Извинившись, Роберт удалился за стойку, где вместе с управляющим принялся изучать разложенные на ней бумаги. Двое мужчин, по-видимому, подписывали некий договор. Официант поставил перед Колином охлажденную бутылку минеральной воды, стакан и вазочку с фисташками. Увидев, что Роберт выпрямился, стоя над бумагами, и взглянул в его сторону, Колин в знак благодарности поднял свой стакан, однако на лице Роберта, хоть и продолжавшего смотреть, ничего не отразилось, и он лишь медленно кивнул, видимо, в ответ на пришедшую ему в голову мысль и вновь склонился над лежавшими перед ним документами. То один, то другой из немногочисленных посетителей, выпивавших у стойки, тоже оборачивался и бросал взгляд на Колина, а потом возвращался к своей выпивке и негромкой беседе. Колин не спеша пил воду, очищал и ел фисташки, засовывал руки в карманы, наклонял стул назад и качался на двух ножках. Когда очередной посетитель посмотрел через плечо на Колина, а потом повернулся к своему соседу, который, в свою очередь, переменил позу, чтобы перехватить его взгляд, Колин встал и целеустремленно направился к музыкальному автомату.
Он стоял, скрестив руки на груди, и, словно не решаясь сделать выбор, глазел на ряды незнакомых имен и непонятных названий. Люди, выпивавшие у стойки, уже наблюдали за ним с нескрываемым любопытством. Он опустил в автомат монету. Конфигурация подсвеченных указателей радикально изменилась, и, торопя Колина с выбором, замигал прямоугольник красного индикатора. Позади Колина, у стойки, кто-то громко произнес короткую фразу – вполне возможно, что название песни. Колин изучил столбцы с напечатанными на машинке названиями, не сразу обратив внимание на единственную пластинку, чье название имело хоть какой-то смысл: «Ха-ха-ха» – и лишь когда он набрал нужный номер, а огромный аппарат завибрировал под его пальцами, до него дошло, что это та самая жизнерадостно-сентиментальная песня, которую они слушали в прошлый раз. Когда Колин возвращался на свое место, то новый управляющий поднял голову и улыбнулся. Посетители потребовали прибавить громкость, и, когда по всему бару разнесся первый оглушительный припев, человек, громко стучавший ладонями по стойке в строгом, почти маршевом ритме песни, заказал всем еще по стаканчику.
Роберт подошел, сел рядом с Колином и, пока пластинка приближалась к своей кульминации, продолжил изучение документов. Когда проигрыватель, щелкнув, отключился, он широко улыбнулся и показал на пустую бутылку из-под минеральной воды. Колин покачал головой. Роберт предложил сигарету и, нахмурившись в ответ на категорический отказ, закурил сам, после чего спросил:
– Вы поняли, что я говорил людям по дороге сюда? – Колин покачал головой.
– Ни единого слова?
– Нет.
Роберт, явно довольный, снова улыбнулся.
– Всем, кого мы встречали, я говорил, что вы мой любовник, что Каролина страшно ревнует и что мы идем сюда, чтобы выпить и позабыть о ней.
Колин в этот момент заправлял свою футболку в джинсы. Он провел рукой по волосам и поднял глаза, моргая:
– Зачем?
Роберт рассмеялся и метко спародировал наигранное замешательство Колина:
– Зачем? Зачем? – Потом наклонился вперед и коснулся Колиновой руки. – Мы знали, что вы вернетесь. Ждали, готовились. Думали, вы придете раньше.
– Готовились? – переспросил Колин, отдернув руку.
Роберт убрал документы в карман и уставился на него с нежностью собственника.
Колин начал было говорить, запнулся, а потом быстро спросил:
– Зачем вы меня сфотографировали? Роберт вновь расплылся в улыбке. Сияя от самодовольства, он откинулся назад и свесил руку за спинку стула.
– А я-то думал, что дал ей слишком мало времени. Мэри весьма сообразительна.
– С какой целью? – не унимался Колин, но к музыкальному автомату уже подошел новый посетитель бара, и опять, еще громче, зазвучала песня «Ха-ха-ха». Колин скрестил руки на груди, а Роберт встал, чтобы поздороваться с компанией друзей, которые проходили мимо их столика.
