Самолет молчит, он словно сидит в стороне и бесстрастно наблюдает — ему все равно, означает ли решение, которое я приму, безопасный полет или разрушительную аварию. Если бы только я не спешил так домой… Благоразумнее было бы остановиться. Мы с благоразумием, правда, не особенно уживались под одной крышей несколько последних дней, но, в конце концов, хоть иногда к нему нужно прислушиваться.
Тем временем Каса-Гранде неспешно плывет назад. Денег у меня немного, а даже если у них там, в маленьком ангаре, и найдутся нужные запчасти, это будет стоить денег. Если я лечу дальше, то делаю ставку на то, что рабочее магнето будет оставаться таковым три последующие сотни миль, пролегающие над пустыней. Если я проиграю, то приземлюсь на шоссе и попрошу помощи у своих сограждан. Это не столь уж плохой исход, плата не слишком велика. В конце концов, зачем в самолетном двигателе два магнето? Так что он вполне может целый день проработать на одном, он может хоть всю свою жизнь проработать на одном магнето. Выбор сделан. Мы летим дальше.
Одновременно с решением появляется западный ветер. Снова наступает время проявить терпение — на высоте, в самой гуще ветра, я лечу медленнее, так что одинокий автомобиль с трейлером-прицепом держится со мной на одном уровне. Расплатой за мое решение лететь с прихрамывающей системой зажигания является то, что я лечу на высоте и не рискую опуститься ближе к земле, где нет такого ветра. Все мое достояние теперь составляет высота, и я не могу позволить себе безрассудно поменять ее на несколько миль в час. По крайней мере я продвигаюсь на запад.
Я не беспокоюсь, поскольку на участке от Каса-Гранде до Юмы отказ двигателя представляется мне чисто теоретической проблемой. Эти земли мне хорошо известны, день за днем, месяц за месяцем я наблюдал и изучал их. Там, по ту сторону горного хребта Сэнтэн, что у меня справа по курсу, лежит авиабаза ВВС Уильямс. Сразу после того, как я наконец обрел право носить на мундире крылья пилота Военно-Воздушных Сил, я отправился в эти места к величественному быстрокрылому самолету модели F-86F под названием Сейбрджет. Мы взлетали с этой полосы. Взлетали, поначалу волнуясь, поскольку, отправляясь впервые в полет на самолете такого типа, мы делали это в одиночку. Но самолет этот был столь прост в управлении, что, закончив краткую предполетную проверку, каждый из нас стоял на бетоне, недоверчиво качая головой и что-то бормоча себе под нос, каждый был уверен, что он о чем-то забыл. Вы что, хотите сказать, что нужно всего лишь подать вперед эту маленькую ручку, отпустить тормоза и мы взлетим? Да, так оно и было. И следуя столь простой процедуре, мы поднимались с полос в воздух и проносились над этой самой пустыней.
Слева от меня несколько сот квадратных миль помечены на карте как Запретная Зона[27]. Но в те времена Запретная означало Наша Собственная, мы летали над ней в поисках разбросанных по голой земле целей для атак с бреющего полета и мишеней для бомбометания. Хотя больше всего нам по душе была пустынная местность под названием Учебный Тактический Полигон. На этом полигоне курсант мог реально почувствовать, что такое поддержка наземных сил с воздуха. Там, в пустыне, посреди песка и деревьев юкка были расставлены колонны старых ржавых автомобилей, танки, оборудованы блиндажи и артиллерийские позиции. Нас периодически посылали туда отрабатывать тактические приемы, усваивать такие основные принципы, как «Никогда Не Заходи Вдоль Колонны», «Никогда Не Атакуй Дважды с Одного Направления», «Веди Огонь Кучно». Может быть, они и сегодня там. Если бы мне удалось оказаться в тишине, возможно, я услышал бы звуки их двигателей, стук учебных ракет, попадающих в песок, и приглушенное «та-та-та» пулеметов пятидесятого калибра[28]. Там раскинулась счастливая страна из старых добрых времен, где живут друзья того редкого сорта, каких обретаешь, лишь когда делишь с ними приключение, когда каждый доверяет другому свою жизнь.
