Посереди площади красный тракторный прицеп, украшенный красными и желтыми полотнищами [6], неподвижный и немой, являл собой печальное свидетельство заброшенности. Вокруг него бегали маленькие ребятишки, надоедая светло-коричневой собачке, которая удирала от них под свисавшие с платформы полотнища, чтобы затем высунуться с лаем в самом непредвиденном месте. При одной из таких вылазок рыжему мальчишке в синем анораке удалось поймать ее, но, когда он попытался прокатиться на ней, собака мгновенно повернула голову, оскалила зубы и завертелась на месте, и ошеломленный малыш выпустил пса из рук и завопил от ужаса. Чуть дальше, всего в нескольких шагах от ребятишек, Репей вел беседу с двумя земляками; он замахнулся на мальчишек костылем, и те, увидев, что в их игры вмешался взрослый, притворились, будто пес им вовсе ни к чему, и, окружив Репья, принялись хором выкрикивать нечто невразумительное.
Фибула глядел на них и снова, умоляюще сложив руки, стал просить Херонимо:
– Только один раз, господом богом прошу тебя, Херонимо. Клянусь, что ни слова не скажу.
Херонимо пожал плечами. Лицо у него было серьезное, как у человека взрослого, осмотрительного.
– Оставь удовольствие на потом, – сказал он. – Закончим раскопки, делай что хочешь. А пока мы не можем все испортить из-за пустяков.
Какой-то мужчина, рассеянно бродивший около машины, остановился перед ветровым стеклом и долгим, вызывающим взглядом нагло посмотрел на них. Кристино склонил голову к плечу, как только мог.
– Вся деревня нас дожидается, – сказал он. – Может, лучше выйти? – Тут оглушительно захохотал Репей, и Кристино добавил: – Не нравится мне, как держится хромой.
Херонимо взялся за ручку дверцы:
– А что?
– Словно праздник празднует, а ведь никто, по-моему, не радуется проигранному сражению. А уж тем более такой самодовольный тип.
Они вышли из машины, и на площади воцарилось молчание. Херонимо недоверчиво рассматривал немногочисленную толпу, узнавая по глазам вчерашних обидчиков, хотя взгляды их не были угрожающими или злыми, как тогда, а скорее усталыми и безразличными, даже насмешливыми. Похоже было, что они принимают свершившийся факт или, по крайней мере, что, поиздевавшись над археологами на крепостном холме, они утихомирились. Он посмотрел на прицеп и туда, где стоял Репей, и тот, увидев его, поднял костыль и потряс им в воздухе в знак приветствия.
– Пошли в бар. Мы же договорились встретиться там, – сказал он, торопясь укрыться от наглых взглядов местных.
Девушки, проходя мимо него, переглянулись, захихикали без причины, подтолкнули друг дружку в бок, но, наткнувшись на Кристино, та, с прозрачными бусами, воскликнула: «Мамочки, ну и рожа!» – и сразу же закрыла рот руками, словно бы и не хотела этого говорить, давая понять, что язык предал ее; подружки громко захохотали.
В баре алькальд и члены аюнтамьенто приняли их с распростертыми объятиями. Несмотря на ранний час, в зале стоял тяжелый дух: пахло плохим вином и табачным перегаром. Когда все были представлены друг другу, Херонимо широко улыбнулся дону Эсколастико:
– Если хотите, можно начинать, сеньор алькальд. В его манере держаться Херонимо угадывал желание продлить вчерашнюю атмосферу любви и дружбы. Дон Эсколастико ликовал:
– Давайте сначала выпьем по рюмочке.
Все уселись перед стойкой; Мартиниано, в вельветовом костюме, без галстука, выглядел моложе и держался свободнее. Херонимо подмигнул ему:
– Ну что, собрался?
– П-п-посмотрим. Мне…
Выпили. Теперь заказал на всех Херонимо. Когда пили по третьей, на площади захлопали в ладоши, аккомпанируя танго. Взлетела ракета. Хлопали в ладоши, сопровождая припев, его пели больше женщины и дети:
Уже четыре, ставьте паруса!
Дон Эсколастико вытащил из кармана меховой куртки платок и вытер рот, сказал Херонимо:
– Если не возражаете… лучше, пожалуй, начать, люди проявляют нетерпение, – нагнулся, словно хотел сообщить нечто конфиденциальное: – Сложно управляться с людьми, если они раздражены.
