— Значит, вы решились приехать на Корсику? — сказал Люсьен так, как будто возобновил прерванный разговор.
— Да. Видите ли, у меня уже давно было это намерение, и вот теперь наконец я его реализовал.
— По-моему, вы правильно сделали, пока еще не слишком поздно, потому что через несколько лет при таком планомерном вторжении французских вкусов и нравов те, кто приедет сюда, чтобы увидеть Корсику, больше ее здесь не найдут.
— Во всяком случае, если древний национальный дух отступит перед цивилизацией и укроется в каких-то уголках острова, то это будет, конечно, в провинции Сартена и долине Тавары.
— Вы так думаете? — спросил молодой человек, улыбаясь.
— Но мне кажется, что то, что окружало меня здесь, что я видел здесь — это прекрасная и достойная картина старых корсиканских обычаев.
— Да, но тем не менее именно в этом самом доме с зубцами и машикулями, где мы с матерью храним четырехсотлетние традиции семьи, французский дух отыскал моего брата, отнял его у нас и отправил в Париж, откуда он к нам вернется адвокатом. Он будет жить в Айяччо, вместо того, чтобы жить в доме своих предков, он будет защищать кого-то в суде, если у него хватит таланта; он, возможно, будет именоваться королевским прокурором и будет преследовать бедолаг, которые прикончили кого-нибудь, как говорят у нас, перестанет отличать тех, кто вершит правосудие от простых убийц, как это вы сами недавно сделали; он будет требовать от имени закона головы тех, которые, должно быть, сделали то, что их отцы сочли бы за бесчестье не сделать. Божий суд подменит людским. И однажды, когда он приготовит чью-нибудь голову для палача, он поверит, что служил стране и внес свою лепту в храм цивилизации… как говорит наш префект… О, Боже мой, Боже мой!
И молодой человек возвел очи к небу.
— Но, — ответил я ему, — вы же прекрасно понимаете, что Господь хотел все уравновесить и поэтому сделал вашего брата последователем новых принципов, а вас — приверженцем старых обычаев.
— Но кто меня убедит, что мой брат не последует примеру своего дяди, вместо того, чтобы последовать моему примеру? И что я сам окажусь достойным рода де Франчи?
— Вы? — удивленно воскликнул я.
— Да, Боже мой, я. Хотите, я вам скажу, что вы приехали искать в провинции Сартен?
— Говорите.
— Вы приехали сюда, охваченный любопытством светского человека, художника или поэта: я ведь не знаю, кто вы, я вас об этом не спрашиваю, вы нам скажете об этом, покидая нас, если захотите; или, будучи нашим гостем, вы сохраните молчание: вы абсолютно свободны… Итак, вы приехали в надежде увидеть какую-нибудь деревню, охваченную вендеттой, познакомиться с каким-нибудь колоритным разбойником, наподобие того, которого описал господин Мериме в «Коломбе».
— Но мне кажется, что я не слишком уж ошибся, — ответил я, — или я плохо рассмотрел, или ваш дом — единственный в селении, который не укреплен.
— Это доказывает, что я тоже начал отступать от традиций; мой отец, дед, мои самые древние предки приняли бы участие в одной из враждующих группировок, которые вот уже десять лет борются между собой в нашем селении. И знаете, какую роль я отвел себе здесь, среди оружейных выстрелов, ударов ножей и кинжалов? Я судья. Вы приехали в провинцию Сартен, чтобы увидеть разбойников, не так ли? Вот и хорошо, пойдемте со мной сегодня вечером, я вам покажу одного из них.
— Как! Вы позволите мне сопровождать вас?
— Да, если это вас позабавит, это будет зависеть только от вас.
— Отлично! Я с большим удовольствием соглашаюсь.
— Месье очень устал, — сказала мадам де Франчи, бросив взгляд на сына, как если бы она разделяла стыд, который он испытывал, видя, как приходит в упадок Корсика.
— Нет, мама, нет, напротив, нужно чтобы он пошел, и если в каком-нибудь парижском салоне при нем заговорят об этой ужасной вендетте и об этих беспощадных корсиканских бандитах, которые еще наводят страх на маленьких детей в Бастиа и Айяччо, по крайней мере он сможет пожать плечами и сказать, что он там был и сам видел.
