Если бы только Дронов притянул ее к себе, если бы требовательно заглянул в глаза — Алька бы не выдержала, расплакалась, и он тут же все понял бы. Но Дронов встал, спросил дернувшимися вдруг губами:
— Бурда, говоришь? В брикетиках?!
И, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью так, что с потолка тесной прихожей посыпалась штукатурка.
… Сколько лет с тех пор прошло? Алька на мгновение задумалась. Девять? Нет, десять. Десять лет. Десять лет без Дронова. Десять лет, как самому любимому человеку во всей вселенной Алька отвела место в своем прошлом.
Поначалу Москва была к Альке неласкова. Жить пришлось у Загоруйко в роли Золушки. Впрочем, к стиркам-уборкам Альке было не привыкать — с малолетства дом был на ней. Здесь, правда, она каждую минуточку чувствовала себя бедной приживалкой, а потому старалась лишний раз не попадать на глаза хозяину.
Загоруйко жил один в старом семиэтажном доме. Трехкомнатная довольно скромно обставленная квартира была не особенно просторной, но Альке она казалась почти дворцом после их с матерью чуть ли не нищенской обстановки. В Алькино владение досталась самая маленькая комнатка. Та, что побольше, была хозяйской спальней с широкой кроватью под балдахином, довольно нелепым предметом роскоши в обычной, в общем-то, квартире. В третьей комнате, самой большой, или, как торжественно называл ее Загоруйко, зале, красовался, отсвечивая белым лаком, рояль — предмет несказанной гордости хозяина, на котором он, впрочем, совершенно не умел играть.
Отношения между Загоруйко и Алькой изначально сложились сугубо деловые. В смысле, он — хозяин во всех отношениях, Алька — во всех же отношениях подчиненная. Единственное, чем или кем не была для него Алька — это любовницей. Вернее, она не была ею до поры до времени.
Пока Алька не стала пусть не звездой, но человеком довольно известным, уже не Алькой, а Альбиной Рябининой, она оставалась для Загоруйко сугубо подопечной. Периодически в его доме появлялись любовницы — иной раз разовые, иной — 'долгоиграющие', которые даже не видели в Альке соперницы. Точно так же не воспринимала их соперницами сама Алька. Загоруйко — наставник, продюсер, чуть позже — друг, но с какой стати она должна ревновать?!
Долго, очень долго болела Алька Дроновым. Уже приобрела известность не только в узких музыкальных кругах, но даже на российских просторах имя Рябининой уже кое-чего да значило, а Алька все никак не могла избавиться от навязчивых воспоминаний. Ах, как тяжки, как болезненны были они!
Появились первые поклонники Алькиного искусства, а возлюбленных на горизонте все не наблюдалось. И вовсе не потому, что Алька чем-то там была нехороша. Просто вокруг нее все были недостаточно хороши, чтобы затмить собою воспоминания о Дронове.
Зато отношения с Загоруйко постепенно становились все более откровенными. Еще не любовными, но Алька уже воспринимала его, как самого близкого человека, единственного в нынешнем ее окружении, кому она могла доверять. И, несмотря на то, что к тому времени Алька уже самостоятельно снимала небольшую квартирку на окраине Москвы, она частенько то ли по привычке, то ли по какой надуманной причине оставалась ночевать у Загоруйко. Правда, пока еще все в той же самой маленькой комнатке.
И точно так же Загоруйко постепенно проникался к Альке несколько иными чувствами. Собственно говоря, до Альки он сам в шоу-бизнесе был скорее новичком, нежели профессионалом. Было несколько проектов, не увенчавшихся особым успехом — так, вырастил пару-тройку 'бабочек-однодневок', а вот настоящее признание пришло к нему одновременно с Алькиной известностью. Можно сказать, что широкой публике фамилии 'Рябинина' и 'Загоруйко' стали известны одновременно. В этом свете естественно, что и сам Загоруйко не мог не испытывать к Альке определенной благодарности. А может, и любви? Настоящей, нет ли — кто знает? Его чувство к Альке, наверное, было сродни чувству Пигмалиона к Галатее.
Свадьбу отгуляли шумно, можно сказать, на всю Россию-матушку. Ни одна желтая или хотя бы чуточку желтоватая газетенка не пропустила сие событие: свадьбе Рябининой и Загоруйко были посвящены целые развороты с кучей фотографий, где очаровательная невеста выглядела вполне счастливой рядом с чуть полноватым и чуть лысоватым мужичком-боровичком.