Где они в причудливом изгибе дня сегодняшнего? Нет теперь рядом со мной тех других пилотов, с которыми мы, бывало, сидели в предрассветный час на инструктаже перед первым полетом. Некоторые из тех, кто летал вместе со мной над этими землями, все еще летают, другие — уже нет. Одни из них остались прежними, другие изменились. Один — теперь агент по сбыту в огромной компании, другой — заведующий складом, третий — пилот авиалайнера, а четвертый по-прежнему в Военно-Воздушных Силах, пошел вверх по служебной лестнице. В каждом из них элементарные тривиальные вещи беспощадно загнали в угол настоящего друга. С этим другом не нужно говорить о процентах, налогах, о том, как сыграла местная команда. Он раскрывается в действии, в таких важных вещах, как ровный полет в непогоду, проверка топлива, проверка кислорода, в стремлении оставить в мишени больше пробоин, чем все прочие друзья.
Удивительно это обнаруживать. Вот тот же человек, то же физическое тело, чей голос однажды раздался в эфире: «Дик, посмотри на это!» — и я обернулся, глянул в сторону своего правого крыла, а там в весеннем воздухе стояла одинокая гора; у ее коричневого подножия было сухо, а с острозубой снежной вершины ветер совершенно беззвучно вытягивал снежные шлейфы. Бесшумный ветер, молчаливая гора и снежный след, словно брызги океанской штормовой волны. И в «посмотри на это» друг раскрылся. Это слова не тривиальные. Они означают: «Видишь, вот наш извечный враг — гора. Временами она может быть очень жестокой, но временами — воистину красивой, правда? И тогда гору невозможно не уважать».
Когда нет привлекающих внимание гор, друг опять исчезает. Когда в жизни воцаряются запросы на поставки и рабочий стол, к нему трудно пробиться. Можно, конечно, вломиться одной лишь силой, можно взять болью и на секунду-другую вновь разглядеть внутри друга. Эй! Бо! Помнишь тот день, когда я выставлял в кабине частоту передатчика, а ты был моим ведомым. Ты тогда нажал кнопку микрофона и сказал: «В твои планы входит влететь в эту горку?» Ты помнишь это?
Внутри возникает движение, и от друга приходит ответ.
Я помню, не волнуйся. Я помню. Это были яркие, замечательные дни, но мы уже никогда не проживем их вновь, правда? Так зачем ранить себя воспоминаниями?
По моей спине пробегают мурашки — я понимаю, что сознание клерка одержало верх над глубиной мысли друга и его яркая некогда жизнь стала тихой, сырой, обыкновенной. Нет в ней больше ни стремительных, наполненных звонким смехом высот, где в лучах солнца тянется белый след, ни молниеносных пике, несущих тебя в атаку. Нет больше свирепых циклонов, благодаря которым целыми днями сидишь у земли в плену — они приносят такой туман, что не видно дальнего конца взлетной полосы. В жизни агента по сбыту не происходит ничего трагически разорительного, не происходит и ничего достойного восхищения.
Запретная Зона исчезает позади, а вместе с ней и зарытые в песок кусочки свинца, покрытые медью, что со свистом неслись из моих стволов. Впереди еще одна гора и город под названием Юма. Уже почти родные места, биплан. Почти добрались. Но поразительно, сколь огромными могут быть даже родные места. И по непонятным причинам у меня в голове всплывают цифры статистики. Большинство всех авиакатастроф происходит в радиусе двадцати пяти миль от аэродрома, являющегося базой для самолета. Один из несомненно бессмысленных фактов, но так хитро одетый в слова, что невольно его вспоминаешь.
Это предвестие опровергнуть легко. Я еще не в двадцатипятимильной зоне от своей базы. Я гораздо ближе к ней, чем был несколько рассветов назад, но она все же еще далеко впереди, за горизонтом.
Подо мной проплывает река Колорадо, теперь вокруг нас со свистом несется воздух Калифорнии. Я набираюсь храбрости и пробую второе магнето. И теперь, после того, как двигатель два часа проработал на одном, второе, левое, тоже работает прекрасно. Когда я в последний раз пробовал его в Каса-Гранде, двигатель чихал и из выхлопных труб вырывались клубы белого дыма. А теперь — все гладко, как шерсть новорожденного котенка. Не поймешь этот двигатель.
