– Мне говорили, – невозмутимо прибавил Леонид, – что посредством вашего портативного прибора можно заснять спектральные линии любого светящегося предмета, будь то кончик зажженной сигары или блестящий Сириус.
Спектрограф, я знала, имелся у нас в институте. И не было ничего удивительного, что шаровая успела уже попозировать Симону и перед спектрографом.
Академик скользнул сперва небрежным взглядом по первой ленте. И внезапно приподнялся с кресла.
– Показывайте спектрограммы! – почти крикнул он на Леонида.
Тот развернул перед ним небольшую коллекцию.
К моему изумлению, в движениях академика не осталось и следа размеренности и солидности. Теперь он ожесточенно ерошил то свою шевелюру, то бороду. Рассматривал спектрограммы через очки и лупы. Наконец размашистым движением он изо всей силы надавил кнопку, которую держала бронзовая статуэтка Меркурия, стоявшая на столе. За дверью раздался оглушительный трезвон. И тотчас в кабинет вбежал молодой секретарь, сам чрезвычайно похожий на Меркурия. Академик буркнул какое-то приказание.
Через несколько минут спектрограммы были помещены на матовом стекле освещенного сзади экрана. Академик имел необычайно взволнованный вид. Рядом с ним склонился над снимками человек, про которого Леонид успел мне шепнуть, что это тоже известный ученый-астроном.
– Что это такое, по-вашему? – спрашивал Лунин, показывая на спектрограмму. – Как вам нравится общая картина?
Впоследствии я узнала, что спрашиваемый имел сорок восемь работ по анализу спектрограмм небесных светил.
– Нравится, – отозвался тот. – Картина сложна. Думаю, что перед нами линии…
Но академик перебил размеренную речь своего сотрудника. Быстро сказал:
– Вы правы. Перед нами спектр…
От необычайного волнения он не мог договорить, чем был замечателен спектр на экране. А в действительности спектр был замечателен…
Леонид спрятал все снимки в папку. Вручил ее мне. Тщетно академик с ассистентом упрашивали Леонида оставить фото им. Леонид дипломатично отговорился необходимостью получить дополнительную информацию от сотрудника, который должен вскоре вернуться к нам в институт.
Когда мы возвращались, Леонид улыбнулся;
– Будет очень жаль, если мой друг заставит себя долго ждать… Почему?
– Не знаю, – недоумевала я.
– Потому что никакого Пирса не существует. Придется извиниться перед Луниным за эту маленькую мистификацию. Но она была необходима.
XXI. Двенадцатый этюд Скрябина
Чем ближе присматривалась я к Грохотову, Леониду и другим сотрудникам института, тем большим уважением проникалась к работникам науки. Я поняла, что великие изобретения не валятся готовыми с неба. Знания и настойчивость в труде – вот что приносило успех.
Разными путями пришли в науку эти люди.
Случилось, что Леонид рассказал о себе:
– Мой отец работал учителем в большом селе, а мать там же врачом. Однако я не воспринял ни любви, ни простого влечения к этим профессиям. Сначала почему-то хотел сделаться шофером. Потом страстно отдался разведению кроликов. Видел раз, что отец мой всем знакомым с гордостью показывает свою статью в журнале «О правилах поведения учащихся». И я решил сам сделаться писателем. Старательно крупным почерком исписал я три толстые тетради и озаглавил этот опус так: «Руководство к разведению кроликов». Помню даже, как начиналось сочинение: «Пушистый дружок детства, милый кролик пришел к нам из стран Средиземного моря…»
– Вы много читали… Вы так много знаете… – вымолвила я, заинтересованная рассказом.
Леонид сидел на краю лабораторного стола, смотрел в окно и рассказывал, будто кому другому, а не мне.
– Читал все, что подвертывалось под руку. Многим я обязан книге. Но живое человеческое слово часто сильнее книги. Признаться, в детстве самое потрясающее впечатление произвела на меня не книга, а беседа со случайным прохожим. Вот и сейчас вижу ту встречу, как наяву. Летом раз в лесу попался мне старик-бродяга. Лохматый, бородатый, с красным опухшим носом, а я – мальчишка – собирал грибы. Бродяга попросил показать ему дорогу к станции, чтобы пройти покороче. Повел я его по тропинке, а в лесу у нас была одна достопримечательность: огромный дуб, расколотый пополам чудовищным ударом молнии. Словно великан разрубил огненным топором это дерево от вершины до корней. Но обе половинки дуба, опаленные молнией, продолжали жить, зеленели, и желудей под ним валялось страсть как много!
