– Братова бритва? – опросил Василий.
– Его… Только туповата. Сумеешь наточить? Побрейся, а то зарос, как старый дед…
– А откуда мыло?
– Одна женщина варит и меняет на картошку или кукурузу…
– Пахнет каким-то жиром…
– А ты не принюхивайся.
– Орисенька… Приготовь мне старую одежду твоего брата, поищи какие-нибудь башмаки…
– И что дальше?
– Пойду на Курщину «менять» вещи на хлеб и продукты, как ходят тысячи людей из Харькова, – ответил Василий.
– Что ж? И я с тобой. Мне безопасней будет, а то того и жди, что заберут в Германию.. Пойдем…
– Не боишься?
– Да брейся же, а то мыло засохнет.
Орися исчезла, а он брился, едва сдерживаясь, чтобы не чихнуть. Наконец он облегченно вздохнул и полез к отверстию в кровле – посмотреть на божий свет.
Ветви тополя над крышей уже выбросили клейкие почки. Еще несколько дней, неделя, и, если не ударят заморозки, распустятся молодые, блестящие, тугие листочки. Отдыхавшая под парами земля ждала трудолюбивых рук хлеборобов. А в небе гудели «Юнкерсы» и «Хейнкели», перелетая куда-то поближе к фронту.
«Когда же настанет вечер, а за ним и ночь? – думал Василий. – С рассветом мы отправимся в тот лесок…»
Вечер начался неспокойно. Во двор ворвались гитлеровцы и потребовали у Марфы Ефимовны кур или поросят для банкета. Напрасно женщина заверяла их, что свиней нет уже два года, а кур всего две, и те квохчут.
– А-а! – вдруг увидел солдат Орисю. – Вот какая тут пташка! Девушка, приходи к нам вечером. Потанцуем!
Он не успел договорить, как другой погнался за рыжей курицей. Та с испуганным кудахтаньем помчалась стрелой по подворью.
Унтера охватил азарт. Он бросился за курицей в огород, снял автомат и начал стрелять.
Со двора выскочил еще один солдат, и они вместе прикончили несчастную курицу.
– Долг за вами. Мы его не снимаем, – сказал унтер. – Пусть медхен вечером придет к нам… Ну, пойдем, красавица… – подхватил он курицу и двинулся, распевая куплеты из «Дон-Жуана».
Василий боялся не за себя, а за Орисю и ее мать: с каждым часом он все сильнее чувствовал, что девушка становится для него самым дорогим человеком. Это чувство ворвалось неожиданно. Он засыпал с мыслью о девушке и просыпался, представляя себе ее стройную фигуру, волнистые, густые, коротко подстриженные волосы. Он мечтал о ней и в то же время словно боялся ее близости.
Василий и стыдил себя за эти мысли, и ругал за то, что доныне не смог наладить связи с командованием, не мог сообщать своим вот об этих солдатах, которые собираются на передовую, о тех новых дивизиях, что мчатся из Германии, Франции, Голландии на Восточный фронт.
Пять дней минуло с тех пор, как он передал по радио последние вести о движении врага и сообщил, что они направляются в этот город на выполнение задания. На исходе шестой день, а Василию казалось, что он сидит здесь целый год, нежится мыслями о дивчине, ест горячие борщи из крапивы и мятую картошку с огурчиками. «Ничего себе устроился! Словно приймак. Так воевать можно», – издевался он над самим собой.
На улице солдаты горланили чужие песни. Иногда раздавался женский визг или отчаянный крик.
У ворот соседей Сегеды внезапно сильно застучали.
– Открывай! Не прячьтесь! Все равно найдем и вытащим Орисю за волосы! Слышишь, Марфа? Таков наказ немцев! Что, вам уши позаложило?.. Ломай, Данило Иванович, калитку!.. – проговорил хриплым голосом полицай.
– Тю-ю, дурень! Да это же двор Прокопа Штанько, а не Марфы… Нализался и разглядеть не можешь!..
– Невелика беда…
Василий поспешно собрал вещи, спрятал рядно и одеяло под солому и опустился вниз. Приблизились шаги.
– Они будут искать меня на настиле. У них электрические фонари, – тревожно промолвила Орися. – Бежим на отород…
Бесшумно метнулись они из садика. Возле крайней яблони была яма, поросшая прошлогодней лебедой и дурманом. Орися спрыгнула вниз и потянула Василия к себе.
Грунт в яме был мягкий, но не вязкий. Дно устлано ботвой тыквы, картофеля и даже соломой. Девушка раздвинула руками сухие стебли подсолнечника и исчезла в пещерке.