Парни дали им дорогу. Хлопки и свист прекратились, и на лицах собравшихся отразилось наивное, детское любопытство. Из-под прицепа залаяла коричневая собака, и женщина в черном взяла за руку мальчика в синем анораке, ударила по щеке и увела его под колоннаду. Девушка в черной куртке трясла длинной челкой и деланно улыбалась, показывая белые зубы, когда археологи проходили мимо. Они остановились около бара, но алькальд, заметив это, вернулся, попытался убедить Херонимо сопровождать его, но в конце концов направился к прицепу без него, с боков шли члены аюнтамьенто, позади – секретарь. Когда алькальд влез на прицеп, взвилась еще одна ракета. Несмотря на скромные пиротехнические фантазии, никто из стоявших вокруг платформы не проявлял ни малейшего интереса к происходящему. Чувство отчужденности было таким очевидным и всеобщим, что даже Репей, на жирном лице которого играла злорадная улыбка, недовольно повернулся спиной к властям и оперся о колонну. Фигурка дона Эсколастико, стоявшего на празднично убранном прицепе – рядом секретарь, позади недвижно застыли члены аюнтамьенто, – казалась совсем маленькой и неуклюжей. Взвилась третья ракета, секретарь объявил заседание Совета открытым, алькальд церемонно подошел к борту платформы и оказался лицом к лицу с безразлично взиравшими на него слушателями. Собственно говоря, все, чем располагал Совет, чтобы придать необычный, праздничный оттенок происходящему (присутствие приезжих, «мерседес» на площади, ночная встреча с делегатом, присутствие жандармов в селении, пение рожка, ракеты), было исчерпано. Оставалось только само действо: скучная речь алькальда, возвеличивание им «малой родины», фиглярские жесты, излияния, которыми он безуспешно пытался из года в год пробудить энтузиазм. Дон Эсколастико, твердо веря, что его слушают люди простодушные, начал свою речь с пронзительного крика: «Жители Гамонеса!», вытянув шею как бойцовый петух, зажмурился, раскинул руки в братском объятии, но, несмотря на все это, не достиг цели – народа он не взволновал. Старики, сидевшие на каменных скамьях под колоннадой, по-прежнему дремали, дети шалили, девушки смеялись, и никто из них, казалось, не вникал в пылкую речь, в риторические фигуры первого человека в селении. Однако алькальд, не обращая на это внимания, продолжал свои приевшиеся всем излияния, усердно подчеркивая демократический характер Советов и правильность их созыва, «принимая во внимание, что через них может дойти до самых верхов голос суверенного народа». Шум вокруг все усиливался – люди разговаривали между собой, бегали ребятишки, смеялись девушки и Херонимо, стоявший возле бара, нерешительно поглядывал по сторонам, не отваживаясь призвать к тишине. И все же, как только дон Эсколастико страстно заговорил о кладе, упомянув «миллионы, которые посыпятся на селенье, как манна небесная» и позволят им закончить ремонт аюнтамьенто, вымостить площадь, обеспечить подачу в селение воды, все как один алчно зашумели, а кто-то, укрывшись за невысокой церковной стеной, выкрикнул:
– А дону Лино что?
И прежде чем затих его голос, эхом откликнулся из-под арки колоннады хрипатый, навязший в ушах голос козопаса:
– А этого я завтра повешу на орехе, и плевал я…
Дон Эсколастико, привыкший к тому, что речи его перебивают, не переменился в лице. Он продолжал говорить, подчеркивая, что между местными жителями и археологами достигнуто соглашение и сельчане «не только уважают их работу, – сказал он, – но примут в ней участие: Мартиниано, наш земляк, вот он, стоит тут, – алькальд повернулся к взволнованному члену Совета, – поднимется с ними на крепостной холм и поможет им работать». Вслед за тем он увлекся рассуждениями о новых археологических находках, которые «обогатили бы музей нашей провинции и прославили бы наше селение», но к этому времени головокружение, вызванное словами алькальда о свалившихся на них миллионах, прошло, и народ вернулся к апатии и холодному равнодушию, а кое-кто, соскучившись, даже стали пожимать плечами и чудовищно зевать; так что чем больше старался дон Эсколастико показать любовь жителей Гамонеса к культуре, тем меньше его слушали, а смотрели по сторонам; жители, открыто или крадучись покидали площадь, теряясь в расходящихся от нее лучами переулках, где они искали солнечного местечка, курили и лениво переговаривались. По этой причине, когда выдохшийся и охрипший от напряжения алькальд пятью минутами позднее приподнялся на цыпочки и попросил согласия своих земляков на то, «чтобы ученые из Мадрида, наши именитые гости, могли бы продолжать свои раскопки в Арадасе», на площади осталось человек двадцать, в том числе археологи и Репей. И не кто иной, как Репей, подняв свой костыль к небесам, выразил согласие от имени деревни и крикнул так, будто ему оскомина свела рот:
– По мне, так пусть начинают, сеньор алькальд!
