Неудивительно, что Деайним ее вычислил. Она у него была не первой. Первым был Рикардо. Удивительней, что и Рикардо был обнаружен и вытащен за ушко до на солнышко. Ошибок он в отличие от Одри не совершил. Но и ему нужно было осмотреться в ситуации, для носителя опасной. Деайним в жизни бы не полез в храм на официальное моление, да еще в день, когда службу отправляет Эйлене-Аят, Правительница Конхалора, Рахатеи и прочая, и прочая, чтоб ее разорвало. Поэтому, очутившись в храме, Деайним принялся логически рассуждать. Кому бы другому не удалось, но Деайним, от природы наделенный всеми талантами наблюдателя-агента, способного прощупать любое сознание, справился без особого труда. Сам я никогда бы сюда не пришел, думал он, значит, что-то меня сюда привело. Мысль о том, что он просто спятил, даже в голову не приходила. Авантюрист подобного пошиба знает себя как свои пять пальцев, и себе он привык доверять. Не для каждого носителя соблюдается это условие. Колдовство… но какое колдовство, магия черная (по своей природе адовы силы), может привести человека в храм?! Словом, придя к невероятному, но единственно возможному выводу, Деайним Крайт обыскал как следует свои мозги, обнаружил там Рикардо Стекки и по дороге в тюрьму еще успел всыпать ему по первое число.
Натурально, дорога в храм для Деайнима там не оканчивалась, а вела прямым ходом в Башню. В Башне Рикардо приуныл. Позор разоблачения, сырость, холодная затхлость, духота, перспективы не блестящие. Деайним его снисходительно подбадривал. Утром обоим сделалось совсем невмоготу. Утром, по выражению палача, началась «обработка». Ощущений хватало для обоих. Но и тело, дабы реагировать, было тоже одно на двоих. Не то чтобы Деайним и вправду был гордец, но есть кой-какие неписаные правила поведения в подобных случаях. Конфликт обозначился при первой же зуботычине. Рикардо хотелось вопить, Деайниму — высокомерно терпеть. Соединенное давление Деайнима и местных форм допроса на психику Рича толкнуло упомянутую психику на низость.
Боль, конечно, жуткая, но в разложении на двоих вполне терпимо. Смерти можно не опасаться. Точнее, на смерть можно и не надеяться: дело свое палач знал как следует. Умри Деайним, Рич вернется. Но этот двужильный помирать не собирался. Значит, стисни зубы и не рыпайся. Но зубов, чтоб стиснуть их, у Рича не было (зубы Деайнима не в счет), и потому он решил бросить Крайта. Бросить в Башне в одиночестве человека, которого он же туда привел. Обычно такой щепетильный в вопросах этики Счастливчик обезумел от боли и страха. Возможно, это ему и помешало. А может, и нет. Одри, во всяком случае, понятия не имела, как выполнить подобные намерения.
Наблюдатель может поставить блок, лишь находясь двумя-тремя слоями ниже. И то на время. Отключиться в точку можно, только если носитель спит. Чем выше уровни контакта, тем немыслимее его разорвать. Да наблюдатели и не умели размыкать контакт: машина делала это сама при возвращении. Рич задумал, находясь в полном слиянии, оторваться. Непонятным образом от самого Деайнима, от его сознания, отключиться он сумел. Но сбросив с себя его властный разум, от тела отключиться Рич не смог и оказался с болью лицом к лицу. В одиночку. Сознание Деайнима было безнадежно далеко, на него уже не опереться. Непривычный Стекки не выдержал. Он умер от болевого шока. Мораль сей басни заключалась в том, что Рикардо погубила им же самим совершенная трусливая подлость: не надумай Счастливчик бросить Деайнима, с ним вдвоем он бы и выкарабкался, вот в чем соль. Машина не среагировала: Рич не сходил с ума, не впадал в депрессию, носитель был жив, а прочее предусмотрено не было. Именно в это мгновение Деайним издал единственный вопль во время допроса: в нем умирал человек.
Бренные остатки разума Рича схоронить было негде. Мозг Деайнима поглотил труп его сознания. Поэтому Деайним не только определил наблюдателя в себе — смутная интуиция, порожденная Лабиринтом, после выходки Одри на площади живо превратилась в уверенность, — но и определил самого наблюдателя. Кто же, как не Одри, отправится по следам Рича? И потому, едва учуяв чужое сознание, а в нем знакомые Ричу черты, Деайним безошибочно подумал: «Добрый день, наблюдатель Брентон».