Была ли Алька на самом деле счастлива? Она и сама не смогла бы ответить на этот вопрос. Может, да, может нет. По крайней мере, после замужества Алька почувствовала умиротворенность. Она ощущала себя улиткой, потерявшей собственный домик, и вновь обретшей его после долгих поисков.
Загоруйко был старше Альки на восемнадцать лет. Дважды до нее имел опыт семейной жизни, причем оба раза — довольно кратковременный, а потому не воспринимавшийся им самим всерьез. Алька тоже не комплексовала оттого, что она у него не первая жена. Для нее главным было то, что ни в одном случае она не стала катализатором развода, не уводила мужика из семьи. А уж чем они не ужились — этот вопрос волновал ее меньше всего.
Гораздо больше для нее самой значил тот комфорт, которым окружил ее Загоруйко. Причем в данном случае имеется в виду комфорт не материальный или физический, хотя и этого теперь в Алькиной жизни хватало с лихвой. Больше всего на свете Алька ценила комфорт душевный. И именно Загоруйко обеспечил ей этот комфорт.
Даже теперь, спустя годы, в некоторой степени Алька все еще оставалась ребенком. Детство, несколько ущербное и полное больших и малых лишений, словно бы догнало Альку с большим опозданием уже во взрослом возрасте. С раннего детства ей приходилось трудиться: чуть подросла, как домашние заботы едва ли не в полном объеме легли именно на ее хрупкие плечики, ведь мать вынуждена была работать на двух-трех работах, а дома — парализованный старик. И только теперь, став замужней дамой, Алька стала вдруг совершенно беззаботным человеком. Ведь не могла же она воспринимать единственную свою обязанность, пение, обузой! Какая же это обуза, если приносит исключительное удовольствие?! Даже при записи нового альбома, когда иной раз приходилось одну и ту же песню повторять десять, а то и двадцать раз подряд, Алька все равно не воспринимала это, как тяжкий труд. Да хоть сто раз! Да хоть даром! Лишь бы только петь, иметь возможность выйти на сцену, к зрителям, и петь, петь, петь, забывая обо всем на свете.
Вне работы, то есть музыки, решение всех проблем, в том числе бытовых, брал на себя Загоруйко. Он окружил Альку такой заботой, которую ранее она если и видела, так только от Дронова. Но… Дронов был чужой, Дронова ей приходилось ежедневно воровать у семьи. Загоруйко — свой и только свой. Алька имела полное право на его заботу и опеку, она ведь не отнимала его ни у жен, ни у детей.
А еще… пожалуй, более всего остального Загоруйко был ей дорог в качестве отца. Если и в Дронове Алька пыталась найти отца, то лишь во вторую, а то и в третью очередь. Потому что прежде всего Дронов был для Альки настоящим мужчиной. В случае с Загоруйко все было с точностью до наоборот: в первую очередь он был для Альки отцом, во вторую — продюсером, в третью — другом, и, пожалуй, только в четвертую — мужчиной.
С матерью Алька общалась, в основном, по телефону. Сначала времени и денег на поездки не хватало — хотелось ведь появиться эффектно, красиво, чтобы все, и в первую очередь Дронов, поняли, как она здорово устроилась в Москве. Впрочем, это она сама себя уговаривала, что не едет в Н-ск именно по этой причине. На самом деле главной причиной был страх встретиться с Дроновым. И еще больший страх — съездить домой, но так и не увидеться с ним. Что хуже? Увидеть — значит, поставить под угрозу срыва не только мечты о сцене, но и — главное — подвергнуться риску вновь попасть под его влияние, а значит, забыть о порядочности и окончательно забрать отца у детей, мужа у жены. Не увидеть — разочароваться до конца дней.
Анастасия же Григорьевна нечасто баловала Альку визитами. А после замужества дочери и вовсе приехала лишь однажды. Спешила рассказать, надеялась, что еще все можно изменить…
— Эх, мать, вот и все, — разочаровано произнес Дронов, бросая на старенький кухонный столик глянцевый журнал. С обложки на Анастасию Григорьевну смотрела красивая до неприличия улыбающаяся Алька в белой пене свадебного наряда.
— Вот теперь уже точно ничего не исправить, — добавил Дронов, нежно проводя рукой по обложке. — Финита.
