Я на несколько секунд вновь остался один на один с де Франчи.
— Кстати, — сказал он, — вы найдете мое завещание на столе, там, где я писал, когда вы вошли.
— Хорошо, — ответил я, — будьте спокойны.
— Господа, если вы готовы… — сказал виконт де Шатогранд.
— Я готов, — ответил Луи. — Прощайте, мой друг, спасибо за все, что вы сделали для меня, не считая того, — добавил он с меланхолической улыбкой, — что вы для меня еще сделаете.
Я взял его за руку: она была холодной, но не дрожала.
— Послушайте, — сказал я ему, — забудьте видение этой ночи и цельтесь как можно лучше.
— Прощайте!
По дороге он встретил барона Жиордано, который держал предназначенный ему пистолет, взял его, взвел курок, даже не посмотрев на него, пошел на свое место, отмеченное носовым платком.
Господин де Шато-Рено стоял уже на своем.
В полном молчании оба молодых человека поприветствовали своих секундантов, затем секундантов своих противников, а потом друг друга.
Шато-Рено казался привычным к подобного рода делам. Он улыбался как человек, уверенный в своих силах. Возможно, он знал, что Луи де Франчи сегодня впервые взял в руки пистолет.
Луи был спокоен и холоден, его красивая голова была похожа на мраморный бюст.
— Итак, господа, — объявил де Шато-Рено, — вы видите, мы ждем.
Луи посмотрел на меня в последний раз, а потом, улыбнувшись, поднял глаза к небу.
— Господа, приготовьтесь, — сказал Шатогранд.
Затем он стал считать, хлопая в ладоши:
— Раз… два… три…
Два выстрела слились в один.
В это же мгновение я увидел, как Луи де Франчи, дважды обернувшись вокруг себя, опустился на одно колено.
Де Шато-Рено остался стоять: был слегка задет лишь лацкан его редингтона.
Я поспешил к Луи де Франчи.
— Вы ранены? — спросил я.
Он попытался мне ответить, но не смог: на губах его появилась кровавая пена.
Тогда он бросил пистолет и поднес руку к правой стороне груди.
Мы с трудом рассмотрели на его редингтоне дырку, в которую бы мог войти кончик мизинца.
— Господин барон, — закричал я, — бегите в казарму и приведите полкового хирурга.
Но де Франчи собрал силы и остановил Жиордано, сделав ему знак, что это уже бесполезно.
Тут он упал на второе колено. Де Шато-Рено тотчас удалился, но оба его секунданта приблизились к раненому.
Мы же тем временем расстегнули редингтон и разорвали жилет и рубашку.
Пуля вошла под шестым ребром справа и вышла немного выше левого бедра.
При каждом вздохе умирающего кровь фонтанировала из обеих ран.
Было очевидно, что рана была смертельной.
— Господин де Франчи, — сказал виконт де Шато-гранд, — мы огорчены, поверьте, всей этой печальной историей, и мы надеемся, что вы не держите зла на господина де Шато-Рено.
— Да… да… — пробормотал раненый, — да, я прощаю его… но пусть он уедет… пусть он куда-нибудь уедет…
Затем, с трудом повернувшись ко мне:
— Помните о своем обещании, — проговорил он. — А теперь, — сказал он, улыбаясь, — посмотрите на часы.
Он вновь упал и издал тяжелый вздох.
Это был его последний вздох.
Я посмотрел на часы: было ровно девять часов десять минут.
Потом я закрыл глаза Луи де Франчи: он был мертв.
Мы отвезли труп домой, в то время как барон де Жиордано поехал сделать заявление в комиссариат полиции квартала; вместе с Жозефом я поднял его в комнату.
Бедный парень заливался горючими слезами.
Входя, я помимо своей волн посмотрел на часы. Они показывали девять часов десять минут.
Конечно, их просто забыли завести, и они остановились, отмечая это время.
Через минуту барон Жиордано вернулся вместе с судебными исполнителями, которые, предупрежденные им, принесли свои печати, чтобы опечатать квартиру.
Барон хотел отправить письма друзьям и знакомым умершего, но я попросил его прежде прочитать письмо, которое написал ему Луи де Франчи перед нашим уходом.
