Никита слушал изумленно и вглядывался в блинообразную физиономию, в моргающие глазки цвета зеленых оливок, а потом, чтобы удостовериться в правильности догадки, начал считать и опознал, в конце концов, старого приятеля и наставника в кое-каких безделицах.
– …одиннадцать, двенадцать. Ты по-прежнему моргаешь двенадцать раз в минуту, Пицца-Фейс!
– Да ничего подобного! Гораздо меньше! Аутотренинг помог. Это я от возмущения сорвался: налетает, топчет, как курицу. И не узнает «брата Колю»…
– Так мудрено узнать, Пи-Эф. В этаком формате. Упитан, чтобы не сказать больше, приодет, диамант в ухе сверхновой полыхает. Ты часом не стал крестным папой всех вольных хакеров?
– Тьфу на тебя. И не бей по больному, палач, – нервно передернул плечами Пицца-Фейс. – Идем-ка лучше угостимся в буфетец, а Зайка погуляет и на хороших мальчиков посмотрит, в игрушки поиграет. Зайка, иди себе. Вон там в игрушки играть дают. Иди, отроковица, иди, потренируйся джойстик держать. Вот тебе рубль, и ни в чем себе не отказывай, – протянул он зеленую купюру своей подружке. Молчаливая и томная отроковица неспешно удалилась, покачиваясь на субтильных каблучках, а Никита ухватил со стойки чашку с дармовым кофе, потому что был неплатежеспособен и угоститься в буфете не мог, и поплыл в фарватере Пиццы-Фейса. Георгия Константиновича, оказывается. Пропал на годы и стал Георгием Константиновичем. И куда пропал?
– Пребывал в местах инфернальных, – с тяжким вздохом поведал Пи-Эф, по-кошачьи лениво жмурясь в темно-золотых лучах «Хеннесси», – в местах, куда, случается, упекают молодых и неопытных хакеров, которые считают себя, жалкие недоумки, круче Творца. Неприятные места, но могут умного человека многому научить. И связи опять-таки.
– И по какой же причине ты… сошел во ад? Или вопрос бестактный? – поинтересовался Никита.
– Таки он уже задан, нет? – пропищал, снова кого-то пародируя, Пи-Эф. – Да ладно, отвечу я. Расскажу в назидание. Если ты, Китенок, помнишь, в те легендарные времена, когда ты еще не вылупился из Политеха, а мой диплом еще вонял свежим клеем, сидел я в занюханном «Санни-мунни клабе» администратором при «тачках». Ну, сам знаешь, что есть что. Подвальчик такой – кому поиграться, кому в Сеть сходить… И мне в Сеть сходить на халяву по важным делам, а часы, понятно, списываются на клиентов. Но это так, почти законно, рутина. Нельзя сказать, чтобы одолели нищета и бескормица, но у юношей безусых со взором горящим, как известно, шило в заднице, но они-то полагают, что не шило, они-то полагают, что им хочется чего-нибудь большого и светлого и сладостного, как облако взбитых сливок. Чтобы и кушать, и нежиться, и над землей парить. И на всех из поднебесья… ммм… опорожняться. И алчут они, и ищут они, дабы обрести, молятся, дабы воздалось… Вот и я сидел в «Санни-мунни», и алкал, и искал по сайтам, и молился, и домолился.
Послал Господь (или, скорее, их Инфернальное сиятельство, которое мои молитвы перехватило) полуинтеллигентного алкаша с ноутбуком не первой свежести. Покраденным, без сомнения. И жаждет ушлый алкаш мне это сокровище толкнуть за двести баксов. Сокровище исправное, но… Откуда у меня двести баксов? Сокровище-то исправное, но операционная система там на финском. Вот я и говорю алкашу, тыча пальцем в междумордие: ты, кореш, ваще, врубаешься, что там понаписано? Ни члена, честно отвечает кореш. Вот и я ни члена, говорю. Так, может, тебе, кореш, на поправку и двухсот деревянных за глаза и за уши? Потому как нестандарт. Давай, говорит кореш, двести деревянных за нестандарт, и растворяется в эфире. А я сажусь и осваиваю новую игрушку на свою бедовую головушку. Туда-сюда, тыр-пыр, «крысу» прицепил, какая нашлась, кликаю, ковыряюсь. Долго ковыряюсь и даже со словарем. Осваиваю всякие там, как сейчас помню, merkkikieli[1]. Прикинь, какой папа Пицца неленивый! Ну и наковырял.