— А по какой причине началась эта грандиозная ссора, которая насколько я могу судить из того, что вы мне сказали, готова прекратиться?
— О! — воскликнул Люсьен. — Разве имеет значение причина, вызвавшая ссору. Важно то, к чему она приводит. Ведь если человек умирает, даже из-за пустяка — от укуса пролетевшей мухи, например, — все равно он мертв.
Я видел, что он не решается сказать мне о причине этой ужасной войны, которая вот уже десять лет опустошает селение Суллакаро.
Но чем дольше он молчал, тем настойчивее я становился.
— Однако, — сказал я, — у этой распри была какая-то причина. Это тайна?
— Боже мой, нет. Все это началось между семьями Орланди и Колона.
— Почему?
— Потому что однажды курица сбежала с птичьего двора Орланди и перелетела во двор семьи Колона.
Орланди потребовали свою курицу, Колона настаивали, что это была их курица.
Орланди угрожали Колона, что отведут их к мировому судье и заставят присягнуть там.
Но старушка-мать, которая держала курицу, свернула ей шею и бросила ее в лицо своей соседки, говоря:
— Если она твоя, на, жри ее.
Тогда один из Орланди поднял курицу за лапы и хотел ударить ту, что бросила ее в лицо его сестры. Но в тот момент, когда он поднял руку, мужчина из семьи Колона, у которого было заряженное ружье, выстрелил в упор и убил его.
— И сколько жизней поплатились за эту ссору?
— Уже девять убитых.
— И все это из-за несчастной курицы, которая стоит двенадцать су.
— Несомненно, но я вам уже говорил, важен не повод ссоры, а то, к чему она приводит.
— И так как уже есть девять убитых, то нужно, чтобы был и десятый?
— Но вы видите… что нет, — ответил Люсьен, — поскольку я выступаю в качестве судьи.
— И, конечно, по просьбе одной из двух семей?
— Да нет же, это из-за моего брата, с которым разговаривал министр юстиции. Интересно, какого черта они там в Париже вмешиваются в то, что происходит в какой-то несчастной деревне на Корсике. Это префект сыграл с нами такую шутку, написав в Париж, что, если я захотел бы произнести хоть слово, все это закончилось бы как водевиль: свадьбой и куплетами для публики. Поэтому они обратились к моему брату, а тот сразу воспользовался случаем и написал мне, что поручился за меня. Что ж вы хотите! — добавил молодой человек, поднимая голову. — Никто не может сказать, что один из де Франчи поручился словом за своего брата, а брат не удостоился его выполнить.
— И вы должны все уладить?
— Боюсь, что так.
— И, конечно, сегодня вечером мы увидим главу одной из двух группировок?
— Совершенно верно. Прошлой ночью я встречался с противоположной стороной.
— Мы нанесем визит Орланди или Колона?
— Орланди.
— А встреча назначена далеко отсюда?
— В руинах замка Висентелло д'Истриа.
— Да, действительно… мне говорили, что эти руины находятся где-то в округе.
— Почти в одном лье отсюда.
— Таким образом, у нас в запасе сорок пять минут.
— Чуть больше.
— Люсьен, — сказала мадам де Франчи, — обрати внимание, что ты говоришь только за себя. Тебе, родившемуся в горах, действительно потребуется сорок пять, минут, но месье не сможет пройти там, где ты собираешься идти.
— Действительно, нам потребуется по крайней мере часа полтора.
— Не следует терять время, — сказала мадам де Франчи, бросив взгляд на часы.
— Мама, — проговорил Люсьен, — Вы позволите нам вас покинуть?
Она протянула ему руку, которую молодой человек поцеловал с тем же уважением, которое выказал, когда мы пришли.
— Однако, — сказал Люсьен, — если бы предпочитаете спокойно закончить ваш ужин, подняться в свою комнату и согреть ноги, куря сигарету…
— Нет, нет! — закричал я. — К черту! Вы мне обещали разбойника, так представьте!
