— Ах, папенька, чем превращать металл в газообразное состояние, лучше бы вы его сберегли, чтобы оплатить векселя…
— Постой, постой!
— Папенька, приходил господин Мерсктус: к четырем часам необходимо уплатить ему десять тысяч франков.
— Да, да, сию минуту. Я подписал какие-то бумажонки сроком на этот месяц, это правда. Я рассчитывал найти Абсолют. Бог мой, будь у меня июльское солнце, мой опыт уже удался бы.
Он схватился за волосы, сел в плохонькое камышовое кресло, и слезы навернулись у него на глаза.
— Верно, барин! — сказал Лемюлькинье. — Вес это из-за подлого солнца, слабо светит, нерадивый увалень!
И господин и слуга не обращали никакого внимания на Маргариту.
— Оставьте нас, Мюлькинье, — сказала она.
— Ах! Есть еще один опыт! — воскликнул Клаас.
— Папенька, забудьте об опытах, — сказала дочь, когда они остались вдвоем, — вам нужно заплатить сто тысяч франков, а у нас ни гроша… Бросьте свою лабораторию, дело идет о вашей чести. Что с вами будет, ведь вы попадете в тюрьму! Неужели вы оскверните свои седины и имя Клаасов позором банкротства? Я этого не допущу. У меня хватит сил, чтобы справиться с вашим безумием, Как было бы ужасно, если бы под конец жизни вы очутились без куска хлеба. Не закрывайте глаз на наше положение, образумьтесь же наконец!
— «Справиться с моим безумием»? — закричал Валтасар, выпрямляясь и пристальным, сверкающим взглядом окидывая дочь. — Безумием! — скрестив руки на груди, повторил он с таким величием, что Маргарита вздрогнула. — Ах, твоя мать так не сказала бы, — продолжал он, — она способна была постигнуть всю важность моих исканий, она изучала науку, чтобы понимать меня, знала, что я работаю ради человечества, а не из личного, корыстного расчета. Вижу, чувство любящей жены выше дочерней привязанности. Да, любовь прекраснейшее из чувств! «Образумиться»? — продолжал он, ударяя себя в грудь. — Разве я потерял разум? Разве я — не я? Мы бедны, моя дочь, ну что же, таково мое желание. Я ваш отец, повинуйтесь мне. Когда захочу, обогащу вас. Ваше богатство — та же нищета. А когда мне удастся разложить углерод, то я всю залу наполню алмазами, и это еще пустяк в сравнении с тем, чего я ищу. Можете подождать, ежели я извожусь в гигантских усилиях…
— Отец, у меня нет права требовать от вас отчета в четырех миллионах безрезультатно поглощенных этим чердаком. Не стану говорить о матери, которую вы убили. Будь у меня муж, я, конечно, любила бы его так, как вас любила маменька. Я всем пожертвовала бы ради него, как она все принесла вам в жертву. По ее приказанию, я всецело посвятила себя вам, я доказала это тем, что до сих пор не выхожу замуж, лишь бы избавить вас от опекунского отчета. Но оставим прошлое, подумаем о настоящем. Моими устами говорит необходимость, которую вы сами создали. Нужны деньги для уплаты по вашим векселям, понимаете? Взять у нас нечего, разве только портрет нашего предка Ван-Клааса. Я пришла сюда во имя матери, которая сама оказалась слишком слабой, чтобы защитить детей от отца, и мне завещала противиться вам, я пришла во имя братьев и сестры, пришла, отец, во имя всех Клаасов требовать, чтоб вы прекратили ваши опыты до тех пор, пока не составите себе состояния. Вы опираетесь на отцовские права, которые дают о себе знать только в том, что вы нас убиваете, а на моей стороне ваши предки и честь, их голоса громче, чем голос химии. Сначала семья, потом наука. Я слишком долго была покорной дочерью.
— А теперь хочешь стать палачом? — сказал он слабеющим голосом.
Маргарита убежала, чтобы не изменить взятой на себя роли, ей показалось, что к ней доносится голос матери:
К письму была приложена расписка обоих де Солисов, дяди и племянника, в которой они обязывались сумму, вверенную им г-жою Клаас, вручить тому из ее детей, кто эту расписку предъявит.