Анастасия Григорьевна заохала, закряхтела, изо всех сил пытаясь скрыть удовольствие. Что ни говори, а приятно увидеть собственную дочь на обложке модного журнала.
— Да, Володенька, опоздал ты, сынок. И чего раньше не поехал? Надо же было забрать ее. Что ж ты сплоховал-то так? Ведь столько времени прошло, столько лет. Чего уж теперь-то удивляться? Она-то, поди, ждала, что ты за ней приедешь.
— Ничего она не ждала, — сказал, как отрезал Дронов. — Прекрасно знала, что я унижаться не стану. Просил ведь ее — подожди пару лет, вместе поедем. Так нет же…
— Значит, не так просил, — сделала вывод Анастасия Григорьевна.
— Да не в том дело, мать, не в том. Тут проси, не проси… Что я мог поделать, если она меня ненавидит?
— Бог с тобой, Володенька, — мелко перекрестилась хозяйка. — Что ты, что ты?! Ненавидит! Скажешь тоже! Как же она тебя может ненавидеть, голубь, ты ж у нее один на всем белом свете. Я тебе так скажу, сынок — не поняли вы друг друга, вот и все. И ты не прав, и она дурочка. Тебе бы за нею ехать, зачем ждать два года? Ее-то понять можно — подвернулась удача, так лови за хвост, пока к другому не улетела. Чего не поехал? Зачем отпустил?
Дронов тяжко вздохнул:
— Эх, мать, это я теперь понимаю. А тогда… Да и не мог я. То есть теперь понимаю, что очень даже мог, а тогда… Формально — да, не мог. Перевода в Москву ждал. Мне ж еще чуть-чуть совсем оставалось ждать.
— Ничего себе чуть-чуть, — фыркнула Анастасия Григорьевна. — Четыре года уж прошло, а ты по сей день тут околачиваешься.
— Да нет, мать, я б уже давно в Москве был. Сам отказался. Нет, чтоб понять, нужно с самого начала рассказывать, да только история моя некрасивая. Впрочем, чего уж теперь-то? Я ведь, мать, с Валентиной в фиктивном браке состоял. Продал душу, можно сказать, за карьеру. Не столько даже за карьеру, сколько… Понимаешь, армии испугался, смалодушничал. Решил пересидеть за широкой спиной Валькиного родственника. Ты думаешь, я сам такой умный да удачливый, что меня уже в двадцать семь в директорское кресло посадили?! Какой там! Это называется — удачно подженился. Я ведь ее даже не знал до женитьбы. Валька ведь беременная была, да не от меня, от какого-то орла залетного. Она ж из деревни, а там с этим делом строго. Вот я своей фамилией и поделился, чтобы ее камнями в деревне не закидали. А ее родственничек меня за это в дамки продвигал. Мы с ней фактически соседями жили за крайне редкими исключениями. Матвей случайно родился, можно сказать, ветром надуло. А на самом деле мы с ней практически чужие люди. Она изначально на меня не слишком-то и рассчитывала. Не семья, а одни сплошные договорные отношения. А тут Аля твоя… Мне, мать, и по сей день за тот случай стыдно. Можешь не верить, но Алька-то ни в чем не виновата — мы с ней даже знакомы не были. Представляешь, я ведь зашел проверить, как у вас антенна работает! А тут она. Такая… Не знаю, как тебе объяснить. Никогда в жизни ничего подобного не испытывал, никогда сволочью не был. А тут просто не смог сдержаться, мозги туманом затянуло. Не соображал, что творю. И тут ты. Стыдуха — словами не передать! До сих пор стыдно!
Дронов замолчал. Молчала и хозяйка. За все годы, сколько Анастасия Григорьевна знала Дронова, никогда не заходил разговор о том случае. Кто старое помянет — тому глаз вон. И чего вспоминать? Ну было и было. Знать, так надо было. А иначе кто знает, как бы их с Алькой жизнь сложилась? Глядишь, Алька и по сей день работала бы на почте за сущие гроши, да влачила бы жалкое существование. Благодаря тому, что случилось, и Анастасия Григорьевна стала жить по-человечески. Из булочной она давно уволилась — силы уж не те, чтобы шваброй целый день махать. Правда, совсем без работы сидеть не умела — устроилась в своем же доме подъезд от посторонних охранять, только называли ее не охранницей, не дежурной, а по-заграничному — консьержкой. Платили, правда, за это дело копейки-грошики, да ведь разве она ради денег работала-то? Вовсе нет. Дочка, слава Богу, в люди выбилась, денег на мать не жалела. Да и Дронов не оставлял старушку без поддержки. Просто боялась тетка Настасья без дела оставаться. Говаривала бывало: 'Вот придет за мной смертушка, в дверь постучится, я открою — и всё, и уже не спрячешься от нее, не убежишь. А так придет смерть, а меня дома-то нету, на работе я, какой спрос? Постучит-постучит, погремит костями, да и отправится дальше по делам своим смертным'.