Казалось бы, и Одри, и Деайним имели только две возможности: страдать от пережитого шока или заняться ментальным мордобоем. Оснований у них было предостаточно. Для Одри Деайним — живая гробница Рича. Сама же Одри для носителя — демон, едва не погубивший его вторично. Враги, враги!
Но возможность знать все мысли и чувства, даже самые глубинные, может сыграть преинтересную шутку, А глубинным, истинным в отношении Деайнима и Одри оказалось чувство вины и стыда. Сильнее страха, горя и ненависти. Оно и понятно. Попробуйте ненавидеть или бояться человека, когда его пронизывает стыд перед вами, терзает сознание своей вины. И если он вдобавок в полной мере ощущает не только свою душевную боль, но и вашу… И притом вам не нужно тратить время на объяснения и заверения. Хотелось бы поненавидеть в свое удовольствие, а не получится. В результате и Одри, и Деайним, совершенно обезоруженные, более или менее примирились друг с другом и со своим положением — не сразу, конечно, но гораздо быстрее, чем даже может представить себе человек, ни разу не сидевший в чужих мозгах.
В течение двух дальнейших часов после примирения Одри и Деайним свирепо размышляли. Думать вдвоем в одном мозгу неудобно — вроде как баттерфляем в ванне плыть.
— У нас этот стиль называется «прыжок дракона», — сообщил Деайним. Слоем ниже промелькнули не мысли — скорее чувства: «Шаг к примирению. Девочку жалко. Я не имею права ее прези… да я и Рича ее не презираю… рать… не хотел бы, чтоб она… а пусть думает, что хочет… подумала… вот ведь глупо как… она знает, что я знаю, что она знает… а хорошо бы сейчас…» — Подвинься, мысль отдавил, — буркнула Одри.
«Именно, шаг к примирению… не хочу показывать… дуреха, а как спрятать… он в своем праве… что я на него на самом деле не сержусь… пусть думает… потому что стыдно, ох как стыдно…» — А ты за него не отвечаешь, Одри.
«Как бы не так… нет, но ведь правда… я не должна…» — Прекрати отвечать на то, о чем я не думала. — А вот это уже без задних мыслей.
— На то, о чем ты думала, что не думала? — Нежная ирония в самом тоне мысли, нежности слишком много — от нежелания обидеть, а оно как раз от желания именно обидеть.
— Сам не думай, о чем думаешь, что не думаешь. — Деланно-зло, ибо прощение просить все-таки надо (на дне мелькает «считай, что ты его получила», но неразборчиво). — Я ведь тебя насквозь вижу.
— Взаимно.
Наконец-то оба рассмеялись.
— Больно же…
— Извини. Мне, между прочим, тоже. С ванной — это У тебя воображение богатое. Как две ноги в одном сапоге.
— Кто тебе виноват? (Нечего было тащить на верхний уровень.) — Ни-ни, вниз не отпущу, даже и не надейся. (Интересно, а как я смогу уйти от него вниз, вот Рич ведь не сумел.) Это как получается? Ты меня — насквозь, а я тебя — ни мыслью? Раз уж я тебя не прикончил, оба — насквозь.
— Нет! Нет! Не смей!
Деайним от женских слез не терялся, но сам плакал настолько редко, что от рыдания Одри внутри его мозга у него в глазах потемнело.
— Еще раз… еще раз вспомнишь… как тебе не стыдно… Рича… ты в своем праве… оскорбление какое… еще раз…
— Извини… успо… звини… койся… а то стукну…
— Попробуй только… вот они, мужчины… единственный способ. Ведь и не думаешь этого на самом деле. Кстати, и правда оч-чень утешительно. Спасибо.
— Кушай на здоровье. — С облегчением, — Давай договоримся: Рикардо Стекки не поминать. И меня с ним не сравнивать. (А лихо это я от него отрекаюсь. Уважение Дени… да на кой мне его уважение… больше, между прочим, если б я защищала… а я не хочу.) — Сама не поминай. (Встал этот обалдуй на дороге, объезжай — не объедешь, крутимся вокруг, Рич, Рич, вроде столба межевого.) И не обижайся на то, чего не думаю.
Одри рассмеялась в ответ.
— Не могу. Я ведь обижаюсь на то, о чем думаешь, что не думаешь, а будь все неладно, — Н-да, ты права. Это сейчас смешно. Потом, когда шишек понабьем… принесло тебя… извини.
— Ничего. Приспособимся. Выхода нет. И вообще это не навсегда. Когда меня отсюда заберут… Кстати, ты мне понравился. Негостеприимный только.
— Это потому что без спроса. Постучалась бы — впустил, а так — со взломом.