— Марта, — кликнула Маргарита дуэныо, немедленно явившуюся на зов. — Сходите к Эммануилу де Солису и попросите его прийти ко мне. Благородное, скромное создание! Он ничего мне не сказал, хоть разделял со мною все горести и печали…
Эммануил пришел раньше, чем вернулась Марта.
— У вас есть от меня секреты! — сказала она, показывая ему расписку.
Эммануил опустил голову.
— Маргарита, значит вы очень несчастны? — спросил он, и слезы навернулись ему на глаза.
— О да! Будьте мне опорой, ведь маменька вас назвала «милый наш Эммануил», — сказала она, показывая ему письмо и будучи не в силах преодолеть радость оттого, что ее выбор одобрен матерью.
— Вся жизнь моя принадлежит вам с того дня, как я увидал вас в галерее, — ответил он, плача от радости и печали, — но я не знал, не смел подумать, что вы примете когда-нибудь мою жизнь. Если вы знаете меня, то должны понять, что слово мое свято. Простите мне, что я так покорно выполнил волю вашей матери, судить об ее намерениях я не смел.
— Вы спасли нас! — воскликнула она и взяла его под руку, чтобы сойти в залу.
Узнав о происхождении суммы, которую хранил Эммануил, Маргарита рассказала ему, какая в доме нужда.
— Надо немедленно оплатить векселя, — заметил Эммануил. — Если они все в руках Мерсктуса, вы избавитесь от уплаты накладных расходов. Остальные семьдесят тысяч я вручу вам. Бедный мой дядя завещал мне такую же сумму в дукатах, нетрудно будет тайком перенести их сюда.
— Да, — сказала она, — принесите их ночью; когда отец уснет, мы вдвоем их спрячем. Если он узнает, что у меня есть деньги, он может отобрать их насильно! О! Эммануил, не доверять своему отцу… — сказала она, плача и прижимаясь лбом к сердцу молодого человека.
Это прелестное и скорбное движение, которым Маргарита искала у него покровительства, было первым выражением любви, постоянно окутанной меланхолией, постоянно заключенной в сфере печали. Но душа переполнилась, и случилось это под гнетом нищеты!
— Что делать? Как быть? Он ничего не видит, не заботится ни о нас, ни о себе. Не понимаю, как он еще жив на своем чердаке, ведь там такая жара.
— Чего ожидать от человека, который в любой момент восклицает, подобно Ричарду Третьему: «Полцарства за коня!» — сказал Эммануил. Он никогда не будет знать жалости, и вам следует стать такой же. Оплатите векселя, отдайте ему, если угодно, свое состояние; но состояние вашей сестры, ваших братьев ни вам, ни ему не принадлежит.
— Отдать мое состояние? — спросила она, пожимая руку Эммануилу и бросая на него пламенный взгляд. — Вы мне так советуете, вы, а ведь Пьеркен пускался на тысячу лживых уловок, только бы я сохранила свои богатства.
— Увы! — быть может, я эгоистичен на свой лад! — отвечал он. — Иногда мне хотелось бы, чтобы вы потеряли состояние, мне кажется, что вы были бы ближе ко мне; а иногда мне хочется, чтобы вы стали богаты, счастливы, и я считаю мелочной мысль о том, что людей может разделить ничтожное величие богатства.
— Дорогой мой! не будем говорить о нас…
— О нас! — повторил он в опьянении и, помолчав, прибавил: — Беда велика, но поправима.
— Поправим ее только мы, в семье Клаасов нет главы. Дойти до того, чтобы перестать быть отцом, мужчиной, не иметь никаких понятий о справедливом и несправедливом! Ведь он, такой великий, великодушный, честный, расточил вопреки закону имение детей, защитником которых он должен быть! В какую пропасть пал он? Боже мой! чего он ищет?
— К несчастью, дорогая Маргарита, если он виновен как глава семьи, то как ученый он прав; десятка два людей в Европе будут восхищаться им, тогда как остальные сочтут его сумасшедшим; но вы можете без всяких колебаний отказать ему в деньгах детей. Открытие всегда бывало случайностью. Если вашему отцу суждено натолкнуться на решение проблемы, он найдет его без всяких издержек и, может быть, уже отчаявшись найти.
— Счастлива бедная моя мать, что погибла при первой же схватке с наукой, — сказала Маргарита, — а то ей пришлось бы тысячу раз испытывать смертные муки, прежде чем умереть. Конца не будет этому поединку…
— Конец уже виден, — отвечал Эммануил. — Когда у вас ничего не останется, у господина Клааса не будет кредита, и он все прекратит.