Когда они шли обратно, на сей раз под гору, по менее людной улице, протянувшейся на некоторое расстояние вдоль приморской части города, Колин вновь принялся настойчиво расспрашивать Роберта о фотографии и о том, что он имел в виду под приготовлениями, но Роберт весело уклонялся от ответов, показав парикмахерскую, куда ходили его дед, отец и он сам, объяснив – так обстоятельно и многоречиво, что это объяснение можно было принять за пародию, – как город загрязняет окружающую среду и влияет тем самым на заработки рыбаков, вынуждая их устраиваться официантами. Слегка раздраженный, Колин внезапно остановился, но Роберт, хоть и замедлив свой энергичный шаг и удивленно оглянувшись, не спеша двинулся дальше, словно тоже остановиться ему не позволяла гордость. Колин стоял неподалеку от того места, где они с Мэри сидели на ящиках и смотрели на восходящее солнце. Ныне же, в конце дня, хотя солнце было еще высоко, небо на востоке уже лишилось своего яркого багрянца и, постепенно тускнея – из светло-голубого становясь водянисто-молочным, – заключало за ясно видимой линией горизонта в высшей степени деликатную сделку со светло-серым морем. Остров-кладбище – его низкая каменная стена, расположенные почти вплотную друг к другу поблескивающие надгробия – четко вырисовывался в лучах солнца, светившего у Колина за спиной. Он бросил взгляд через левое плечо назад, вдоль причала. Роберт, находившийся ярдах в пятидесяти от него, неторопливо приближался. Колин повернулся и стал смотреть в обратную сторону. Ряд поврежденных бурями домов разделяла надвое узкая, шириной с подворотню, торговая улочка. Она вилась под тентами магазинов и под бельем, вывешенным, точно флаги, на крошечных балкончиках из кованого железа, и заманчиво скрывалась в полумраке. Ее хотелось изучить, но изучить в одиночку, не советуясь с попутчиком и не имея по отношению к нему никаких обязательств. Направиться туда в тот же миг, словно став совершенно свободным, избавиться от пут надуманного душевного состояния, получить возможность быть непредубежденным и внимательным к собственным ощущениям, к миру, чей захватывающий, непрерывный каскад воздействия на разум и чувства так легко и привычно игнорируется, отрицается ради сомнительных идеалов личной ответственности, успеха, гражданственности, – направиться туда в тот же миг, взять да и уйти, бесследно исчезнуть было бы проще простого.
Роберт негромко откашлялся. Он стоял в двух шагах, слева от Колина. Колин отвернулся, чтобы еще раз взглянуть на море, и беззаботным, дружеским тоном сказал:
– Главная особенность удачно проведенного отпуска в том, что после него очень тянет домой.
Целую минуту Роберт молчал, а когда наконец заговорил, в голосе его послышались нотки сожаления.
– Пора идти, – сказал он.
Когда Мэри вошла, а Каролина крепко закрыла за ней дверь, ей показалось, что галерея стала вдвое просторнее. Почти вся мебель, а также все картины, ковры, люстры и драпировки исчезли. Там, где раньше стоял огромный полированный стол, теперь лежал на трех ящиках толстый лист клееной фанеры, на котором были разбросаны остатки трапезы. Вокруг этого временного сооружения стояли четыре стула. Пол представлял собой открытую равнину из мрамора, и пока Мэри делала несколько шагов вперед, в глубь комнаты, ее босоножки издавали громкие шлепки, которым вторило эхо. Из всех ценных предметов остался лишь Робертов комод, его святыня. У Мэри за спиной, у самой двери, стояли два чемодана. На балконе по-прежнему было множество растений, но мебель исчезла и оттуда.
Каролина, все еще стоявшая у входа, одернула и разгладила ладонями платье.
– Я редко одеваюсь, как медсестра, – сказала она, – но когда бывает так много дел, в белом я чувствую себя более расторопной.
Мэри улыбнулась:
– Я нерасторопна в вещах любого цвета.
В другой обстановке Каролину было бы трудно узнать. Волосы, в прошлый раз столь строго зачесанные назад, слегка растрепались; выбивавшиеся пряди смягчали черты ее лица, которое за прошедшие дни перестало походить на безымянную маску. В частности, губы, еще недавно тонкие и бескровные, стали полными, почти чувственными. Длинная прямая линия носа, казавшаяся прежде просто-напросто наименее приемлемым решением проблемы композиционных недостатков, ныне придавала лицу благородное выражение. Глаза лишились своего неприятного безумного блеска, и взгляд казался более дружеским, сочувственным. Лишь кожа осталась прежней – не землистой, даже не мертвенно-бледной, а просто бесцветной.