Ключ от квартиры, где деньги лежат. Коды доступа в один небедный финский банчок. Ох-ох! Ты постигаешь, сын мой, что дальше было?
– А то, – кивнул Никита. – Не бином Ньютона. Нажравшийся финн из «Европы» или из «Прибалтийской», у которого твой предприимчивый полуинтеллигентный алкаш попятил склерозник, оказался не иначе как управляющим банком. И в один прекрасный день дядя управляющий по трезвости обнаружил, что денежки со счетов – тютю – испарились…
– Вестимо обнаружил, – недовольно подтвердил Пи-Эф. – Нет бы ему не обнаруживать, так обнаружил, ублюдок алкоголезависимый. Я, сын мой, хотел сначала безобидно этак пошалить, перевести денежки на счет общества борьбы с алкоголизмом, если таковое имеется на свете. Но, пребывая в состоянии азарта и вдохновения (а это, согласись, аффектное состояние, когда башню сносит напрочь), я, как ты понимаешь, невзначай перевел денежки себе, грешному, в карман. А позднее, по здравому размышлению, подумал: и чего это меня одолела забота об алкоголиках? С чего это я буду на них свои денежки тратить, пусть они и социально близкие нам, вольным хакерам, по признаку общественной маргинальности? И с чего это я должен возлюбить ближнего, как самого себя, если я еще себя не возлюбил и не зауважал толком, не обласкал и не побаловал? Вот я и решил сначала возлюбить себя, а потом уже искать того, кто годится мне в ближние.
– И возлюбил?
– О-о! Страстно. Но не в первый же день, а на второй. А в первый день меня понос пробрал – медвежья болезнь одолела, до того стремно было идти снимать денежки со счета. Коленки трясутся, в глазах какие-то таблицы из Excels, пот градом и несет каждые четверть часа. Ну холера, не иначе! Заглотал я горсть таблеток, чтоб в животе не бурчало, прикид одолжил у соседа и отправился заводить знакомство с их финансовыми превосходительствами. Я думал, уделаюсь, пока денежки получал, подписи ставил. А потом – две недели райского наслаждения. Киски-мисски, пупочные бриллиантики для кисок, самые крутые кабаки, афинские ночи, полеты на Венеру… Я и «мерс» прикупил и раскатывал этаким болваном эйфоризирующим.
– А потом?..
– А потом я отправился на этом самом «мерсе» за очередной порцией доходов моих неправедных, потому как первая порция как-то сразу и рассосалась. И взяли меня за рога, как барана. Нехорошо со мною обошлись, аспиды. Нос человеку расквасили, зуба лишили, ребра помяли, заковали в кандалы и… В общем, ближних я возлюбить так и не успел. Зато через годик-другой стал зол, учен, мудер и хитер аки змий. И дела у меня теперь серьезные, солидные и немалые. А ты, сын мой, зрю, постишься, плоть умерщвляешь? Сия аскеза как – добровольная или вынужденная? Зная тебя, сыне, склоняюсь к мнению, что вынужденная. И что же нудит?
– Кредиторы, Пи-Эф, – ответил Никита.
– Неужто? Серьезные люди? – проявил заинтересованность Пицца-Фейс.
– Ох, – поморщился Никита.
– Исчерпывающая характеристика, – кивнул Пицца-Фейс. – А как зовутся кредиторы?
– «Трафик Альянс Икс» зовутся. Кровососы.
– И чем ты их обидел?
– Задолжал, – доходчиво объяснил Никита.
– И как тебя угораздило? – терпеливо расспрашивал Пи-Эф.
– Ну, слепил я было фирмочку, – разглядывая кофейную гущу, растекшуюся знаком доллара, неохотно поведал Никита, – а она возьми и увянь, не расцветши. Короче, загнулась, в ящик сыграла, а ссуду нечем отдавать. Сначала решили меня урыть, а потом рассудили, что это не по-хозяйски – закапывать хороших профессионалов, и теперь я у них при деле – отрабатываю долги, то есть жалованья не получаю, а только расписываюсь в получении. И выкупиться из рабства, по моим расчетам, смогу лет этак через восемьдесят. А на пропитание зарабатываю в свободное от работы время привычным образом, сам понимаешь, каким. Впрочем, график у меня гибкий, не прижимают особо.