— Хорошо. Давайте возьмем ружья, и в дорогу!
Я вежливо распрощался с мадам де Франчи, и мы вышли в сопровождении Гриффо, который освещал нам дорогу.
Наши приготовления не заняли много времени.
Я подвязался дорожным поясом, который приготовил перед отъездом из Парижа, на нем висел охотничий нож. В поясе были уложены с одной стороны порох, а с другой — свинец.
Люсьен появился с патронташем, с двустволкой системы Мантон и в остроконечной шляпе — шедевре вышивки — дело рук какой-нибудь Пенелопы из Суллакаро.
— Мне идти с Вашей Милостью? — спросил Гриффо.
— Нет, не нужно, — ответил Люсьен, — только отпусти Диаманта, вполне возможно, что мы поднимем несколько фазанов, а при такой яркой луне их можно подстрелить как днем.
Минуту спустя крупный спаниель прыгал вокруг нас, завывая от радости.
Мы отошли шагов на десять от дома.
— Кстати, — сказал Люсьен, поворачиваясь, — предупреди в селении, если услышат несколько выстрелов в горах, то пусть знают, что это мы стреляли.
— Будьте спокойны, Ваша Милость.
— Без этого предупреждения, — пояснил Люсьен, — могут подумать, что возобновились вооруженные стычки и вполне возможно, что мы услышим, как наши выстрелы эхом отзовутся на улицах Суллакаро.
Мы сделали еще несколько шагов, затем повернули направо, в проулок, который вел прямо в горы.
VI
Хотя было самое начало марта, погода была прекрасной, можно даже сказать, что было жарко, если бы не чудесный морской ветер, который нас освежал и доносил до нас терпкий запах моря.
Из-за горы Канья взошла луна, чистая и сияющая. Я бы мог сказать, что она проливала потоки света на весь восточный склон, который делит Корсику на две части и в какой-то степени образует из одного острова две разные страны, которые все время воюют друг с другом.
По мере того, как мы взбирались все выше, а ущелья, где протекала Таваро, погружались в ночную тьму, в которой было трудно что-либо разглядеть, перед нами открывалось Средиземное море, спокойное и похожее на огромное зеркало из полированной стали, раскинувшееся до горизонта.
Некоторые звуки, свойственные ночи, которые либо тонут днем в других шумах, либо по-настоящему оживают лишь с наступлением темноты, теперь были отчетливо слышны. Они производили сильное впечатление, конечно, не на Люсьена, привычного к ним, а на меня, слышавшего их впервые, вызывая восторженное изумление и неутихающее возбуждение, порожденные безудержным любопытством ко всему, что видишь.
Добравшись до небольшой развилки, где дорога делилась на две: одна, по всей вероятности, огибала гору, а другая превращалась в едва заметную тропинку, которая почти отвесно шла вверх, Люсьен остановился:
— У вас ноги привычные к горам? — спросил он.
— Ноги да, но не глаза.
— Значит ли это, что у вас бывают головокружения?
— Да, меня неудержимо тянет в пустоту.
— Так мы можем пойти по этой тропинке, там не будет пропастей, но нужно сказать, что это весьма нелегкий путь.
— О, трудная дорога меня не пугает.
— Идем по тропе, это сэкономит нам три четверти часа.
— Ну что же, идем по тропе.
Люсьен пошел вперед, через небольшую рощу каменного дуба, туда же за ним последовал и я.
Диамант бежал в пятидесяти или шестидесяти шагах от нас, мелькая среди деревьев то справа, то слева и время от времени возвращаясь на тропинку, радостно махал хвостом, как бы объявляя нам, что мы можем без опаски, доверясь его инстинкту, спокойно продолжать наш путь.
Подобно лошадям наших «джентльменов-полуаристократов» (днем они маклеры, а вечером — светские львы), выполняющих двойную нагрузку, — они ходят под седлом и их запрягают в кабриолет, — Диамант был научен охотиться и за двуногими и четырехногими, и за разбойниками и за кабанами.