Мы остановились там с бродягой. Тот посмотрел на дуб и стал мне, мальчишке, рассказывать о молнии, об электричестве… Этот босой бородатый старик был талантлив. Он обладал настоящим даром педагога и пропагандиста.
– И вы забросили своих пушистых дружков?
– Не сразу. Но с того дня, после встречи в лесу, я стал бредить электричеством. Многое потом передумал я под ветвями того дуба. Часто навещал его. Решил, что обязательно стану инженером. У дяди моего в городе, куда меня отдали учиться, изобретал я электрические мышеловки, выдумывал звонки собственной системы. Понятно, в квартире перегорали предохранители. Дядя выговаривал мне, но я упорствовал в своем желании…
Кто-то вошел в лабораторию и помешал Леониду продолжать рассказ. И хотя потом он ни разу не возвращался к воспоминаниям своего детства, но с того дня я стала лучше понимать Леонида. Он всегда придумывал что-нибудь. Иногда мне казалось, что все ему дается очень легко.
Но, разумеется, я неправа. Работа его блестящего ума никогда не прерывалась именно потому, что он постоянно учился и трудился.
Грохотов обладал мягким, благодушным характером, но был способен вести ожесточенные споры, когда затрагивались принципиальные вопросы или речь заходила о достоверности научных фактов. Он поражал нас всех своей феноменальной усидчивостью и добросовестностью ученого. Часто он просиживал несколько вечеров за вычислениями, чтобы проверить какую-нибудь одну цифру в своих выводах. И он на самом деле исколесил весь Советский Союз, чтобы собрать исчерпывающие материалы для своей работы о физических явлениях в атмосфере, которую он задумал, будучи еще студентом третьего курса.
Достойным помощником обоих друзей был наш дорогой Симон. Когда-то он был скромным фотографом, работал в заводском парке культуры. И вот юноша, уличный фотограф, увлекшись цветной фотографией, задумал создать универсальный проявитель. Перечитал все книжки о проявителях, какие мог достать, перепробовал сто рецептов. Написал большую статью об этом. Редактор посоветовал ему учиться. Сложный путь прошел Симон, пока, наконец, не попал в техникум. В химическом кабинете он поразил всех своими способностями. Он окончил вуз, учился в аспирантуре, получил степень кандидата наук. На одной из конференций Симон встретился с Грохотовым и Леонидом. Он оказался для них драгоценнейшим помощником. У Симона был дар экспериментатора. Он знал мельчайшие детали аппаратуры, с которой приходилось иметь дело в институте. Без его согласия друзья не осмеливались приступить ни к одному опыту. Они слушались его в этом отношении беспрекословно. Раз Симон сказал «нельзя» – значит нельзя. Если «можно» – значит можно.
Прошел Новый год. Начинало пригревать солнце. Грохотов обмолвился, что придется опять отправляться на работу в горы.
Однажды поздно вечером я заканчивала затянувшуюся работу.
Вахтер снизу принес в лабораторию телеграмму.
– Передайте, пожалуйста, Леониду Михайловичу, – попросил он.
Взяв телеграмму, я пошла разыскивать Леонида. Знала, что он где-то в институте. Лаборатории были заперты, только в коридорах горело дежурное освещение. По одному из коридоров я прошла в пристройку института, где находится малый зал отдыха. И здесь услышала звуки рояля. Потихоньку приоткрыв дверь, я при свете небольшой лампы увидела, что над клавиатурой склонился Леонид…
Помните, друг мой, год назад в Колонном зале пианист Григорьев играл Скрябина? И вы тогда спросили, почему у меня слезы на глазах. Тогда я не ответила вам.
Хотите знать, почему? Теперь скажу. Григорьев играл дисмольный этюд № 12. И я, слушая, вспомнила, что Леонид в тот вечер тоже играл этот чудесный скрябинский этюд, энергичный, зовущий к жизни, утверждающий могущество человеческого чувства.