Дон Эсколастико все же еще раз посмотрел перед собой и по сторонам, напрасно ища всеобщего одобрения, но, заметив безразличие редких зрителей, их невозмутимые скучные лица, закончил собрание ритуальной фразой:
– Так как возражений нет, Совет разрешает производить раскопки на Арадасском холме.
Кристино, сощурившись, нагнулся к Херонимо:
– С каждой минутой мне все меньше это нравится.
Херонимо нервно передернул плечами:
– Чего ты ждал? Что они встанут на колени и станут просить у нас прощения? Нужно только, чтобы они не мешали нам, оставили бы в покое, и черт с ними! Только и всего! Через три дня мы будем в ста лигах [7] отсюда, и поминай как звали.
Алькальд с трудом спустился с прицепа и, уже стоя на земле, поднес большие пальцы к вискам и забавно пошевелил остальными, словно бы собирался улететь.
Довольный, он спросил:
– Ну как, все хорошо прошло?
Выражение лица Херонимо было неопределенным.
– Вам не понравилось?
Херонимо пожал плечами:
– Ну, скажем, не совсем плохо.
– Теперь дорога вам открыта, чего же еще?
– В самом деле, – Херонимо улыбнулся. – Мое внимание привлекло, что народ был готов отказаться от компенсации, если дон Лино будет повешен.
Дон Эсколастико, явно изумленный, замигал.
– Конечно, а что? – сказал он, словно бы речь шла о чем-то совершенно очевидном.
Чтобы избежать споров, Херонимо обратился к Мартиниано:
– Ну что, готов?
– К-к-когда прикажете.
Херонимо положил руку на плечо Анхеля:
– Беги по дороге к дому сеньоры Олимпии и скажи ей, что в два мы спустимся обедать, – И, когда Анхель уже добежал до поворота у церкви, он крикнул ему вдогонку: – И что нас сегодня будет пятеро!
Пока они его ждали, Фибула, сидя на заднем сиденье, рядом с Мартиниано, напевал вполголоса:
У меня была жена,
вот беда, вот беда!
Мартиниано внимательно его слушал и, не дождавшись продолжения, спросил:
– И к-к-как дальше?
– А дальше никак, сеньор Мартиниано, всегда только это. В этом весь смак.
Анхель, возвращаясь, пробежал через площадь. Он сел в машину по другую сторону от Мартиниано.
– Она согласна, – выпалил он и захлопнул дверцу, Машина мягко тронулась с места, и, когда выехали на шоссе, Херонимо оперся обеими руками о руль и, медленно выпрямившись, прижался к спинке сиденья. Возбужденно сказал:
– Друзья, Провидение предназначило нам определить время кельтиберизации Верхнего и Среднего Дуэро, Вознесем хвалу Провидению! – И он так лихо повернул, что задние колеса занесло.
– О-о-осторожно! – заметил Мартиниано. Херонимо выровнял машину, подскакивавшую на выбоинах, и добавил:
– И вы, сеньор Мартиниано, станете участником этого замечательного свершения.
Мотор сбавлял обороты на крутом подъеме, едва не глох, машину кидало на неровностях дороги.
– Перегрузили машину. Давайте выйдем, – предложил Кристино.
В конце концов машина одолела подъем и, хотя и с трудом, прошла поворот у ореха. Кристино, который с тех пор, как они выехали с площади, пытался скрыть свое белое пятно от вездесущего острого взгляда Мартиниано, указал на дерево, мимо которого они проезжали:
– Чучела все еще висят.
Фибула ехидно посмотрел на члена Совета:
– Вы поняли, сеньор Мартиниано? Это дон Лино и Пелайя. Их повесили. После них наступала наша очередь. Что скажете?
Мартиниано растерянно затряс головой.
– Д-д-дело рук козопаса, – сказал он.
