Сначала он подумал, что это дурочка Матюрин, которая его неосторожно задела.
— Чтоб тебя дьявол забрал, идиотка! — сказал он. — Она меня ранила.
Его губы были разбиты, один зуб сломан.
Она бросилась к двери и захлопнула ее.
— Нет, папаша, — сказала она, — это не я, это он.
И указала на молодого человека, прятавшегося за оконными шторами.
Два дворянина бросились на него со шпагами в руках.
— Не причиняйте ему зла, — закричал Генрих IV, — он, наверное, сумасшедший.
Король ошибся самую малость, так как это был фанатик.
Юношу арестовали и нашли у него нож, которым он только что ударил короля. Звался он Жан Шатель, был сыном богатого суконщика и учился в Клермонском коллеже. Он вовсе не отрицал своего преступления, но похвалялся им, заявляя, что действовал по собственной воле и приверженности к религии. Он был убежден, что обязан убить короля, не одобренного папой. Потом он добавил, что должен был искупить грех перед Создателем и что кровь еретика будет искуплением, угодным Богу.
Что это было за преступление? То, которым Господь поразил Онана.
Король был совершенно прав, говоря, что Жан Шатель сумасшедший.
Наказание было ужасным. Иезуиты были изгнаны из Франции как растлители молодежи, нарушители общественного спокойствия, враги короля и государства.
Отец Гиньяр, у которого нашли мятежные рукописи, был повешен. Его труп брошен в огонь, и пепел его развеян по ветру. Жан Шатель понес наказание цареубийц. К его руке привязали нож, которым он воспользовался, чтобы совершить преступление, и рука эта была отрублена. Потом он был привязан к четырем лошадям и разорван ими. Труп его бросили в костер, а пепел развеяли по ветру.
И, наконец, его дом перед Дворцом юстиции сравняли с землей, а на его месте возвели пирамиду, на четырех сторонах которой был выбит указ парламента и надписи на греческом и латыни.
Эта пирамида была разрушена по приказу внука Генриха IV Людовика XIV в 1705 году в ответ на просьбу иезуитов, вернувшихся во Францию. Старшина торговцев Франсуа Миран приказал на месте пирамиды воздвигнуть фонтан, переместившийся теперь на улицу Сен-Виктор.
Со всех сторон на короля посыпались поздравления, речи, приветствия, манускрипты в прозе и стихах.
Среди них был и тот, который заставил короля надолго задуматься. Написал его д'Обинье, оставшийся ярым кальвинистом, несмотря на вероотступничество короля. Вот он.
КОРОЛЮ
Когда отречется твой рот,
Мой Бог не оставит щедрот:
Без гнева его поразит.
Ложь сердце твое обовьет, —
Но взор его бездну пронзит, —
Неверное сердце убьет.
Эта угроза стала пророчеством, которое шестнадцать лет спустя Равальяк решится осуществить.
Закончим анекдотом. Он восхитительно завершает вхождение Генриха IV в Париж.
В первый же день он явился к своей тетке, мадам де Монпансье, яростной стороннице Лиги. Она была страшно удивлена, увидев своего великого врага, без свиты входящего к ней, почтительным племянником, отдающим праздничный визит.
— А, — спросила она его, после того как он уселся, — так что же вы собираетесь здесь делать?
— Честное слово, — сказал Генрих, — у вас были когда-то такие роскошные конфитюры, что у меня слюнки текут уже от того, что я спрашиваю, есть ли они у вас теперь?
— А, понимаю, племянничек. Вы хотите застать меня врасплох, думаете, из-за голода у меня их больше нет?
— Нет, ventre-saint-gris! — ответил король. — Просто я хочу есть.
— Манон, — сказала герцогиня, — прикажите подать абрикосовый конфитюр.
Манон принесла банку абрикосового конфитюра. Мадам де Монпансье открыла ее, взяла ложку и хотела попробовать. В эту эпоху вошло в привычку пробовать все, что предлагалось королю. Но Генрих ее остановил.
— О, тетенька, как вы могли подумать!
— Как? — ответила она. — Разве я не достаточно воевала против вас, чтобы вы меня не заподозрили?