Это письмо содержало просьбу скрыть от Люсьена причину его смерти, просьбу никого не посвящать в эту тайну и похороны устроить без помпы и шума.
Барон Жиордано взял на себя все эти хлопоты, а я сразу же навестил господ де Буасси и де Шатогранда, чтобы попросить их хранить молчание об этом трагическом поединке и предложить де Шато-Рено на какое-то время покинуть Париж, не говоря ему по какой причине они так настаивают на его отъезде.
Пообещав помочь в моем деле, насколько это в их власти, они пошли к де Шато-Рено, я же отнес на почту письмо, адресованное мадам де Франчи, в котором сообщалось, что ее сын только что умер от воспаления мозга.
XVIII
Вопреки обычаям, эта дуэль наделала мало шума.
Даже газеты, эти громогласные и лживые общественные рупоры, промолчали.
Всего лишь несколько самых близких друзей провожали тело несчастного молодого человека на Пер-Лашез. Единственно, несмотря на неоднократные настоятельные просьбы к де Шато-Рено, он отказался покинуть Париж.
Был момент, когда я следом за письмом Луи к семье хотел послать свое письмо, но хотя цель и была возвышенной, ложь по отношению к смерти сына и брата мне претила. Я был убежден, что Луи перед этим долго боролся с собой и что у него были важные причины, о которых он мне рассказал, чтобы решиться на это.
Я рисковал быть обвиненным в безразличии или даже в неблагодарности, сохраняя молчание. И я был убежден, что и барон де Жиордано также переживал.
Через пять дней после случившегося, где-то около одиннадцати часов вечера, я работал за столом у камина, один, в довольно мрачном расположении духа, когда вошел мой слуга, быстро закрыл за собой дверь и весьма взволнованным голосом сказал, что господин де Франчи хочет со мной поговорить.
Я повернулся и пристально на него посмотрел: он был очень бледный.
— Что вы сказали, Виктор? — переспросил я.
— О, месье, — ответил он, — правда, я сам ничего не понимаю.
— Какой еще господин де Франчи хочет со мной поговорить? Ну!
— Друг месье… я видел как он приходил к вам один или два раза…
— Вы с ума сошли, мой дорогой! Вы разве не знаете, что пять дней назад мы пережили горечь его потери?
— Да, месье, и вот из-за этого, месье видит, я так Взволнован. Он позвонил, я был в прихожей и открыл дверь. Я сразу же отскочил, когда увидел его. Он вошел и спросил, дома ли месье. Я был так взволнован, что ответил да. И он мне сказал: «Ступайте сообщите ему, что господин де Франчи просит разрешения с ним поговорить», вот почему я пришел.
— Вы сошли с ума, мой дорогой! Прихожая была слабо освещена, и вы, конечно, плохо видели, вы все еще не проснулись и не расслышали. Вернитесь и спросите еще раз имя.
— О, это совершенно бесполезно, и уверяю, месье, что не ошибаюсь: я хорошо видел и хорошо слышал.
— Тогда пусть войдет.
Виктор, весь дрожа, вернулся к двери, открыл ее и потом, оставаясь внутри комнаты, сказал:
— Пусть месье соблаговолит войти.
И я услышал, несмотря на то, что ковер их приглушал, шаги, которые пересекли прихожую и приблизились к моей комнате, затем почти сразу же я действительно увидел, как на пороге двери появился господин де Франчи.
Признаюсь, что первым охватившим меня чувством было чувство ужаса. Я поднялся и сделал шаг назад.
— Извините, что беспокою вас в подобный час, — сказал мне господин де Франчи, — но я приехал всего лишь десять минут назад, и вы понимаете, что я не хотел ждать до завтра, чтобы прийти поговорить с вами.
— О, мой дорогой Люсьен, — воскликнул я, бросившись к нему и обняв, — это вы, это ведь вы!
И помимо воли я прослезился.
— Да, — сказал он, — это я.
Я подсчитал, сколько времени прошло: едва ли письмо должно было дойти, не говоря уже о Суллакаро, но даже и до Айяччо.
— О, Боже мой, — воскликнул я, — так вы ничего не знаете!
— Я знаю все, — сказал он.
— Как это все?
— Да, все.