Сама не заметила Анастасия Григорьевна, как Дронов из соседа превратился в самого близкого человека, почти родного. Дочку-то вырастила — та и упорхнула из гнезда. А сынок — вот он, рядышком. Жаль, конечно, безумно жаль, что у них с Алькой не сложилось, но Анастасия Григорьевна так была благодарна Дронову за то, что он не оставлял ее без внимания, что и в самом деле считала его практически сыном. А теперь и вовсе решил душу перед нею раскрыть. Старушка сидела, затаив дыхание, опасаясь спугнуть откровенность Дронова.
— А потом, — вновь заговорил Дронов, — потом как с ума сошел. Света белого не видел. С утра до вечера в голове занозой сидела. Умом понимал, что соплюшка еще, нельзя ее трогать, не для меня девка растет. Да только не всегда ведь получается по уму жить. Ну, а дальше ты сама знаешь. Хочу только, чтоб ты знала — я не собирался всю жизнь ее в любовницах держать, я хотел только дождаться перевода в Москву, а там…
— Так а ты ей-то свои планы озвучивал? Она мне никогда ничего об этом не говорила. И про Валентину твою первый раз слышу. И про Маринку не догадывалась. Только удивлялась — как же так, на тебя девка совсем ведь непохожа. А оно вона как…
— Ничего я ей не говорил, — покачал головой Дронов. — Стыдно было в малодушии своем признаваться. Ну ты сама посуди — как я мог ей признаться, что отсиживаюсь за чужой спиной?! Она ж во мне сразу бы разочаровалась! Нет, мать, ничегошеньки я ей не говорил. Просил только подождать пару лет.
— Я, Володенька, старая совсем, давно седьмой десяток разменяла, с первого раза не всегда понимаю. Ты вот все про два года говоришь, а прошло четыре. Где ж она, Москва-то твоя?
Дронов усмехнулся:
— В прошлом, мать, в прошлом моя Москва. Как и Аля. Мне ж без нее ничего не нужно, ни Москвы, ни каких других радостей жизни. Развелся я с Валентиной, мать. Сразу, как Аля уехала, и развелся. Смысла уже вроде как и не было, но не мог больше. Просто не мог. Видеть Валентину не мог, понимаешь? Потому что если бы ее не было, я бы Альку не отпустил. Глупо так все вышло… Ну а раз развелся, кто ж меня в Москву теперь переведет? Госкомспорт по сей день без меня обходится. Меня ж ее дядька сразу предупредил — помогать буду до тех пор, пока ты будешь с Валентиной. Не стало Валентины — не стало и волосатой руки.
— Вот оно что, — протянула Анастасия Григорьевна. — А я то думала, что она просто к матери поехала так надолго.
— Так она и поехала к матери, — подтвердил Дронов. — Только насовсем. Дети со мной остались — что им в деревне делать? Пропадут. На каникулы ездят — и хватит. Маринка уже совсем взрослая, заневестилась уж. Еще год-другой — и замуж выйдет. А мы уж с Матвеем вдвоем останемся.
Опять воцарилась тишина. Дронов только поглаживал журнал, любовался глянцевой Алькой. А Анастасия Григорьевна недоуменно хлопала глазами. Потом спросила:
— И что? Дальше-то что?
— Как что? — удивился Дронов. — А дальше — всё. Валентина — в деревне, мы с детьми здесь. Работаю все там же — чего еще? Все нормально, мать, все нормально.
— Всё?! — воскликнула Анастасия Григорьевна. — Дурак ты, Володенька! Ты же должен был раньше обо всем рассказать! Алька ж ничего не знает! Знала бы — сроду за Загорульку своего не пошла. Надо ей сообщить. Что ж ты не поехал, не забрал, не объяснил?!