— Я ни в чем не подозреваю вас, тетенька.
И, взяв из ее рук банку, он безо всяких проб опорожнил ее.
— Ах, — воскликнула она, — видимо, сир, придется быть вашей подданной.
И, упав к его ногам, попросила его руку для поцелуя. Но он протянул обе руки и обнял ее.
Кстати, по поводу проб. Вот что произошло на следующий день. Дворянин, который подавал королю за столом, был настолько рассеян, что, наливая ему вино, сделал пробу не из крышки кувшина, как положено, а прямо из кувшина.
Генрих спокойно смотрел, как он это делает, а затем сказал:
— Если вы будете так пить за мое здоровье, я всегда скажу, что вы правы!
Глава V
После возвращения в Лувр настала пора вознаграждений. Была создана целая группа кавалеров ордена Святого Духа.
Граф де Ла Вьевиль — отец, дворецкий господина де Невера, племянника Генриха IV, стал одним из них. Когда пришла его очередь получать этот знак, он преклонил, как обычно, колени и так же, как обычно, произнес известную фразу:
— Клянусь смертью, я не достоин.
— Это, черт возьми, мне прекрасно известно, — ответил король. — Но племянник так упрашивал, что я не мог ему отказать.
Ла Вьевиль рассказывал потом об этом сам, так как не без оснований опасался, что если он будет хранить в тайне этот анекдот, то король с его гасконским характером не преминет его разболтать.
Де Вьевиль был, впрочем, человеком находчивым. Однажды он осмеял одного дуэлянта, неизменно убивавшего своего противника. Осмеянный послал двух секундантов объявить графу де Ла Вьевилю, что будет ждать его назавтра в парке в шесть часов утра.
— В шесть часов? — ответил Ла Вьевиль. — Даже мои собственные дела не заставят меня подняться в такую рань. И я буду круглым дураком, если проснусь в такой час из-за дел вашего приятеля.
И не пошел на свидание, а отправился в Лувр, где рассказал всю историю, чем склонил всех насмешников двора на свою сторону.
Люди типа Генриха IV довольствуются теми, кто их окружает. (Вспомним письмо, написанное Крийону после битвы при Арке.) Крийон присоединился к нему и старался как можно меньше его покидать. Однако, когда Генрих IV входил в Париж, Крийон был в Марселе с юным герцогом Гизом, которого Генрих IV назначил губернатором Прованса.
В Блуа в 1588 году Генрих III предлагал Крийону убить герцога Гиза, но тот бросил в ответ:
— Сир, вы принимаете меня за другого.
И, повернувшись спиной к Генриху III, вышел.
Король отправил его к юному герцогу Гизу, и Крийон сделался настоящим губернатором Прованса.
Между тем испанский флот маневрировал вблизи Марселя.
Однажды ночью, когда юноши выпивали, а Крийон спал, молодые люди решили проверить, насколько Крийон, которого называли храбрым, на самом деле храбр. Они ворвались в его комнату с криками:
— Тревога, тревога!! Враг в городе!
Крийон, разбуженный всеми этими воплями, со своей обычной флегматичностью спросил, что заставило их поднять такой шум. Ему повторили заготовленную басню, продолжая кричать ему в уши, что все пропало, что враг захватил важнейшие пункты.
— Ну и дальше что? — спросил Крийон.
— Мы пришли спросить вас, что следует делать, — сказал герцог Гиз.
— Дьявольщина! — сказал Крийон, спокойно натягивая сапоги, будто собираясь на парад. — Хорошенький вопрос! Да просто умереть достойно.
Итак, проверка не удалась, и герцог Гиз признался Крийону, что это была просто шутка.
Крийон стащил сапоги так же спокойно, как их натягивал, но при этом добавил, обращаясь к молодому герцогу:
— Дьявольщина! Ты играешь в опасные игры, сын мой. И если бы я был послабее, я бы тебя прирезал.
И, завалившись снова на кровать, он натянул на нос одеяло и заснул.