Биплан, мы почти дома. Слышишь? Еще немного пролететь над пустыней, одна остановка, заправка бензином, и ты снова окажешься в теплом ангаре. Впереди мерцают воды озера Сэлтон-Си, к югу от него — прямоугольные зеленые промокашки полей. Теперь, даже если что-нибудь приключится, мы сможем сказать, что добрались до Калифорнии.
Однако Калифорния это пока лишь по названию, и дом она напоминает так же, как суббота похожа на субботу потому, что я заглянул в календарь. Эта пустыня и поля-промокашки не кричат всем своим видом «Калифорния!», как кричат длинное побережье, ровные золотистые холмы и горная цепь Сьерра-Невады. Пока ты к востоку от этих гор — ты еще не по-настоящему в Калифорнии.
Внезапно краски на крыльях биплана меркнут, словно кто-то повернул выключатель. Удивительно, нас ведь окутывали закатные лучи! Выключателем послужила сама Сьерра, она бросилась и закрыла собой солнце, отбросив в пустыню длинную кинжалоподобную тень. Внизу, на дороге в Палм-Спрингс, вспыхивают первые огоньки на автомобилях осторожных водителей. Мы тоже проведем ночь в Палм-Спрингс, угнездившемся в сером сумраке у подножья горы Сан-Джакинто. Там, в аэропорту, то зеленым, то белым вспыхивает маяк. А над вершиной, возле которой на моей карте стоит пометка 10804 фута над уровнем моря, — облака, темные, как сама гора.
Палм-Спрингс, самолет! Место, где обитают кинозвезды, руководство штата и предприниматели-гиганты. Но что важнее, от Палм-Спрингс до твоего дома менее чем день пути, там тебя ждет ангар и воскресные послеобеденные полеты. Тебя это радует, самолет?
Паркс не отвечает. Мы разворачиваемся, заходя на посадку, но он не проявляет ни малейшего намека на ответ.
14
Аэропорт в Палм-Спрингс — место изысканное, здесь припаркованы самые фешенебельные и дорогие самолеты в мире. Однако этим утром тут явно что-то не так. В самом конце длинного ряда сверкающих двухмоторных машин, уже буквально в зарослях полыни, стоит какой-то странный старый биплан, весь испачканный маслом. Он привязан к земле веревками за кончики крыльев и хвост. И хотя утро облачное, можно заметить, что под его крылом на холодном бетоне расстелен потертый спальный мешок.
Начинается дождь. Дожди идут в Палм-Спрингс раз в году, в худшие годы — дважды. Неужели по воле случая я оказался здесь в День Дождя? Мне приходится решать этот вопрос самому, потому что других спальных мешков нигде поблизости на бетоне не видно.
Между облаками попадаются просветы, и поэтому поначалу дождь только моросит. Через некоторое время на фоне потемневшего бетона вырисовывается светлый силуэт самолета. Я лежу на левом сухом крыле этого силуэта. Дождь усиливается. Вначале он барабанит по поверхности верхнего крыла, а затем начинает большими каплями стекать на ткань нижнего. Я лежу и беззаботно слушаю этот приятный звук. Надо мной возвышается увенчанная облаками гора Сан-Джакинто. Сегодня я пролечу над тобой, Сан-Джакинто, и тогда до дома будет рукой подать. Мне останется пролететь не больше двух часов, и я снова узнаю, что значит спать на кровати.
Дождь продолжается, и влажный асфальт понемногу начинает покрываться тонкой пленкой воды. Моя голова находится у самого бетона, и, открывая один глаз, я вижу, как ко мне приближается стена воды высотой в одну шестнадцатую дюйма. Для здешних мест такое обильное выпадение осадков не характерно, и поэтому я ожидаю, что капли вот-вот перестанут стучать по крылу.
Но они не перестают. Стена воды медленно накатывается на мою территорию. Иссушенный бетон впитывает воду, но она продолжает наступать, потому что новые капли все время пополняют ее объем. Вода постепенно приближается, окружая и затопляя сухую поверхность. Если бы я был не выше миллиметра ростом, все происходящее показалось бы мне ужасным стихийным бедствием. Крохотные камешки и веточки оказываются затопленными накатывающейся пенистой волной, рев которой слышен на дюймы вокруг. Какой ужасный потоп надвигается на меня! Вода наступает и смывает все на своем пути! И я с криками не убегаю прочь лишь потому, что считаю себя исполином, которому нипочем это наводнение. Я наблюдаю за ним и размышляю. Быть может, то же самое справедливо и в отношении всех других пугающих бедствий? Способны ли мы поднять себя так высоко, чтобы потерять всякий страх перед ними? Все это очень увлекательно, и вдруг я с удивлением замечаю, что улыбаюсь. Возможно, мой друг снова проснулся и опять начинает меня учить.