— Виктор, — сказал я, поворачиваясь к слуге, все еще не пришедшему в себя, — оставьте нас, или лучше вернитесь через четверть часа с сервированным подносом: вы поужинаете со мной, Люсьен, и вы останетесь здесь ночевать, не так ли?
— Я согласен со всем этим, — сказал он, — я не ел от самого Оксерра. Тем более меня никто не знает, и к тому же, — добавил он с очень печальной улыбкой, — из-за того, что все принимают меня за моего бедного брата, меня не впустили в его дом, и я ушел, оставив всех в сильном смятении.
— Это и понятно, мой дорогой Люсьен, ваше сходство с Луи так велико, что даже я сам сейчас был поражен.
— Как! — воскликнул Виктор, который все еще не мог собраться с силами и уйти. — Месье — это брат?…
— Да, но сейчас идите и принесите нам поесть.
Виктор ушел, мы остались одни.
Я взял Люсьена за руку, подвел к креслу и сам сел рядом с ним.
— Но, — проговорил я, все больше поражаясь тому, что вижу его, — вы, должно быть, были уже в дороге когда узнали эту ужасную новость?
— Нет, я был в Суллакаро.
— Невозможно! Письмо вашего брата едва ли еще пришло.
— Вы забыли балладу о Бюргере, мой дорогой Александр. «Мертвые ходят быстро!»
Я содрогнулся.
— Что вы хотите сказать? Объясните, не понимаю.
— А вы не забыли, что я вам рассказывал о видениях в нашей семье?
— Вы видели вашего брата? — воскликнул я.
— Да.
— Когда же?
— В ночь с шестнадцатого на семнадцатое.
— И он вам все сказал?
— Все.
— Он вам сказал, что он мертв.
— Он мне сказал, что убит: мертвые не лгут.
— А он вам сказал, как это произошло?
— На дуэли.
— С кем?
— С господином де Шато-Рено.
— Не может быть! — воскликнул я. — Нет, вы узнали об этом каким-то другим путем?
— Вы думаете, что я расположен шутить?
— Извините! Но, в самом деле, то, что вы говорите, так необычно. И все что с вами происходит, с вами и вашим братом, настолько выходит за рамки привычного…
— Что вы не хотите в это верить, не так ли? Я понимаю! Но посмотрите, — сказал он и распахнул рубаху, показывая мне синюю отметину на коже над шестым правым ребром, — в это вы верите?
— Действительно, — воскликнул я, — именно на этом месте была рана у вашего брата.
— И пуля вышла вот здесь, не так ли?… — продолжил Люсьен, показывая пальцем над левым бедром.
— Фантастично! — воскликнул я.
— А теперь, — сказал он, — хотите я вам скажу в котором часу он умер?
— Говорите!
— В девять часов десять минут.
— Послушайте, Люсьен, расскажите мне все по порядку: я ума не приложу, о чем вас спросить, чтобы услышать ваши невероятные ответы. Мне больше по душе связанный рассказ.
XIX
Люсьен облокотился на кресло, пристально поем стрел на меня и продолжил:
— Да, Боже мой, все очень просто. В день, когда убили брата, я выехал на лошади ранним утром, собираясь навестить наших пастухов со стороны Карбони. Как вдруг, после того как я посмотрел на часы и убрал их в карман жилета, я получил такой сильный удар под ребро, что потерял сознание. Когда я вновь открыл глаза, то уже лежал на земле и меня поддерживал Орланди, который поливал мне водой лицо. Моя лошадь была в четырех шагах от меня, она стояла, повернув морду ко мне, раздувая ноздри и отфыркиваясь.
— Так что же с вами случилось? — спросил Орланди.
— Боже, — ответил я, — да я и сам ничего не знаю, А вы не слышали выстрела?
— Нет.
— Мне кажется, что мне сюда попала пуля.
И я показал ему место, где ощущал боль.
— Во-первых, — заметил он, — не было никакого выстрела ни из ружья, ни из пистолета, а во-вторых, у вас нет дырки на сюртуке.
— Значит, — ответил я, — это убили моего брата.
— А, это другое дело, — ответил он.
Я расстегнул сюртук и нашел отметину, которую только что вам показал. Единственное, она поначалу была свежей и казалась кровоточащей.