– Сюда! – прошептала сна. – Ты наступил мне на ногу. Косолапый. Садись на выступ. Как-нибудь поместимся.
Потом она закрыла подсолнечником отверстие в пещерку, и стало совсем темно.
– Ты уже пряталась тут? – едва слышно спросил Василий.
– Ага… Мимо этой ямы уже не раз пробегали полицаи. Не найдут и на этот раз…
А на подворье кричали, ругались, угрожали старой матери. Та громко говорила:
– Орися побежала к тетке в гости!..
– Ба, черт ее туда занес. А нам – кровь из носа! – необходимо сегодня же набрать в Германию восемь человек. А где их взять, когда все такие же, как твоя Орина! – отчитывал полицай мать так, что слова долетали до самой ямы.
– Разве же я над нею командир? – вела свое Сегедиха. – Ты же сам, Омелько, знаешь, какая теперь молодежь крученая. Я ей и так и сяк: поезжай в Германию… Говорят, там и мебель прекрасная, и паровое отопление, и электричество сияет даже в хлевах… А может, она до солдат пошла? Ее звали еще днем. Может, она ужин им готовит…
– Брось заливать, старая! Была бы с солдатами, сюда не пришли бы!..
– И что мне с таким неслухом делать! – жаловалась Сегедиха. – И уродится же такая. Два парня были, те послушные. А Орися…
– Не хнычь… Лучше угости самогоном, мы и скажем пану Хариху, что дочка к родичам пошла… Гей, Данько Иванович!! Ты на погребне смотрел?
– Да светил. Ни черта и там…
– Нет самогону, паны полицаи… Бурачка даже мерзлого не осталось…
– А-а! – выкрикнул Омелько. – Тогда слушай: если ты не уговоришь дочь, спалят хату. А из экономии почему она убежала?
– Докрутится она! Если и не попадет в Германию, то виселицы не избежит! – пригрозил Данько Иванович.
– Да я уж поговорю. Я уж отругаю ее, чтобы уважала мать старую. Такие переживания из-за нее, – приговаривала Марфа, провожая непрошеных гостей.
Прижавшись друг к другу, Василий и Орися сидели в пещерке. Ои думал, что судьба нарочно сводит их так близко. Он отсчитывал удары ее сердца и, сжимая руку, чувствовал биение пульса.
А Орися вспоминала, как эта яма впервые спасла ее от немцев в сорок первом году. Тогда многих девушек согнали чистить картофель на кухне. Войска стояли и в городе и в селе. Орися с подругами чистила, а дежурный по кухне следил за их работой. Показалось ли ему, что они медленно работают, или просто ему было скучно, но он придумал себе забаву: взяв самую большую картофелину, кидал ею прямо в Орисю, в ее подруг. А потом смеялся, хватаясь за живот. Картофелины попадали в грудь, было больно. Но еще больнее было на сердце оттого, что их не считали за людей. Работа прерывалась плачем. Это раздражало дежурного по кухне. Он вздумал поколотить нерасторопных работниц палкой и пошел в другую комнату, к плите, где лежала куча хворосту. Как только Орися увидела в руках у солдата палку, она вскочила, точно ошпаренная, и кинулась через окно на улицу. Прибежав домой, бросилась на огород и спрыгнула в жомовую яму.
Жома там было по пояс. Орися пригнулась. Немец бегал по подворью, как вот сейчас полицаи, и кричал, что это ей, Орисе, так не сойдет. Но найти не смог.
Со временем не стало у Сегеды коровы, опустела и жомовая яма. Орися, углубив ее, устроила там пещерку, закрыла вход стеблями подсолнечника и тыквы. Летом здесь росла лебеда, лопухи, бешеница. Злым людям и в голову не придет, что тут, в десяти шагах от ворот, можно скрыться от опасности.
А сейчас она не одна. С ним!.. Орися заметила, что в последнее время исчезла молодеческая смелость Василия. Он стал каким-то робким, стыдливым. Вот и сейчас держит руку, даже не стиснув ее. Ей казалось теперь, что Василий необычный, героический парень, такой, наверно, может полюбить не каждую девушку, и уж, разумеется, не ее, Орисю, которая и среди своих сверстниц только тем и выделялась, что сумела до сего времени избежать немецкого плена. Что-что, а бегать она умеет! Так говорили об Орисе матери дивчат, которых угнали в Германию. На то и ноги бог дал… «А разве она плохо училась? Может, была бы агрономом или врачом, если бы не война!» – говорила мать.