– Не прижимают, значит. Какие люди добрые! – восхитился Пицца-Фейс. – А знаешь ли ты, чудо-юдо рыба Кит, что ведом мне твой «Трафик Альянс» и Спиридошке Караденису (он же хозяин шарашки?) я имел честь быть представлен. Мелочь пузатая, только пыжится, грека из себя строит, потомка легендарных контрабандистов. Какой он грек?! Что я, греков не знаю? Я сам грек. А он турок, даже блефовать толком не умеет. Пыжится, передергивает – опять-таки неумело – и права качает. Не умеешь играть, не садись, накажут. Шулер недоделанный. Шпана.
– В смысле? – не понял Никита.
– В смысле – вполне могу с ним разобраться, – махнул ручкой Пицца-Фейс. – Ты ему должен, он мне должен. А мне для работы пригодятся надежные люди, чтобы можно было доверять и не проверять. Ты как, не против? Дело денежное.
– В смысле? – в десятый раз повторил Никита, отупевший с голодухи, и вздрогнул, потому что неожиданно и неуместно в кафетерии призывно заржал жеребец-производитель.
– О, господи, – вздохнул Пицца-Фейс, вытащил из кармана мобильник, воспроизводящий страстное конское ржание, и призвал Никиту к молчанию, выставив вперед мизинчик. – Ну?! – грозным тенором сказал он в трубку и понес, и понес нечто Никите малопонятное: – Ты мне, Паваротти, не пой колыбельную, в болвана не играй мне. Агальцы в хабар запустишь, покромсаю. По бакланке пойдешь позориться с зелеными придурками, я могу, ты знаешь. Вот и не базарь, как необкатанный. И тараканить мне не вздумай, как раз на вилы сядешь. Через две недели, я сказал. Или ищи другого купчару – безмозглого и доброго.
– О, господи, – с мукой в голосе произнес Пицца-Фейс, захлопнув крышку мобильника и обращаясь к Никите, – ну непонятливый ты, Кит, какой! Я разбираюсь с твоим сатрапом Караденисом, а ты работаешь на меня. И не бесплатно работаешь, подчеркиваю, а за добрую зелень. Хоп?
– Хоп, – согласился Никита. А что еще оставалось делать?
– Тогда давай к шести подгребай к «Лимузину». Знаешь где? Вот и славно. Там и поговорим о делах наших суетных, о формах бытия и о девиантности сознания в пределах этих форм. Засим позволь откланяться.
Пицца допил коньячок, с мерзким скрежетом проехался в полукреслице от столика назад, поднялся, неосознанным, должно быть, жестом поправил штаны на животике, дурашливо расшаркался, сделал ручкой и уплыл, оставив озадаченного Никиту в одиночестве.
Было от чего озадачиться. С одной стороны, Пицца – старый кореш, всего несколькими годами старше, с которым пуд хлеб-соли съеден и выпита цистерна пива, не меньше, а с другой – этот разговор по телефону, слишком специфический, чтобы не настораживать. «И куда я лезу опять? – размышлял Никита. – В какое поганое болото?» И он задумался чуть не до сновидений. Но скоро встрепенулся: времени, чтобы сидеть и размазывать ситуацию, не оставалось, несмотря на то что впереди была еще долгая-долгая пятница, бесконечная и нищая, как дождь, последняя пятница сентября две тысячи пятого года.
Глава 2
При беспрестанно возникающих надеждах, при беспрестанно возобновляющемся доверии к людям и при повторяющемся каждый раз горьком разочаровании в них возможно ли, чтобы недоверие, злостная подозрительность, мстительность не свили себе гнезда в душе и не истребили бы в ней всех следов воистину человеческого начала, выражающегося в сердечной доверчивости, кротости и добродушии?
Э. Т. А. Гофман. Повелитель блох
– Я – сова-а, – пела Инна. – Я не стану ручно-о-ой. – И маленькая испанская гитарка у нее на колене, вся в трещинках и царапинах и с чьими-то полустертыми автографами на темно-лаковой деке, хрипловато резонировала, но она еще не утратила былой звучности, как и голос хозяйки. – Я не стану ручно-о-ой. Я – охотник лесно-о-ой. Я – сова-а-а. – И струны льнули к огрубевшим пальцам с неухоженными ногтями и благодарно заходились в переборе, слегка фальшивом от избытка чувств, и перламутровые кружочки, инкрустированные в черный гриф, светились ласковыми маячками.