— Пусть же прекращает нынче! — воскликнула Маргарита. — Мы без средств.
Де Солис пошел выкупить векселя и принес их Маргарите. Валтасар спустился вниз еще до обеда, вопреки своему обыкновению. В первый раз за два года дочь заметила на его лице признаки ужасной печали: он вновь стал отцом, разум изгнал науку; он посмотрел во двор, в сад и, уверившись, что, кроме него с дочерью, никого здесь нет, подошел к ней, грустный и добрый.
— Дитя мое, — заговорил он, пожимая ее руку с умилительной нежностью, прости старику отцу… Да, Маргарита, я виноват. Только ты права. Раз мне ничего не удается открыть, я просто жалкий человек! Я уйду отсюда… Не хочу видеть, как продают Ван-Клааса, — сказал он, показывая на портрет мученика. Он умер за свободу, я умру за науку, он — всеми чтимый, я ненавидимый…
— Ненавидимый, папенька? Нет, — сказала она, бросаясь ему на грудь, — все мы вас обожаем. Разве не так, Фелиция? — обратилась она ко входившей в эту минуту сестре.
— Что с вами, милый папенька? — сказала девочка, взяв его за руку.
— Я разорил вас…
— Э! — сказала Фелиция, — братья помогут нам разбогатеть. Жан всегда идет первым в классе.
— Вот, папенька, — продолжала Маргарита, прелестным и лукавым движением подводя Валтасара к камину, с которого она взяла какие-то бумаги, запрятанные под часами, — вот ваши векселя; но больше не подписывайте, платить будет нечем…
— Значит, у тебя есть деньги?! — шепнул Валтасар на ухо Маргарите, оправившись от изумления.
От таких слов дыхание остановилось у героической девушки, столько было неистового восторга, радости и надежды на лице отца, который оглядывал все вокруг, точно ища, где спрятано золото.
— Папенька, — сказала она скорбным голосом, — у меня ведь есть свое состояние.
— Отдай его мне! — воскликнул он, жадно протягивая руки. — Верну тебе его сторицею.
— Да, я вам отдам все, что у меня есть, — ответила Маргарита, приглядываясь к Валтасару, не понявшему, какой смысл придает дочь своим словам.
— Ах, дорогая дочь, — сказал он, — ты спасаешь мне жизнь! Я задумал последний опыт, после него все возможности будут исчерпаны. Если и на этот раз я ничего не найду, придется отказаться от поисков Абсолюта. Обними меня, приди ко мне, возлюбленное мое дитя, я сделаю тебя счастливейшей женщиной на земле, ты возвращаешь меня к блаженству, славе; благодаря тебе я могу осыпать вас сокровищами, забросать вас драгоценностями, окружить роскошью…
Он поцеловал дочь в лоб, схватил ее руки, сжал их. Он выражал свою радость нежными ласками, показавшимися Маргарите почти угодливыми. За обедом Валтасар видел только ее, он смотрел на нее заискивающе, внимательно, пристально, как смотрит влюбленный: достаточно было ей сделать движение, и он уже старался угадать ее мысль, ее желание, приподнимался, готовый услужить; ей становилось совестно; в этой предупредительности чувствовалось что-то мальчишеское, несовместимое с его преждевременной старостью. Но в ответ на все эти нежности Маргарита подчеркивала нынешнюю их нищету то словом сомнения, то взглядом, брошенным на пустые поставцы в столовой.
— Э, что там! Через шесть месяцев мы все наполним золотом и диковинками, — сказал он. — Будешь как царица. Вся природа будет принадлежать нам, мы будем выше всего… благодаря тебе, Маргарита! Маргарита! продолжал он с улыбкой, — твое имя пророческое, ведь «Маргарита» означает жемчуг. Стерн где-то об этом говорит. Ты читала Стерна? Хочешь его прочесть? Он тебя позабавит.
— Жемчуг, говорят, плод болезни, — возразила она, — а мы уже достаточно страдали.
— Не печалься, ты дашь счастье тем, кого любишь, ты будешь могущественна, богата…
— У барышни доброе сердце, — сказал Лемюлькинье, скорчив в улыбку свое рябое лицо.