«Агрономом, врачом», – горько усмехнулась Орется.
Мечты. Мечты… Завтра она пойдет с Василием за грузом, Надо помочь парню. Может, и про нее скажут советски о командиры, что она умеет не только бегать. Сделать все, что скажет Василий. Если надо, то и на радио научится работать. Не святые горшки обжигают.
До встречи с Василием Орися думала больше о себе, считала, что самое важное – убежать от немцев, чтобы не осквернить своих рук работой на фашистов. Она бы и в экономию не пошла, если бы не узнала, что партизаны из Ахтырских лесов советовала людям идти в экономию и сеять. Ведь собирать хлеб придется, говорили, уже при своих, при советской власти.
– А мы не онемели, Орися? – спросил наконец Василий.
– Ага…
– Что «ага»?..
– Слышите? – прозвучал голос матери. – Вот вам узлы с одеждой, и собирайтесь скорее. Завтра нечистая сила принесет опять Омельку или Данько. Здесь все, что просила Орися…
– Спасибо, Марфа Ефимовна, спасибо! – благодарил Василий, вылезая из ямы. – Дай руку! – И он помог Орисе.
– Иди, гость, на погребню, там переоденься, – сказала мать. – А ты, доня, в хату. Поспишь часок, там и заря займется, и двинетесь с богом. Иди, хлопче! – положила она руку на плечо Василия.
– Спасибо, мама, – прижался ом щекой к ее жилистой руке. – Я всю жизнь буду помнить вас, как свою родную мать. Вы такая же: с виду суровая, а душой сердечная…
Марфа пропустила его через воротца, что висели на одном крюке, во двор.
– Малые – неслухи; только отпусти вожжи, они и сядут на голову. Ох-хо-хо-хо… И правду говорят: малые дети – малое гоpe. А вырастут… – промолвила она, махнув рукою.
Широкими шляхами и узкими дорогами двигались по Слобожанщине не только немецкие вездеходы, грузовики, пушки, машины с цистернами, но плелись и истомленные, истощенные люди с котомками за плечами. Люди шли из городов в села менять одежду и случайные вещи на картошку, ячмень, кукурузное зерно, муку. Жить людям как-то надо, и они разбредались во все стороны в поисках драгоценного куска хлеба, которого не хватало для них в большом Харькове.
Вышли на зорьке с котомками и Василий с Орисей. Василий надел просторный пиджак брата Ориси, его серые латаные штаны, обул стоптанные ботинки на резиновой подошве, а на голову натянул картуз с маленьким козырьком, из-под которого торчал пучок светло-русых волос. Чем не парубок!
Орися – в сапогах с хромовыми голенищами, какие очень любят носить слобожанские девушки, в материной гейше с большими черными застежками из крученого сутажа, пришитыми еще в старые времена, в цветастом платке, который мать купила в Богодухове в предвоенный год.
Василий поглядывал на свою спутницу, любуясь ее приветливым лицом, свежим румянцем, и потихоньку улыбался.
– Что тебе?
– Ты – как цветок! А я на нищего похож..
– Нашел цветок!.. А что у тебя штаны латаные, так меньше спросу. Видишь, сколько немцев ездит по дорогам.
– Вижу… Подожди! Вон из машины выкинули конверт… – он наклонился и поднял синеватую бумагу. – Пригодится!
– Зачем это тебе?
– Здесь номер полевой почты… Значит, машины были из определенной части. Так и передадим, когда доберемся до леса.
Они шли и шли. Под вечер у Василия отстала подошва, и он привязал ее тонкой бечевкой. Ноги страшно устали.
– Где мы будем ночевать?
– А как ты думаешь?
– Как и все люди, где-нибудь в селе.
– Нет, Орися. Пойдем полями. Уже недалеко. Еще пятнадцать километров, и будем на коне, как говорят… Что, ноги болят? Ничего, Орися! Надо. Пока месяц взойдет, мы будем в том лесу. Но если ты очень устала, зайдем в какую-нибудь хату.
– Можешь не уговаривать! Пойдем!
Тянулись неимоверно долгие часы. Пальцы на ногах у Василия горели, болели натертые мозоли, он хромал. Если бы можно было скинуть эти башмаки и отойти босиком. Но тут колючий бурьян, а земля ночью холодная.
– Уже немного осталось, – напоминал он через три-четыре километра. Ему хотелось говорить девушке нежные слава, лишь бы она шла, лишь бы не думала об усталости.