Часть вторая урока о надвигающемся наводнении состоит в том, что, кем бы ты ни был, карликом или гигантом, ты не можешь оставить эту проблему без внимания. И даже когда оказывается, что это не потоп в пустыне, а всего лишь ползущий по бетону тоненький слой воды, тебе будет не по себе до тех пор, пока ты не справишься с возникшим затруднением. Дождь продолжается, и сухой силуэт подо мной становится все меньше. Очевидно, мне скоро придется спасаться бегством, если я не смогу как-то остановить продвижение воды или не решу, что мокрый спальный мешок, в конце концов, не так уж плох.
В промасленной одежде, лохматый и небритый, как и подобает бродячему пилоту, я поспешно собираю свой спальный мешок и бегу пережидать дождь в роскошный зал ожидания аэропорта. Должен ли мокнуть под дождем настоящий пилот-бродяга? Этот вопрос занимает меня, пока я бегу под дождем. Нет, не должен. Настоящий бродячий пилот залез бы в кабину, накрыл ее водонепроницаемым чехлом и тут же уснул бы. О да! Сразу всему не научишься.
На одной из стен пустующей комнаты висит телефон, напрямую соединенный с бюро погоды. Как непривычно снова держать в руках телефонную трубку. Еще мгновение, и из нее доносится голос, предлагающий свои услуги.
— Я сейчас в Палм-Спрингс и собираюсь лететь в Лонг-Бич/Лос-Анджелес. Какая погода в проходе?
Мне следовало сказать «в Проходе». Почти каждый пилот, который держит путь в Южную Калифорнию, пролетал через огромное узкое ущелье между горами Сан-Джакинто и Сан-Горгонио. Считается, что в ветреный день в этом ущелье можно влететь в переделку, и неопытные летчики так часто преувеличивают рискованность такого перелета, что даже умудренные опытом пилоты часто называют это место опасным.
— Проход закрыт.
И почему только метеорологи такие самоуверенные, когда погода плохая? Думают, что наконец-то пилотов можно поставить на место? Что время от времени не мешает остудить пыл этих надменных чертей?
— Облака над Бэннингом начинаются на высоте двести футов. Видимость — одна миля при дожде. Улучшения погоды в течение дня не ожидается.
Черта с два, не ожидается! Скорее уж Палм-Спрингс затопит в ближайшие полчаса, чем такая плохая погода продержится целый день.
— А как насчет проходов в Борего, Джулиане или Сан-Диего?
— У нас нет информации по собственно проходам. Из Сан-Диего сообщают, что облака там на высоте три тысячи футов и моросит дождь.
Нужно просто полететь туда и самому все выяснить.
— А какая погода в Лос-Анджелесе?
— Лос-Анджелес… Сейчас посмотрим… Лос-Анджелес сообщает, что облака у них на высоте полторы тысячи футов и тоже моросит дождь. Прогноз на вторую половину дня — без изменений. Информация о том, что проход закрыт, кстати, получена от пилота — там очень сильные вихревые потоки.
— Благодарю.
Прежде чем я успел положить трубку, меня попросили назвать номер самолета. Они всегда делают записи в своих журналах и, несомненно, имеют для этого самые веские основания.
Стоит мне только перелететь на ту сторону гор, и дальше все будет в порядке. Погода там не очень хорошая, но все же видимости хватит, чтобы как-нибудь долететь домой. Бэннинг находится в середине прохода, и погода там, как явствует из прогноза, не радует. Однако не исключено, что сводка была сделана много часов назад. Вряд ли в такую рань кто-то проводил измерения. Пожалуй, стоит все же попытаться добраться до Бэннинга, прежде чем я полечу дальше вдоль гор и в радиусе сотни миль отсюда стану совать нос в каждый проход. Хоть один-то из них наверняка открыт.