– Вы хорошо выглядите, – сказала Мэри.
Каролина приблизилась – все той же грузной, неуклюжей походкой – и взяла руки Мэри в свои.
– Я рада, что вы пришли, – сказала она, выдавив гостеприимную улыбку и крепко сжав руки Мэри при словах «рада» и «пришли». – Мы знали, что Колин сдержит обещание.
Она хотела было отнять руки, но Мэри не позволила ей этого сделать. – Вообще-то мы к вам не собирались, но и зашли не совсем случайно. Я хотела с вами поговорить. – Продолжая улыбаться, Каролина пыталась высвободить руки, которые Мэри по-прежнему держала в своих. Слушая Мэри, она кивала, уставившись в пол. – Я много думала о вас. Мне нужно вас кое о чем спросить.
– Ну что ж, – сказала Каролина после некоторого колебания, – идемте на кухню. Я заварю настой из трав.
Она наконец высвободила руки, на сей раз решительным рывком, и, вновь сосредоточившись на обязанностях гостеприимной хозяйки, ласково улыбнулась Мэри, после чего резко повернулась и, прихрамывая, удалилась.
Кухня находилась в том же конце галереи, что и вход в квартиру. Она оказалась небольшой, зато чистой и уютной, с множеством шкафчиков, выдвижных ящиков и досок, покрытых белым пластиком. Там горели лампы дневного света, и нигде не было видно еды. Из шкафчика под раковиной Каролина достала табуретку из стальных трубок и предложила Мэри сесть. Плита, покоившаяся на видавшем виде ломберном столе, была из тех, что встречаются в домах-фургонах, – с двумя конфорками, без духовки и с резиновым шлангом, протянутым к стоявшему на полу газовому баллону. Каролина поставила на плиту чайник с водой и с огромным трудом – но решительно отказавшись от помощи – потянулась в глубину одного из шкафчиков за чайником для заварки. Потом она с минуту стояла неподвижно, положив одну руку на холодильник и подбоченясь другой, словно дожидаясь, когда пройдет боль. Прямо у нее за спиной была еще одна дверь, чуть приоткрытая, за которой Мэри разглядела угол кровати. Пока Каролина, придя в себя, ложкой пересыпала из банки в чайник маленькие сушеные цветочки, Мэри, не задумываясь, спросила:
– Что у вас со спиной?
И вновь не заставила себя ждать мимолетная улыбка – всего-навсего оскал при выдвинутом на миг подбородке, – улыбка из разряда тех, которыми одаривают разве что зеркало, и тем более неуместная здесь, в этом ярко освещенном ограниченном пространстве.
– Она уже давно болит, – сказала Каролина и принялась возиться с чашками и блюдцами. Потом поделилась с Мэри планами, связанными с путешествием: они с Робертом летят в Канаду, а там три месяца поживут у ее родителей. Вернувшись, они купят другую квартиру, на нижнем этаже – возможно, в доме без лестницы. Уже наполнив обе чашки, она резала лимон.
Мэри согласилась с тем, что путешествие наверняка предстоит увлекательное, а планы кажутся разумными.
– Но как же быть с болью? – спросила она. – У вас позвоночник поврежден или бедро? Вы обращались к врачу?
Каролина, повернувшись к Мэри спиной, клала в настой кусочки лимона. Звякнула чайная ложка, Мэри обронила:
– Мне без сахара.
Каролина обернулась и дала ей чашку.
– Только лимончик добавила, – сказала она, – для вкуса.
Взяв чашки, они вышли из кухни.
– Я расскажу вам о своей спине, – сказала Каролина, первой направляясь на балкон, – как только вы скажете, понравился ли вам настой. Это цветы апельсинового дерева.