Смеялись оба.
Странный разговор. Или «размыслеж» — кто его знает? Просто думаем мы еще нелогичнее, чем говорим.
— Вздремнул бы я немного.
— Поспи, я покараулю.
— Ну нет. Ты заснешь вместе со мной. И тут-то нас цап-царап.
— Ох и врун ты.
— Да.
Ну как к этому привыкнешь? Я не хочу, чтоб ты смотрела мои сны. И не хочу, чтоб ты об этом знала. А ты не можешь не знать.
— А если я тоже сплю, я, по-твоему, не вижу?
— Тогда взаимно.
— Я тоже не хочу.
Дени, разве ты не понимаешь, что это — другое? Мне твои сны смотреть неприлично, как подслушивать, да я и насмотрелась уже за пять-то лет. А тебе мои…
— Понимаю. Как раздеваться прилюдно. А ты считай, что перед исполнением обряда испрашивания.
— Спасибо.
— Что делать, никуда нам не деться. Придется. Когда спишь, своими снами занят, не до чужих.
— Пожалуй.
— Вздремнул бы я немного.
И так по кругу.
Спать им той ночью не привелось. Неприлично как-то. Вроде и решили не смущаться, а на деле… и Кейро Трей на площади. Одри было страшно. Только-только Деайним из Башни выкарабкался, и на тебе. В трактирном чадном угаре плавали лица, словно сброшенные маски, сомнутся сейчас, опадут сухими листьями, и из-под них вынырнет страшное. В каждом лице, как бы отделенном от своего обладателя, Одри мерещилось «во имя Имени», и она судорожно думала: «Донесут… донесут…» Деайним ни о чем таком не думал. Не из беспечности, а чтобы не накликать. Кабацкие морды были для него просто кабацкими мордами, без подтекста.
— Как ты можешь есть эту дрянь? — после долгого молчания подумала Одри. Деайним чуть не ответил ей вслух. Спасибо еще, с набитым ртом сидел. Подавился. Сразу опомнился.
— Станешь аппетит отбивать — вообще жрать перестану. Сиди тогда голодная.
— А сам?
— А мне не привыкать.
Что верно, то верно. Высверкивает в памяти и гаснет… голод каторги… голод армейского перехода, воды тоже нет, рот сохлый, язык распух… очистительный пост после долгих мучений, звенящая легкость во всем теле, солнце пронзительно ясное… голод тюремный, похлебку это жуткую в себя не затолкнешь, душа не принимает… голод беглого в горах, холодно, муторно, какую-никакую травку пожевать, и той не найдешь… и вечный голод бунтаря-профессионала, безденежье, страшный запах свежего хлеба по всей улице, треск и сладкая гарь от возлитого на жертвенники вина, свежий запах салата из виорка, мясо, шипящее на углях, хоть камни грызи…
— Ладно. Сдаюсь, Ешь.
Маслянистый блеск Золотого Браслета привлекал к Деайниму не одну пару глаз. Сохранить должное выражение лица делалось все труднее. Деайним лениво двигал челюстями, потягивал бурду с гордым названием чистейшего ойренского вина и в ответ на расспросы отшучивался. Шуточки его по солености не уступали местной кормежке. Внезапно Деайним снова стиснул мысленное кольцо. Ну, не так внезапно — предмыслие было. Но Одри забыла его смысл мгновенно, попав в гигантскую воронку боли. Она судорожно уцепилась за ее края (должен же быть какой-то смысл в этом предательстве — зачем ему?) снова заскользила, сорвалась и рухнула вглубь.
…Все началось в те приснопамятные времена, когда Правительнице Эйлене-Аят даже и не снилось ее нынешнее высокое положение. Звалась она просто Эйлене-Аэйр, и мальчишка из рода Айним благополучно протирал коленки на штанах, ухлестывая на чем свет стоит за малышкой из рода Эйле. Помолвили их едва не с рождения Эйлене. Жених еще пешком под стол бегал, а невеста орала в люльке дурным голосом. Через годик-другой, когда прооралась, стало ясно, что вырастет Эйлене красавицей, и пятилетний Деайним ходил гордый, как демон Айт после первой удачи. С десяток лет он эдак погордился, далее судьба распорядилась по-иному.
То, что Правительницы, воплощения Аят, должны быть полны ее силы, разумелось само собой. Значит, и замужем они не бывали, детей не имели тем более, а власть наследовали дочери сестры. Трудно сказать, своей ли смертью умерла Эйлеан-Аят. Может, и помог кто. Эйлене-Аэйр не была племянницей, да и вообще седьмая вода на киселе, но после того, как законные претендентки взаимоуничтожились в предвыборной борьбе, щедро усеянная трупами дорога уткнулась в ее ворота. Соплячка еще детскую серьгу из уха не вынула, но что делать? Или хоть видимость соблюдения закона, или усобица, третьего не дано.