Леонид играл, весь отдавшись музыке. Вот отзвучал последний аккорд. Леонид не отнимал пальцев от клавишей. Он поднял голову и посмотрел поверх рояля, вероятно, забыв обо всем. А я замерла и боялась нарушить очарование минуты. В игре Леонида вдруг раскрылось мне все богатство его души. Я и не представляла себе раньше, что ученый может быть одновременно и художником, музыкантом.
Дверь скрипнула.
– Кто там? – повернулся на табурете Леонид.
– Простите, помешала вам, – пробормотала я, входя. – Вот телеграмма.
Леонид долго читал телеграмму. Это была обширная фотограмма, насколько я заметила, исписанная тонким женским почерком. Листок бумаги дрожал в его бледной руке.
– Что-нибудь неприятное? – осмелилась спросить я.
– Нет, – прошептал Леонид. – Это с Севера. Приходится решать новую задачу.
Крупными шагами Леонид ходил по залу и разговаривал как бы сам с собой, в своей обычной манере. Но я чувствовала, что он говорил это для меня:
– В далекой тундре… два года назад… найдены мощные залежи минерала… с огромным содержанием радия…
Он подошел и взял меня за руку. Я увидела его голубые глаза близко. И вдруг он заговорил как-то по-особому сердечно:
– Бывают минуты, когда хочется поделиться мыслями… Ищешь решения и не находишь. Тогда помогает музыка. Играешь, и чувство вытесняет мысль. А потом мысль с новой силой заполняет тебя всего. Хочется сказать вам…
– Говорите, слушаю, – пробормотала я, осторожно освобождая свою руку и отступая за рояль.
Леонид облокотился на разделявший нас рояль и заговорил, как бы посвящая меня в свои тайны:
– Лабораторные исследования образцов показали, что если наладить заводскую разработку на месте, то советского радия мы будем давать кило-полтора ежегодно.
Затаив дыхание, я слушала эту удивительную новость.
– В тундре за Полярным кругом пока трудно. Климатические условия там тяжелые. Ах, если бы рядом был уголь или хотя бы торф, можно было бы развернуть широкую добычу радия. Я ездил туда. В течение полугода с невероятными трудностями открыли мы экспериментальный завод. Уголь, продовольствие, материалы везли через топи, горы и овраги на грузовиках, вьюком на оленях и собаках, несли на себе. Дорог нет. Кое-что сделали, но автодорогу летом размывает, зимой заносит снегом, мороз – сорок шесть градусов. Я оставил там своих близких друзей. Мало о них сказать, что это энтузиасты. Это подвижники, герои. Сейчас они мне телеграфируют: «Если будет электроэнергия, засыплем мир радием. Давай электроэнергию». А нужно ее миллионы киловатт-часов, чтобы пустить хотя бы четверть проектной мощности завода. Ну, что молчите? Что думаете? – перегнулся Леонид ко мне через рояль.
Неожиданный прилив смелости нахлынул на меня:
– Вам будет неинтересно, что отвечу…
Я поправила непокорные кудряшки, выбивавшиеся из-под моей лабораторной шапочки, и продолжала:
– Я – глупая… фантазерка… Смейтесь надо мной, ругайте. Но если б имела ваши знания… я бы подумала об атмосферном электричестве…
– Ждал от вас этого ответа, – отозвался Леонид. – Вы любили своего отца и хотите, чтоб его мысли осуществились.
– Да. Не теряю надежды… Потому что записки, мне кажется, попали в надежные руки.
– Фантазируйте дальше, – серьезно вымолвил Леонид.
– Я бы подумала, как наладить транспортировку шаровых на аэропланах в тундру.
– Почему?
– Потому, – твердо сказала я, – что шаровые, мне думается, представляют собой электричество… электроны.
Леонид забарабанил пальцами по крышке рояля и очень тихо вымолвил:
– Может быть, вы отчасти и угадали. Но нужны не догадки, а факты. Я писал об этой возможности в одной своей статье. Вы, наверное, ее читали. Но… ваша идея насчет воздушного транспорта… это…
И Леонид засмеялся.