Крийон был гасконцем, как Генрих IV, а возможно, даже еще большим гасконцем, чем сам король. Генрих IV претендовал только на то, что он потомок Людовика Святого, тогда как Крийон, происходивший от Бальбеза де Крийона, заявлял, он происходит от Бальбуса.
Он ни за что не хотел учиться танцевать, так как на первом уроке учитель танцев ему сказал:
— Поклонитесь, отступите!
— Дьявольщина! — сказал он. — Господин учитель танцев, ничего этого я делать не собираюсь. Крийон не кланяется и не отступает никогда.
Он был ревностным католиком и засвидетельствовал это публично. Однажды, в день Страстей Христовых, он находился в церкви. Священник говорил о распятии Христа, и Крийон не выдержал страданий Господа.
— Дьявольщина, — сказал он, — господин Иисус Христос! Какое несчастье для Вас, что там не было Крийона! Вас бы никогда не распяли!
Когда Крийон явился в Лион для торжественной встречи Марии Медичи, король сказал, указывая будущей королеве на Крийона:
— Мадам, я представляю вам первого капитана вселенной.
— Вы изволили соврать, сир, — ответил Крийон. — Первый капитан — это вы.
Второго декабря 1615 года он умер. Третьего его вскрыли. Тело его было покрыто двадцатью двумя ранами, а сердце оказалось вдвое больше, чем у других людей.
Вернемся к королю, которому пришлось упрекать себя, что он не сделал Крийона маршалом Франции. А все из-за того, что вместе с Сюлли Крийон помешал Габриель сделаться королевой.
Мы уже говорили о визите, отданном Генрихом IV мадам де Монпансье, его тетке, по возвращении в Париж. Но был и другой визит, к другой тетке, мадам де Конде, вдове герцога Конде, убитого при Жарнаке.
Она в это время вышла, и, так как никто не мог ему ничего объяснить, ему пришлось войти в ее спальню. Мсье де Ноай выходил в это время оттуда. Он оставил на кровати листок, на котором были начертаны две строки:
Увы! Вдали от божества
Страдаю бесконечно!
Генрих взял перо, закончил куплет, написав две следующие строки под двумя первыми:
Я с Богом не вожу родства,
А тетя очень человечна!
После чего он вышел.
Теперь предстояло наставить короля в истинной католической вере. Это тяжкое бремя было возложено на господина Дюперрона, епископа Эвро. Бремя это было еще более трудным, если учесть, что наставлять приходилось именно Генриха IV.
Епископ начал с того, что объяснил ему, что такое ад. Генрих IV, казалось, внимательно слушал все то, что говорил ему епископ. Это ободрило его.
— Сир, — сказал он, — теперь перейдем к чистилищу.
— Бесполезно, — сказал король.
— Почему бесполезно? — спросил епископ.
— Я знаю, что это.
— Как, сир? Вы знаете, что такое чистилище?
— Да.
— Что же это?
— Монсеньор, — сказал король, — это добыча монахов; не грабить же их…
И дальше наставление не пошло. Может быть, потому Генрих IV так никогда и не стал настоящим католиком. Но случалось и такое. Генрих IV вел войну против герцога Савойского и осадил Монтейан. Король, укрывшись с Сюлли за скалой, руководил артиллерией. В это время ядро, выпущенное осажденными, ударило в скалу, и часть ее раздробило в куски;
— Ventre-saint-gris! — воскликнул Генрих и осенил себя крестом.
— Ах, сир, — сказал Сюлли, — теперь никто не разубедит меня в том, что вы добрый католик.
Но, возвращаясь из этой кампании, Генрих пересекал городок, куда заранее отправил, проголодавшись, каптенармусов приготовить обед, как вдруг был остановлен депутацией во главе с мэром.
— Ventre-saint-gris! — сказал он. — Не хватало еще долгих разговоров. Но что поделаешь, придется терпеть.
И он остановил лошадь. Мэр подошел к его стремени и, держа в руках огромную бумагу с заготовленной речью, опустился на колено; но при этом достойный горожанин немного не рассчитал. Коленом он попал на камень. Это причинило ему такую боль, что он не мог сдержаться и грязно выругался.