Деайним, себе на горе, как раз поторопил свою родню, и с него детскую серьгу уже сняли, возместив потерю головной цепочкой. Если хоть один из помолвленных уже взрослый, разорвать помолвку нельзя. Убить разве только. Серебряная цепочка Деайнима сковала Эйлене-Аэйр на пути к Эйлене-Аят.
Родители Деайнима сориентировались мигом и выдворили жениха Эйлене в действующую армию прежде даже, чем сама Эйлене сообразила что к чему. Там Деайним Крайт пользовался лютой ненавистью всего начальства, включая Акейту — возглавлявшую пограничный гарнизон. Деайним никогда не возражал старшим по званию. Блестящий риалот, он в словах не нуждался. Хохотала вся армия, но ведь не наложишь дисциплинарное взыскание за мелодию!
Естественно, что Деайним, по молодости лет богатый талантом вляпываться, и здесь отличился. Акейта, создание системы тотальных протекций, была бездарнейшим полководцем: хуже вообразить невозможно. Деайним же был стратег прирожденный. Опять-таки жить охота. Солдаты сразу поняли то, чего Акейта не поняла и на третий день. Но молчали. Под трибунал кому охота? Деайним, по меткому замечанию кавалерии, «дал и взял»: дал Акейте в ухо и взял командование на себя. Затем отправился в безрассудную атаку, чем и отвлек-таки часть сил противника от крепости. Защитники крепости справились и без него. Сам же Деайним со своими сторонниками затянул преследователей в Алмазную Могилу. Так пустыня называлась. Могила — понятно почему, а Алмазная — так песок там был острей алмазной пыли, в чем боевая когорта вскоре и убедилась. Вся прелесть маневра и заключалась в его безумии. Противник весело преследовал когорту, и в мыслях не имея, что Деайним направляется в это гиблое место. Никто в здравом уме не пошел бы. Акейта, к слову, даже в сторону Алмазной Могилы не могла ни одного человека направить. Но Крайта-риалота любили и за ним пошли. Как могут только матерые воины пойти за пятнадцатилетним генералом. «Хороший мальчишка. Пацан еще. Пусть живет. Поможем обормоту». Обормот завлек противника в зыбучие пески. Возвращаться и попадать в котел смысла никакого. Значит, вперед. Очень категорический императив. Воды нет, жрать нечего. Вперед, одним словом. Тонкий песок легче пыли и острее ножа. Пили кровь коней — пока были живы кони. Омовения совершали собственной кровью: до самых колен ни у кого и клочка целой кожи не осталось. Пока могли — пели. Потом держали строй под звуки Крайтовой алоты. Распухшие пальцы извлекали из инструмента нечто чудовищное. Одной этой музыки хватило бы сойти с ума, а тут еще солнце, жара, песок… зато и появилась когорта где не ждали. В бой даже вступать не пришлось. Отряд Деайнима довершил окружение. Сам Деайним в числе многих прочих поймал пустынную лихорадку. Лежал слабый, как птенец, и пышно бредил. Солдатня размышляла, что делать с сопляком, ежели выживет. Крепость-то защитили, но первым делом шлепнули Акейту. Оно понятно, но в ответе быть Деайниму: первый начал. Вояки героического сосунка спрятали. Благополучно выжив, Деайним простился со всеми и отправился за кордон. Там его услуги были приняты, и года два он проходил в звании начальника гарнизона: поменьше армии, побольше когорты.
Край, куда подался Деайним, был его родине союзником в силу обоюдной необходимости. До поры до времени. Ибо там наравне с Аят чтили прекрасного демона Айта. Отсюда и менее выраженная, по словам Одри, «самкократия». Одри и вообще развлекала эта сугубо местная разновидность ереси. Конечно, любой господствующей и воинствующей церкви еретики нужны, иначе с кем же воевать-то? Но ересь нужна постольку, поскольку нужна. Вот на Земле, к примеру, католики вполне обошлись бы без еретиков. Да и гугеноты без папистов проклятых обошлись бы с удовольствием. Другого бы кого-нибудь придумали. Но если ересь становится женской или мужской, дело меняется. Ведь ни женщины без мужчин, ни мужчины без женщин в конечном счете обойтись не могут. Безвыходно. Оттого и борьба с ересью здесь была яростной и безнадежной.