Херонимо поставил машину у скалы и, едва ступил на землю, прежде даже, чем успел открыть багажник и вынуть инструменты, почуял первые признаки беды: запах перегноя, развороченная, раскиданная до самого утеса земля, разбитые валуны, широкие отпечатки колес трактора на откосе при подъезде к вершине холма.
– Что это? Что здесь случилось? – тревожно спросил он и пустился бежать.
Трое юношей и Мартиниано озадаченно смотрели на него. Они увидели, как он достиг вершины крепостного холма и внезапно остановился в начале огнезащитной полосы, словно земля у него под ногами разверзлась.
– Боже мой! – закричал он, воздев руки. – Что натворили эти сволочи!
Трое юношей побежали за ним и остановились рядом, ноги их увязли в куче рыхлой земли. Огнезащитная полоса была перекопана от края до края. По ней прошел экскаватор и оставил траншею глубиной в два метра и шириной в три. Выброшенная земля, смешанная с камнями, корнями и крупными валунами, закрывала наполовину молодые дубки, росшие ближе других. Херонимо, словно он внезапно потерял рассудок, скатился вниз, в самую глубину рва, жестикулируя, бормоча что-то несвязное. За ним – его ученики, а Мартиниано, недвижно стоя наверху, у межевого знака, смотрел на них, не осмеливаясь тоже побежать. От древней постройки из камня, отрытой накануне, не осталось и следа. Все было разворочено, разломано, разрушено. Голубые глаза Херонимо, полные слез, не отрываясь смотрели на это опустошение. Он словно бы присутствовал на похоронах дорогого его сердцу существа.
– О, боже! – повторил он. – Как же возможно такое варварство!
Трое юношей, стоявших подле, молча глядели на него. Кристино наклонился и взял пригоршню черной земли. Внимательно рассмотрел.
– Это они тут вчера поработали, – сказал он едва слышно.
Но Фибула уже не слушал. Весь кипя, он смотрел на Мартиниано, который стоял на куче земли в противоположном конце огнезащитной полосы и курил, на голове у него был надет берет. Внезапно Фибула кинулся бежать, в два прыжка одолел крутой подъем и, вцепившись в лацканы Мартиниано, стал яростно трясти его.
– Кто это сделал, говори, тварь вонючая! Это и есть ваша помощь? Да я всех вас и ваших родителей…
Мартиниано, растерянный, попятился и присел на корточки.
– А почему… почему… вы это все говорите мне?
Херонимо, бежавший за Фибулой по дну траншеи, схватил его за руку.
– Отпусти! – крикнул он. – Что делаешь? Этот идиот ни в чем не виноват.
Мартиниано, почувствовав, что свободен, отряхнул испачканные землею брюки, не отрывая от обоих недоверчивого взгляда. И вдруг, совершенно неожиданно, помчался как безумный к густому леску, не обращая внимания на то, что Херонимо кричал, чтобы он вернулся; увидев как он исчез в густом кустарнике. Херонимо с бесконечной грустью повернулся к своим товарищам.
– Ну и пусть катится ко всем чертям! – безнадежно сказал он. – Мы едем в деревню. Нужно как можно скорее переговорить с алькальдом. Это еще не конец.
Херонимо вел машину неровно, она подскакивала на выбоинах и камнях, но никто не жаловался. В селении не было видно ни души. Люди, бродившие по улицам меньше часа назад, исчезли. Херонимо поставил машину в переулочке и пошел к школе. У входа только что остановилась машина гражданской гвардии, и из нее вышел сержант. Откуда-то издалека доносились голоса учеников начальной школы: они читали по складам. В маленьком кабинете в глубине здания, сыром, с облупившимися стенами, за письменным столом, заваленным бумагами, под портретом короля сидел алькальд, с ним было еще двое мужчин. Увидев их в дверях, он подскочил, как на пружинах, и, схватившись за голову, бросился к Херонимо.
– Не рассказывайте и вы мне про трактор дона Лино. Если они его сожгли, чего вы хотите от меня?
Херонимо презрительно смотрел на него с тем странным любопытством, какое пробуждало в нем редкостное насекомое. Его жилистые плечи ходуном ходили, он не мог совладать с тиком.
– Мне нет никакого дела до этого самого дона Лино! – взорвался он вдруг. – Пошел ко всем чертям и дон Лино, и его трактор!
Дон Эсколастико нервно потер руки. Спросил уже другим тоном:
– Тогда что случилось?
– Только то, что вы нас обманули, больше ничего. То, что вы ломали комедию, которая может вам дорого обойтись…