На какое-то мгновение я потерял контроль над собой, настолько я был сломлен этой двойной болью: физической и моральной. Я хотел вернуться в Суллакаро, но я подумал о матери: она ждала меня лишь к ужину, и надо было как-то объяснить причину возвращения, а мне ей нечего было сказать.
С другой стороны, я не хотел, будучи не совсем уверенным, объявлять ей о смерти брата.
Я продолжил свой путь и вернулся домой лишь в шесть часов вечера.
Моя бедная мать встретила меня как обычно: было очевидно, что она ни о чем не догадывается.
Сразу после ужина я пошел в свою комнату. Когда я проходил по коридору, который вы помните, ветер задул свечу.
Я хотел спуститься, чтобы вновь ее зажечь, когда вдруг заметил сквозь дверные щели свет в комнате брата.
Я подумал, что Гриффо, должно быть, что-то делал в этой комнате и забыл унести лампу.
Я толкнул дверь: восковая свеча горела около кровати брата, а на кровати голый и окровавленный лежал мой брат.
Признаюсь, минуту я стоял, застыв от ужаса, потом подошел.
Я дотронулся до него… Он уже был холодным. Он получил сквозную рану именно в том месте, где я почувствовал удар, и несколько капель крови стекали с лиловых краев раны.
Для меня стало ясно, что мой брат убит.
Я упал на колени, склонил голову у кровати и, закрыв глаза, прочитал молитву.
Когда я их вновь открыл, то увидел, что нахожусь в полной темноте, свеча погасла, а видение исчезло.
Я ощупал кровать, она была пуста.
Знаете, я, признаюсь, считал себя достаточно храбрым, но, когда я на ощупь выходил из комнаты, у меня волосы дыбом стояли, а по лицу струился пот.
Я спустился, чтобы взять другую свечу. Мать, увидев меня, вскрикнула.
— Что с тобой? — спросила она. — И почему ты такой бледный?
— Со мной ничего не произошло, — ответил я.
И, взяв другой подсвечник, я ушел наверх.
На этот раз свеча больше не гасла, и я зашел в комнату брата. Она была пуста.
Восковая свеча исчезла, и не было никаких вмятин на матрасе.
На полу лежала моя первая свеча, которую я вновь зажег.
Несмотря на то, что новых доказательств не было, я к тому времени уже достаточно видел, чтобы убедиться.
В девять часов десять минут утра мой брат был убит, я вышел и спал той ночью очень неспокойно.
Как вы понимаете, мне потребовалось много времени, чтобы заснуть. Наконец усталость поборола волнение и мной овладел сон.
Но это все продолжалось уже в виде сна: я видел, как разворачивалось действие, я видел мужчину, который его убил, и слышал, как произнесли его имя: его звали де Шато-Рено.
— Увы! Это все слишком правдоподобно, — проговорил я. — Но зачем вы приехали в Париж?
— Я приехал, чтобы убить того, кто убил моего брата.
— Убить его?…
— О, не беспокойтесь, не по-корсикански: не из-за ограды или со стены, нет, нет, по-французски: в белых перчатках, жабо и манжетах.
— А мадам де Франчи знает, что вы приехали в Париж с этим намерением?
— Да.
— И она отпустила вас?
— Она поцеловала меня и сказала: «Езжай!» Моя мать — настоящая корсиканка.
— И вы приехали!
— Вот он я.
— Но когда ваш брат был жив, он не хотел, чтобы за него мстили.
— А он изменил свою точку зрения с тех пор как умер, — сказал Люсьен, горько усмехаясь.
В это время вошел слуга, неся ужин: мы сели за стол.
Люсьен ел как обыкновенный беззаботный человек.
После ужина я проводил его в отведенную ему комнату. Он поблагодарил меня, полол мне руку и пожелал спокойной ночи.
Такое спокойствие наступает у сильных натур после принятия ими твердого решения.
На следующий день он вошел ко мне сразу, как узнал от слуги, что я встал.
— Вы не хотите поехать со мной в Винсенн? — спросил он. — Дело в том, что я собираюсь сходить поклониться месту гибели брата. Если у вас нет времени, я поеду один.
— Как это один! А кто вам покажет место?