Мэри поставила свою чашку на выступ в балконной стене и принесла из комнаты два стула. Они сели так же, как в прошлый раз – хотя и без того комфорта, без столика между ними, – лицом к морю и расположенному неподалеку острову. Поскольку эти стулья были выше, в поле зрения Мэри появилась та часть причала, откуда они с Колином увидели Каролину, которая сейчас поднимала свою чашку так, словно хотела провозгласить тост. Мэри сделала глоток и – хотя настой оказался таким кислым, что она поморщилась, – сказала, что напиток освежает. Они пили молча, Мэри – не сводя с Каролины выжидающего взгляда, а Каролина – уставившись на свои колени и время от времени поднимая глаза, чтобы робко улыбнуться Мэри. Когда обе чашки опустели, Каролина внезапно заговорила:
– Роберт рассказал вам о своем детстве, насколько я знаю. Он многое преувеличивает, сочиняет небылицы о своем прошлом и рассказывает их в баре, и тем не менее жизнь у него действительно была весьма необычная. А у меня детство было и счастливым, и унылым. Я была единственным ребенком, и отец, очень добрый человек, души во мне не чаял, а я во всем его слушалась. Мы с мамой были очень близки, почти как сестры, и совместными усилиями заботились о папе, «оказывали поддержку послу», как часто говорила мама. За Роберта я вышла в двадцать лет, еще ничего не смысля в сексе. До той поры, насколько я помню, никаких сексуальных желаний у меня не возникало. У Роберта кое-какой опыт имелся, и после не совсем удачного начала я стала испытывать сильное вожделение. Все шло прекрасно. Я старалась забеременеть. Роберту очень хотелось стать отцом, хотелось иметь сыновей, но ничего не вышло. Врачи долго считали, что дело во мне, но в конце концов оказалось, что в Роберте – что-то неладно со спермой. Он очень болезненно на это реагирует. Врачи говорили, что мы не должны прекращать попыток. Но зато стало происходить кое-что другое. Вы первая, кому я об этом рассказываю. Сейчас даже не помню, как это случилось впервые и что мы тогда об этом подумали. Вероятно, мы это обсуждали, а может, и нет. Не помню. Во время физической близости Роберт начал причинять мне боль. Не сильную, но достаточно ощутимую, чтобы заставить меня кричать. Помнится, я очень старалась удерживать его от этого. Однажды ночью я страшно разозлилась на него, но мы не перестали этим заниматься, и должна признать, мне это начало нравиться, хотя и далеко не сразу. Наверно, вам трудно это понять. Дело не в боли как таковой, а в самом факте причинения боли, в бессилии перед ней, в том, как она превращает тебя в ничто. Дело в боли, которую ты испытываешь в особой ситуации: раз тебя наказывают, значит, ты виновата. Нам обоим нравилось то, что происходит. Мне было стыдно за себя, и не успела я опомниться, как мой стыд тоже превратился в источник наслаждения. Я словно открывала для себя нечто такое, что было присуще мне всю жизнь. Мне хотелось еще и еще. Я в этом нуждалась. Роберт стал причинять мне боль по-настоящему. Он хлестал меня плетью. Бил кулаками, занимаясь со мной любовью. Я была перепугана, но этот страх невозможно было отличить от наслаждения. Вместо того чтобы шептать мне на ухо ласковые слова, Роберт шипел от жгучей ненависти, и хотя такое унижение раздражало, я трепетала так, что едва не теряла сознание. В том, что Роберт меня ненавидит, сомнений не было. Роберт не ломал комедию. Он занимался со мной любовью из глубокой ненависти, а я была не в силах сопротивляться. В наказании находила удовольствие.
Так продолжалось некоторое время. Все тело мое покрылось синяками, ссадинами, рубцами. У меня были трещины в трех ребрах. Роберт выбил мне зуб. Сломал мне палец. Я не смела показаться на глаза своим родителям, и как только умер дед Роберта, мы переехали сюда. Для Робертовых друзей я была всего лишь одной из многих жен, которых бьют мужья, – что, строго говоря, соответствовало истине. Никто ничего не замечал. В заведениях, где Роберт пил, это создало ему известное положение. Когда я надолго оставалась одна или общалась с самыми обычными людьми, занимающимися обычными делами, наши безрассудные поступки – как и мое собственное молчаливое согласие во всем этом участвовать – вселяли в меня ужас. Я то и дело твердила себе, что должна сбежать. А потом, как только мы опять оказывались вместе, то, что казалось раньше безрассудством, вновь становилось неизбежным, даже логичным. Оба мы были не в силах устоять против искушения. Нередко я сама проявляла инициативу, и всякий раз это не составляло труда. Роберт всегда горел желанием избить меня до полусмерти. Мы достигли той цели, к которой стремились все это время. Однажды ночью Роберт признался, что теперь у него, в сущности, осталось лишь одно желание. Желание убить меня – во время физической близости. Он говорил совершенно серьезно. Помню, на другой день мы пошли в ресторан и попытались превратить все это в шутку. Но мысль об этом все равно не давала нам покоя. Из-за нависшей над нами угрозы мы стали предаваться любви с такой страстью, какой не знали никогда.