— Прекрасно! — воскликнул Генрих IV. — Остановимся на на этом, мой друг! Что бы вы ни добавили, это только испортит то, что вы уже сказали. А теперь — обедать.
Генрих IV отдавал предпочтение кратким речам.
— Длинные речи, — говаривал он, — заставили меня поредеть.
После обеда мэр пригласил его посетить город.
У короля нашелся свободный час, и он принял приглашение. Завернув за угол, он столкнулся лицом к лицу со старухой, сидевшей у стены. При виде короля она захотела подняться.
— Сидите, сидите, мамаша, — сказал ей Генрих IV, — я предпочитаю смотреть на курицу, чем на яички.
Во время осады Ла-Рошели он услышал рассказ о лавочнике, который связался с нечистой силой. От нечистой силы он получил в дар ловкую руку, а при ее помощи приобрел солидное состояние. Это состояние вызвало зависть других коммерсантов, и они намекнули Генриху IV, что неплохо было бы устроить суд над чародеем и сжечь его. При этом репутация беарнца как доброго католика еще более утвердится.
К несчастью, Генрих IV слабо верил в магические истории. Однажды, когда его особенно одолевали требованиями покончить с лавочником, он обещал дать ответ на следующий день. Следующий день настал. Ревнители истинной веры прибыли.
— Что же, ваше величество, теперь вы убедились? — спросили они.
— Да, — сказал Генрих IV, — вчера в полночь я отправил человека постучать ему в дверь и попросить продать свечку за три денье. Он поднялся, открыл дверь и продал свечку. Вот его ловкая рука. Этот человек не упускает случая обогатиться, и потому так хороши его дела.
Генрих IV очень ценил честность других, так как сам был рожден с неодолимой склонностью к воровству. Он не мог спокойно пройти мимо вещей, имевших хоть какую-то ценность, чтобы не сунуть их к себе в карман, касалось ли это драгоценностей, попавших под руку, или даже денег. Правда, в тот же день или самое позднее назавтра он отправлял назад все, что взял.
— Если бы я не был королем, — говорил он обычно, — меня бы точно повесили.
Физиономия его была малопривлекательна и настолько вульгарна, что оправдывала слова Габриель, когда та увидела его в крестьянской одежде:
— О, сир! Вы так уродливы.
Луиза де Л'Опиталь, де Витри, жена Жана де Семера, дворецкого герцога Алансонского, привыкла к приятной мине Генриха III. Когда ее спросили, какое впечатление произвел на нее Новый король, она ответила:
— Я видела короля, но не заметила его величества.
Когда он видел дом, приходящий в негодность, он обычно говорил:
— Это мое или церковное.
Его влюбленность в Габриель, вместо того чтобы охлаждаться со временем, разгоралась с новой силой. Это вселяло в друзей короля страх, как бы он по глупости не женился, В июне 1594 года она подарила ему сына, которого назвали, и не случайно, не Александр, а Цезарь.
Это событие настолько обрадовало короля, что он решил изменить имя своей любовницы, то единственное, что она имела от мужа. Вместо де Лианкур она получила титул маркизы де Монсо.
Именно с этого момента, когда Габриель родила своему Любовнику сына, и явилась у нее мечта стать однажды королевой Франции. Надо сказать, однако, что в надежде этой она опиралась одной рукой на мадам де Сурди, свою тетку, а другой на мсье де Шиверни, канцлера Франции. Ее замужество с господином де Лианкуром казалось поначалу непреодолимым препятствием. Но она добилась сначала объявления о раздельном жительстве супругов, а потом и о недействительности брака. Со своей стороны король предпринимал все возможные усилия, чтобы убедить Маргариту согласиться на развод.
Между тем Цезарь Вандом был законно признан третьего февраля парламентом Парижа.
В награду за такое хорошее поведение короля Габриель окончательно порвала с Бельгардом.
По крайней мере в двух вещах ее влияние было положительным. Именно она убедила короля принять католичество, и она же добилась назначения Сюлли суперинтендантом финансов.
Финансами распоряжался Франсуа д'О. Если верить письму Генриха IV, в его руках они были далеко не в цветущем положении.
Король, находясь под Амьеном, писал Сюлли: