Однако почтенная вдова решительно отвергла его предложение. По правде говоря, она необыкновенно гордилась тем, что ее дочь супруга капитана Уокера. Они виделись вначале довольно редко, хотя время, от времени миссис, Крамп наносила визиты молодой леди на Коннот-сквер; а если жене капитана случалось заглянуть на Сити-роуд, в «Сэдлерс-Уэлзе» не было человека — от первого трагика до мальчишки, следившего за выходами актеров на сцену, который не оповещался бы об этом событии.
Мы уже говорили, что Морджиана принесла домой приданое прямо в сумочке и передала все свое состояние в руки мужа; поэтому читатель, которому известен сверхъестественный эгоизм капитана Уокера, может вообразить, как рассвирепел бы капитан и какими грубыми проклятьями и оскорбительными эпитетами осыпал бы жену, обнаружив, что у нее всего-навсего пятьсот фунтов вместо ожидаемых им пяти тысяч. Но, по правде говоря, Уокер в ту пору был почти влюблен в свою прелестную, розовую, кроткую жену. Они совершили двухнедельное путешествие, во время которого оба были необычайно счастливы; и она так простосердечно, так трогательно, нежно прижавшись к мужу, вручила ему все свое состояние, и ей так искренне хотелось бы иметь в тысячу миллионов и миллионов раз больше, лишь бы ее драгоценный Говард был доволен, что только у последнего негодяя хватило бы духу сердиться на нее; поэтому Уокер поцеловал ее, погладив блестящие локоны, и снова не без грусти пересчитал ассигнации, после чего запер их в свой портфель. В сущности, она-то ведь никогда не обманывала его, обманул его Эглантайн, но зато и Уокер, в свою очередь, с лихвой отплатил ему. К тому же Уокер в ту пору питал столь нежные чувства к Морджиане, что — клянусь честью — вряд ли сожалел о совершенном поступке. Кроме того, капитан совсем не привык держать каждый день в руках пятьсот фунтов хрустящих банкнотов; эта решительная, сангвиническая натура воображала, что им конца не будет, и уже обдумывала десятки способов, как бы пустить эти деньги в оборот и довести их до ста тысяч фунтов стерлингов. Что и говорить, разве мало на свете простодушных натур, которые с таким же чувством взирали на новенькие банкноты и прикидывали возможности пустить их в рост.
Не будем, однако, задерживаться на этой грустной теме. Послушаем лучше, как распорядился Уокер своими деньгами. Он обставил вышеупомянутый дом на Эджуер-роуд, Заказал прелестный фарфор, завел пару лошадей и фаэтон, нанял несколько приличных горничных и лакея-грума, одним словом, устроил именно такой аккуратненький, скромный и вполне аристократический домик, какой полагается иметь молодой респектабельной супружеской паре на заре их совместной жизни. «С прошлым покончено, — не раз говорил он своим знакомым, — еще несколько лет тому назад я, пожалуй, пошел бы на риск, но теперь мой девиз — благоразумие, и я не воспользуюсь ни фартингом из пятнадцатитысячного капитала жены». И вот вам, читатель, лучшее доказательство того доверия, которое оказывало Уокеру общество: ни за фарфор, ни за экипаж, ни за мебель, которыми, как было сказано, он обзавелся, Уокер не заплатил ни одного шиллинга; он был настолько благоразумен, что если бы не подорожные сборы, да не расходы на почтовые марки и королевский налог, ему вряд ли когда-нибудь понадобилось разменять даже пятифунтовый банкнот своей жены.
Говоря по правде, мистер Уокер твердо вознамерился сколотить капитал. А что может быть проще, если вы живете в Лондоне? Разве акционерные общества не открыты для всех желающих? Разве испанские и колумбийские акции не поднимаются и не падают? Для чего же еще созданы все эти общества, как не для того, чтобы набивать тысячами фунтов карманы пайщиков и директоров? Во все эти коммерческие махинации и погрузился с необычайным рвением наш галантный капитан и с первых же шагов добился таких блестящих успехов, так удачно покупал и продавал, что в Сити его уже начали считать капиталистом, и его имя можно было встретить в официальном списке директоров многочисленных богатых благотворительных обществ, в которых никогда не бывает недостатка в Лондоне. В его агентстве производились операции на суммы в тысячи фунтов, при его участии скупались и перепродавались солидные акции. С какой ненавистью и завистью глядел на него бедный мистер Эглантайн из дверей своего заведения (принадлежавшего теперь Эглантайну и Мосрозу), когда Уокер ежедневно проезжал в своем фаэтоне, запряженном парой, или когда до него доходили слухи о блестящем положении, которое Уокер занял в обществе.
Миссис Уокер могла пожаловаться только на то, что она не слишком часто наслаждается обществом мужа. Дела заставляли его на целый день отлучаться из дому; и те же дела вынуждали его оставлять ее то и дело одну по вечерам; тогда как он (поглощенный все теми же делами) обедал со своими знатными друзьями в клубе и пил кларет и шампанское, преследуя все те же деловые цели.
Она была бесконечно добра и простодушна и ни разу ни единым словом не упрекнула его; она неизменно приходила в восторг, если он мог провести вечер с ней дома, а когда он находил время, чтобы покатать ее в Парке, она бывала счастлива после такого события еще целую неделю. В этих случаях она от избытка чувств отправлялась к матери и рассказывала ей: «Ах, мама, вчера Говард катал меня в Парке, Говард обещал сводить меня в оперу…» — или еще что-нибудь в том же роде. И в тот же вечер директор театра, первый трагик мистер Голер, миссис Сэрл и ее сорок учениц, все капельдинерши, гардеробщицы и даже разносчицы лимонада в «Уэлзе» знали, что капитан и миссис Уокер были в Кенсингтон-гардене или были приглашены в оперу в ложу маркиза Биллингсгета. А однажды вечером миссис Уокер появилась (то-то яесказанное счастье!) в своих черных локонах и в кашемировой шали, о флаконом для нюхательной соли, в черном бархатном платье и с райской птичкой на шляпе в ложе в «Уэлзе». Боже милостивый! Как они играли для нее в этот вечер, и Голер и все остальные, и как счастлива была миссис Крамп! В антрактах она осыпала дочь поцелуями, она кивала всем друзьям на сцене и за кулисами, она представила дочь — миссис Уокер — капельдинерше; и Мелвилу Деламару первому комику, и Кантерфилду (тирану), и все выбежали к подъезду, и выкликали карету миссис Уокер, и махали шляпами, и кланялись, когда маленький фаэтон, запряженный парой, тронулся с места, Уокер, отпустивший усы, зашел в театр неред концом спектакля и ничуть не растрогался знаками внимания, расточаемыми ему и его даме.
Перечисляя предметы роскоши, которыми капитан обставил свой дом, нужно упомянуть о рояле, занимавшем добрых четыре пятых маленькой задней гостиной миссис Уокер, за которым она постоянно музицировала. Все дни и вечера, когда Уокера не бывало дома (а это случалось каждый день и каждый вечер), вы могли, да и не только вы, — вся улица могла слышать, как в доме номер двадцать три звенит и переливается на все лады женский голос; ведь без этого не обходится ни одна музицирующая дама. Улица неодобрительно относилась к этому постоянному шуму, но соседям трудно угодить, а что оставалось делать Морджиане, как не петь? Можно ли запереть в клетке дрозда и запретить ему петь? И вот в уютной маленькой клетке на Эджуер-роуд дрозд капитана Уокера распевал песни и не чувствовал себя несчастным.
После того, как прошел примерно год со дня свадьбы молодой пары, омнибус, останавливавшийся и поблизости от миссис Крамп, и неподалеку от Эджуер-роуд, где жила миссис Уокер, стал почти ежедневно привозить маменьку к дочери. Она приезжала, когда канитан уходил по делам; она обедала с Морджиаиой в два часа и каталась с ней по Парку, но она никогда не задерживалась у дочери после шести часов вечера. Ведь ей же надо было идти в семь на спектакль! И, кроме того, капитан мог вернуться домой с одним из своих важных друзей, а он всегда долго ворчал и ругался, когда заставал у себя тещу. Что касается Морджианы, то она была из тех жен, которые поощряют в своих мужьях деспотизм. Каждое слово мужа — истина, потому что изрек ее он; каждое его требование должно беспрекословно исполняться. Миееке Уокер полностью отказалась от собственной воли и целиком подчинившись своему повелителю. Но как же это могло произойти? Ведь до замужества она была весьма независимой особой и ума у нее было куда больше, чем у ее Говарда. Я полагаю, что все дело было в его усах, внушавших ей такой страх и державших ее в полном подчинении.
Эгоисты мужья, постоянно проявляющие в обращении со своими покладистыми женами суровость и непреклонность, оказываются в очень выгодном положении: если случайно они вдруг снизойдут до какой-нибудь маленькой услуги, жены преисполняются такой благодарности, какой они никогда не чувствовали бы по отношении к супругу и повелителю, привыкшему исполнять все их желания; а потому, когда капитан Уокер милостиво внял мольбам своей жены и согласился взять ей учителя пения, его щедрость показалась ей поистине божественной, и на следующий день Морджиана бросилась на шею приехавшей к ней матери и стала рассказывать ей, какой изумительный, какой великодушный ангел ее Говард и чем только не обязана она этому человеку, возвысившему ее из скромного и незаметного положения, которое она занимала в жизни, и сделавшего ее тем, чем она была теперь. А чем, в сущности, она была, бедняжка? Женой какого-то мошенника, пройдохи. Она принимала у себя жен некоторых знакомых мужа, жен двух его поверенных, жену его биржевого маклера да еще двух-трех дам, о которых, с вашего позволения, мы воздержимся что-либо рассказывать; и она считала для себя честью занимать столь высокое положение! Словно Уокер был лордом Эксетером, женившимся на простой горничной, или благородным принцем, сделавшим предложение скромной Золушке, или самим великим Юпитером, сошедшим с Олимпа и воспылавшим страстью к Семеле. Оглянитесь вокруг, уважаемый читатель, на своих почтенных знакомых! Много ли найдется женщин, думающих и поступающих иначе? Они верят в своих мужей, что бы эти мужья ни делали. Джон может быть глупым, безобразным, грубым, он может быть негодяем, — его Мэри Энн никогда этого не заметит; он может обманывать ее на каждом шагу, а она неизменно будет дарить его своей милой улыбкой; если он скуп, — она будет утверждать, что он бережлив; если он рассорится со своими лучшими друзьями, — она будет говорить, что он, как всегда, прав; он может быть мотом, — она будет повторять, что он щедр и что для его здоровья необходимы развлеченья; если он бездельник, значит, ему нужен отдых, и она сэкономит на своих личных расходах и на хозяйстве, чтобы дать ему гинею на клуб. Каждое утро, просыпаясь и глядя на храпящего рядом мужа, глядя, повторяю, на его лицо, распластанное рядом с ней на подушке, она благословляет это тупое, грубое лицо, эту тупую, грубую душу и считает то и другое божественным пределом совершенства. Хотелось бы мне знать, почему женщины не догадываются, что мужья их обманывают? Видно, так уж устроила природа, и за это ее следует только благодарить. В прошлом году ставили «Сон в летнюю ночь», и когда Титания обнимала и прижимала к груди длинные-предлинные уши Основы, весь театр надрывался от неудержимого хохота, а мне подумалось, что в зрительном зале и сидит не меньше сотни ослов, которых так же слепо боготворят их супруги. Все эти Титании баюкают их на коленях и сзывают сонм нежных ласковых духов домашнего очага, чтобы они услаждали их грубые инстинкты и угождали их низменным желаньям; и (так как вышеприведенные замечания относятся только к порядочным женщинам, любящим своих законных супругов) слава богу, что им не попадается какой-нибудь гадкий Пук, который открыл бы им глаза и рассеял их иллюзии. Cui bono? [4] Пусть они пребывают в неведении: я знаю двух очаровательных дам, которые, прочитав эти строки, найдут их вполне справедливыми, но им и в голову не придет, что это написано про них.