XXII. Светофильтры и фото
Я никак не ожидала, что Грохотов, потом, при случайной встрече, спросит меня:
– Вы серьезно надеетесь, что мы будем посылать в тундру грузы шаровых на аэроплане?
Я сделала вид, что не понимаю. Пожав плечами, постаралась придать лицу наивное выражение. Мне не нравилось, что Грохотов так обращается со мной.
Впрочем, он понял и в тот день был чрезвычайно любезен. Даже предложил билет на концерт, от которого я отказалась.
Однажды я случайно зашла в кабинет Грохотова и увидела на столике около окна новый макет. Это было точное изображение прошлогодней грохотовской станции в степи. Художники очень похоже сделали не только рельеф местности, но и рощу, и бугор, окраину поселка с садом, с моей хатой и омшаником, где, бывало, я мечтала. Изгиб степной речки из стекла блестел под кабинетной люстрой, как настоящая вода на солнце. За рощей, на бугре, была воспроизведена миниатюрная модель станции с антенной и домиками на грузовиках.
От дверей меня в этот момент окликнул голос Грохотова:
– Вас просит к себе Симон!
Это был замаскированный приказ выйти из кабинета.
Я сообразила это потом, когда оказалось, что Симон совершенно не нуждается в разговоре со мной.
Впрочем, в тот же день я нашла предлог снова зайти к Грохотову. Макет на столе у окна был прикрыт большим картонным футляром.
Позднее мне не раз приходилось видеть через приоткрытую дверь, как Леонид подолгу стоял около этого макета, рассматривая его. Иногда подходили Симон и Грохотов. Велись длинные разговоры. Если они замечали, что дверь приоткрыта, ее захлопывали.
Только раз мне удалось услышать обрывок разговора:
– Получится заколдованный круг?
– Проверим, но в более сложных условиях…
В лаборатории при мне произошел странный разговор.
– Где ты возьмешь шаровую? – бурчал Грохотов. – Я не дам тебе музейного аппарата. Это собственность института.
– Придется перевезти мегалотрон в поле, – невозмутимо отозвался Леонид.
Удивленно смотрел Грохотов на Леонида, будто хотел спросить, зачем тот насмехается над ним. Любой лаборантке ясно: мегалотрон громоздок, возить его нельзя.
Симон сохранял непроницаемое молчание, делая вид, что всецело занят проверкой прочности припоя.
В это время стеколевая пробирка выскользнула из рук Грохотова и покатилась со звоном. Грохотов выругался.
А Леонид улыбнулся:
– Ты, Степан, стал нервничать. И пошутить нельзя. Береги драгоценную пленницу. Как-нибудь обойдемся и без мегалотрона.
– Опять выдумываешь, Леонид, – уже мягче произнес Грохотов.
Стоял ранний март. Знакомые остроконечные антенны вонзились в глубокую синь неба. Влажная земля чавкала под ногами, когда приходилось ходить по низинам степи.
Впрочем, это не была степь, только пологая долина, похожая на старый, заброшенный полигон.
Ионизаторы «Р-2» были расставлены в одну линию.
Они как бы составляли радиус, исходящий из центра, где возвышалась антенна. «Р-2» представляли собой метровые пирамиды из пластмассы. В вершинах их были впаяны излучатели, работавшие от аккумуляторов. Так объяснил Симон.
Около антенны помещался знакомый домик на колесах.
В нем располагалась аппаратура, на которую Леонид, видимо, возлагал какие-то особые надежды.
– Попробуем направить разряд в нужном направлении, – строго сказал Леонид, посмотрев метеорологические сводки.
Ночью ждали грозы. Но это, кажется, не должно было мешать эксперименту.
Мой пост был расположен на опушке леса точно в одном километре от группы «Р-2» и в шести километрах от станции. Я должна была наблюдать за работой ионизаторов и заснять на ленте световые эффекты, если они будут ночью в моем секторе.
Ночь выдалась холодная. Гроза прошла стороной. Закутавшись в теплую кофту, я с нетерпением всматривалась в светящийся циферблат ручных часов, ожидая назначенной минуты. Ровно в 0.15 Леонид должен был приступить к опыту передачи искусственной молнии в заранее заданном направлении – вдоль ионизаторов «Р-2».