– Нет, это не дело, – сказала Инна сама себе, хотя собеседница у нее имелась. – Ассоль, а если по-настоящему – Аська Солодова, что жила двумя этажами выше и спустилась со своих высот, чтобы не пить в одиночестве. А иначе какой праздник? Никакого, только лечение горькое и бесполезное.
– Инесса, давай лучше «Пролетарочку», – жалобно востребовала Аська и наплескала себе еще «Скобаря» (уже из второй поллитровочки) половину в рюмку, половину (грех сказать) на стол, потому что была тепленькая-тепленькая. – «Пролетарочка» чувствительная, все как в жизни, хоть сериал по ней снимай, а «Сова» твоя страшная и вообще не поймешь что такое, а не песня. Ворожба какая-то черным-черная.
И Аська запела, если можно назвать пением протяжные звуки, воспроизводимые всю жизнь пьяной женщиной. Начала Аська не совсем с начала, потому что начало, оказывается, без следа растворилось в водочке, и не выпаривать же было его, начало это самое, как соль морскую:
Эх, на заводе том была парочка:
Он был слесарь, рабочий простой,
А она была пролетарочка,
Поражала своей красотой.
А она была…
– Не дело это, – повторила Инна, будто не слышала Аськиного пения, и подкрутила слоновой кости колки, все в благородных трещинках и темных щербинках. Прошлась по грифу, пощипала струны, проверяя настрой, допила из своей рюмки и, совсем наплевав на Аську, продолжила про сову. – Я – сова-а. Я – сова, – повторила Инна и на один задумчивый момент, чтобы ушли в небытие все звуки в округе, чтобы Вселенная остановила на мгновение свою круговерть, прикрыла ладонью струны, а потом, когда перестала слышать, как нестройно голосит бренный мир за окном и внутри дома, запела:
Пусть не лгут, пусть не лгут
человечьи слова,
что хороший приют —
человечий приют.
Клетка мучит меня,
все леса – для меня.
Я – сова.
– Инесса, не трави душу. «Пролетарочку»! – умоляла Ассоль, которая терпеть не могла такого Инниного настроения: все начиналось с «Совы», а заканчивалось тем, что Аську надолго выставляли и на порог не пускали, и не с кем было душевно посидеть. Но, похоже, на Инессу накатило всерьез, потому что Аськи она не видела и не слышала, а сидела сосредоточенная, словно собралась прыгать через горящее кольцо, и мрачная, как ведьма из дремучего леса, и упрямо превращалась в сову. Вот и глаза округлились и пожелтели, и переносица отвердела, и волосы – не волосы, а пестрые перья – упали на лицо и на подтянувшиеся вверх плечи и скрыли шею, и гитара не гитара, а истерзанная добыча в сильных лапах с дикими когтями.
Пусть не лгут, пусть не лгут
человечьи слова:
мне не нужен приют,
я – охотник лесной,
я не стану ручной,
буду злой, буду злой, —
я – сова[2].
Аська завыла от страха, уткнувши отечную физиономию в ладони, и размазала косметику, которой упорно и даже фанатично пользовалась, потому что женщина ведь. И ведь не всем от природы дана красотища, которую не побьешь даже водкой. Инка, Инка (про себя Аська называла Инессу Инкой, чего вслух ей делать не разрешалось), ей бы в киноактрисы с такой-то статью и гонором, в какие-нибудь графини, в королевы испанские, а не в санитарки больницы «Скорой помощи»! Или, к примеру, не в гардеробщицы и по совместительству уборщицы при стыдно сказать каком диспансере, при котором Ассоль, как ни брезгует, состоит вот уже три года, потому что больше никуда не берут с такой-то полубеззубой и синюшной мордой. Ой-ей, мама родна-а-ая!.. Ой, страшненько жи-и-ить!
– Так удавись, сердешная, – послышался насмешливый и брезгливый голос за спиной. – Удавись и не живи. Или я сам тебя удавлю, ей-богу, пакость ты такая! Сколько раз говорено было, чтоб ты не шлялась к матери? Брысь пошла!!!
– Мамочки! – подхватилась Ассоль. – Как же я не слышала-то?.. Двери-то?.. Как же можно так человека пугать? Заикой сделаешься в одночасье или инфарктницей. И подкрался, и сразу грозить… Не дело, Никитка, так поступать с больной женщиной. Инесса, ты хоть скажи сынуле-то.