– Орисенька! Вот обойдем село, а там и лесок за дорогой. А в том лесу… остались мы впятером. Если бы ты знала, какие они были хорошие – Евгений, Дмитрий, Анатолий и мой напарник – радист Роман. Были! – голос его задрожал, как натянутая струна.
– Да я же не жалуюсь. Расскажи лучше о них, о своих ребятах!
– «Судьба!» – скажут соседи Анатолия, утешая его жену и сына. Судьба! Не балует она нашего брата. И Романа будут поджидать его родные, когда наши войска пройдут через Галичину. Будут писать в часть, командиру, братья и мать Дмитрия. Будут запрашивать, где их сын и брат?.. А Евгений – сирота, ленинградец: отец и мать у него умерли с голоду в блокаду.
– А у него была девушка? – спросила Орися, заслушавшись.
– Была: Нина, беленькая такая, с задумчивыми глазами. Женя показывал мне ее фотографию. Она тоже ленинградка!
– Какие они герои! Не зря немцы и в сорок первом и в сорок автором при упоминании о Ленинграде зубами скрежетали, – сказала Орися.
– Умирая, Евгений оказал: «На тебя надежда!» На нас с тобой надежда, Орися… Ты устала? Давай, я понесу тебя.
Погибшие товарищи Василия, мужественный город Ленина, Нина, которая никогда не дождется своего любимого, предсмертные слова лейтенанта Евгения – все это, сливаясь воедино, взывало, требовало: «Надо. Надо. И не стонать. И не обращать внимания на усталость, на жгучую боль в ногах! Надо!..»
Они снова ускорили шаг. Мягко шелестели старая трава и бурьян под ногами. Лицо обвевал свежий встречный ветерок.
Орися замечталась. Ей представилось, как она с Василием встречает Красную Армию. Он снова идет с армией на запад изгонять фашистов. А там и конец войне. Василий возвращается, и не к себе домой, а сразу к ней, к Орисе. И они вместе, всегда, везде. А потом у них родится доченька или сынок. Если мальчик, то на нее похожий, кареглазый, со слегка вьющимися волосиками. Если девочка – то на него, чтобы была счастливая, такая же сероглазая, немного стеснительная. И улыбка у девочки будет такая же широкая, мечтательная, как у этого разведчика. Мечты, мечты… Орисе стало стыдно за них. И она радовалась, что вокруг темнота и еще не взошел месяц. «А наверно, хорошо быть любимой таким вот, как он!»
Орися посмотрела на своего спутника нежным, внимательным взглядом. Но Василий шел со склоненной головой, шел быстро, видимо забыв в эти минуты, что идет не один. Думает о своем, нерадостном…
Впереди выплыл старый месяц, бросил тусклый свет на степь, на верхушки деревьев, что темными волнами вырисовывались на фоне посветлевшего на востоке неба.
– Орисенька, – внезапно промолвил Василий. – Мы уже дошли. Ты слышишь? Дошли!
Она не ответила. А он остановился, раскинув руки и глубоко вздохнув. Стиснул кулаки, будто только что разорвал кандалы, которыми были скованы его тело, его сердце.. Все эти дни он чувствовал себя несчастным пленным, беженцем, которого добрые люди прятали от врагов только потому, что он советский солдат. Но отныне он воин. И он еще покажет врагам, на что способен.
– Орися! Милая! – взволнованно оказал Василий. – Побежали вниз, в лесок, к тому тополю!..
До самого восхода солнца Василий возился с радиостанцией. А потом, свернув и спрятав ее, укрылся с Орисей в кустах орешника.
Орися не понимала, почему Василий такой взволнованный, растерянный. Взгляд его был сейчас чужим, безразличным ко всему окружающему, голова, видимо, занята чем-то важным… Чем?.. Ведь радиостанция надежно упрятана, а если кто и забредет в лесок из людей или даже полицаи, они сразу начнут обниматься, как нареченный со своей милой или муж с молодой женой. Вокруг весна! И что до того, что война! На любовь никто не может наложить запрет, даже во время войны, даже самый злой и страшный враг. Так они условились. И на обратном пути домой они будут выдавать себя за молодоженов, ходивших на Белгородчину менять вещи на зерно. Не повезло: ничего не выменяли, и пришлось и костюм, и жакет, и даже «патефон» нести обратно домой. Почему же он смотрит на Орисю и будто не видит ее? Неужели его так озаботила версия про мужа и жену… Так он же сам ее и придумал. Очень нужен Орисе такой муж! У него, наверно, и девушка есть любимая. Вот он увидел вокруг белый ряст, подснежники и сон-траву и вспоминает свою милую.