Чтобы не показаться совсем уж невежей относительно корсиканских обычаев, я поделился своими наблюдениями с Люсьеном.
— Вы ошибаетесь, — сказал он, — Диамант действительно охотится И за человеком, и за животными. Но человек, за которым он охотится, совсем не разбойник, это триединая порода — жандарм, солдат и их помощник-доброволец.
— Как, — спросил я, — значит, Диамант сам является собакой разбойника?
— Совершенно верно. Диамант принадлежал одному из Орланди, которому я иногда посылал хлеб, порох, пули и многое другое, в чем нуждаются скрывающиеся от властей разбойники. Он был убит одним из Колона, а я на следующий день получил его собаку, которая и раньше прибегала от Колона, поэтому мы так легко сдружились.
— Но мне кажется, — сказал я, — что из окна своей комнаты, или скорее, конечно, из комнаты вашего брата, я заметил другую собаку, не Диаманта?
— Да, это Брюско. Он такой же замечательный, как и Диамант. Только он мне достался от одного из Колона, который был убит кем-то из Орланди. Поэтому, когда я иду навестить семейство Колона, я беру Брюско, а когда, напротив, у меня есть дело к Орланди, я выбираю Диаманта. Если же их выпустить, не дай Бог, одновременно, то они загрызут друг друга. Дело в том, что, — продолжал Люсьен, горько улыбаясь, — люди вполне могут мириться, прекращать вражду, даже причащаться из одной чаши, но собаки никогда не будут есть из одной миски.
— Отлично, — ответил я, в свою очередь, улыбаясь, — вот две истинно корсиканские собаки. Но мне кажется, что Диамант, как и подобает скромным натурам, скрылся от нашей похвалы, на протяжений всего нашего разговора о нем мы его не видели.
— О, это не должно вас беспокоить, — сказал Люсьен, — я знаю, где он.
— И где он, если не секрет?
— Он около «Мучио».
Я уже отважился на следующий вопрос, рискуя утомить своего собеседника, когда услышал какие-то завывания, такие печальные, жалобные и такие долгие, что я вздрогнул и остановился, схватив молодого человека за руку.
— Что это? — спросил я его.
— Ничего. Это плачет Диамант.
— А кого он оплакивает?
— Своего хозяина… Разве вы не понимаете, что собаки — не люди, и они не могут забыть тех, кто их любил?
— А, понятно, — сказал я.
Послышалось очередное завывание Диаманта, еще более тяжкое, более печальное и жалобное, чем первое.
— Да, — продолжил я, — его хозяина убили, вы мне говорили об этом, и мы приближаемся к месту, где он был убит.
— Совершенно верно, Диамант нас покинул, чтобы пойти туда, к «Мучио».
— «Мучио» — это что, могила?
— Да, так называется своеобразный памятник, который каждый прохожий, бросая камень или ветку дерева, воздвигает на могиле убитого. И в результате вместе того, чтобы опускаться, как другие могилы, под грузом такого великого нивелировщика, как ВРЕМЯ, могила жертвы все время растет, символизируя месть, которая должна жить и непрерывно расти в сердцах его ближайших родственников.
Вой раздался в третий раз, но на этот раз так близко к нам, что я невольно содрогнулся, хотя мне теперь было ясно, что это означает.
И действительно, там, где поворачивала тропинка, в двадцати шагах от нас, белела куча камней, образующих пирамиду высотой четыре-пять футов. Это и был «Мучио».
У подножия этого странного памятника сидел Диамант, вытянув шею и разинув пасть. Люсьен подобрал камень и, сняв шапку, приблизился к Мучио.
Я проделал то же самое.
Подойдя к пирамиде, он сломал ветку дуба, бросил сначала камень, а потом ветку и большим пальцем быстро перекрестился, как это обычно делают корсиканцы.
Я повторил за ним все до мелочей.
Затем мы возобновили путь, молчаливые и задумчивые.
Диамант остался сидеть у памятника.
Примерно минуты через две мы услышали последнее завывание и почти сразу же Диамант с опущенной головой и хвостом решительно пробежал вперед, чтобы вновь приступить к своим обязанностям разведчика.