А вот еще довольно любопытное наблюдение. Замечали ли вы, как много и упорно женщины занимаются всяческими рукодельями и искусствами? Вышитые шерстью подушки для диванов, сшитые из лоскутков покрывала или вязанье (правда, оно нынче уже вышло из моды и им еще занимаются только в деревне), целые горы подушечек для булавок, сотни старательно изрисованных альбомов, невероятное количество пьес, разученных на фортепьяно, и несчетное множество прочего вздора, на который тратят время эти милые созданья, — да что я говорю, разве мы не видели, как они по вечерам целыми стайками собираются и рассаживаются вместе: Луиза вышивает шерстью, Элиза делает вышеупомянутые подушечки для булавок, Амелия трудится над футляром для карт или плетет тончайшие шнурки; и среди них Теодозия, придвинув к себе шандал, читает вслух книгу? Ах, мой дорогой сэр, мало же радостей выпадает на долю этих созданий, если им приходится собираться вместе, чтобы читать вслух романы! Поверьте, они делают это не по доброй воле: что хорошего в такой жизни, в таком унылом времяпрепровождении! В своей книге об Америке мистер Диккенс, говоря о заключенных, сидящих в одиночных камерах, рассказывает, как эти узники разукрашивают свои камеры, причем многие проделывают это с непостижимым мастерством и тщательностью. Женские рукоделья нередко оказываются сродни этим занятиям, это та же работа узников, которой предаются только потому, что бедные пальчики и головки не находят другого применения; вот как создаются эти замысловатые подушечки для булавок, вышиваются покрывала, разучиваются фортепьянные сонаты. И, ей-богу, когда я вижу, как две милых, невинных, розовощеких молодых женщины усаживаются за фортепьяно, подложив на стулья большее или меньшее (как кому удобнее) количество нотных альбомов, и, устроившись таким способом за инструментом, принимаются барабанить в четыре руки всевозможные вариации на тему Герца или Калькбреннера, — я не получаю ни малейшего удовольствия от их игры, и мое слишком впечатлительное сердце обливается кровью, когда я смотрю на исполнительниц. Сколько часов, недель, — да что там недель, — многих лет упорных занятий стоила им какая-нибудь жига! Сколько денег истратил их папа, сколько пилила своих дочек мама («Леди Бальбок сама не играет, — говорит сэр Томас, — но у нее поразительный слух!»); разве все это не свидетельствует об их каторжной жизни! Как живет молодая дама? Она завтракает в восемь часов утра, затем, до десяти, занимается по разговорнику Мэнгнала со своей компаньонкой, потом до часу упражняется на фортепьяно, затем гуляет за решеткой по саду, потом снова музицирует, потом шьет или что-нибудь вышивает, или читает французскую книгу или «Историю» Юма, потом спускается вниз, чтобы поиграть папеньке, который любит под музыку подремать после обеда, и вот, наконец, пора и спать, а завтра снова настанет день со всеми, как их называют, «обязанностями». Один мой друг, зайдя на днях в весьма аристократический дом, увидел, как юная леди вошла в комнату с подносом на голове, — Mon Dieu! По-видимому, она старалась таким способом выработать грациозную походку. Кто знает, может быть, в эту минуту леди Гантель упражняется, поднимая и опуская пару тех самых неодушевленных предметов, которые носят ее имя, а леди Софи лежит, распростертая на доске, для выпрямления позвоночника? О, я мог бы писать целые диссертации на эту тему. Но полно, нас все это время ждет миссис Уокер!
Если все вышеприведенные наблюдения имеют какое-нибудь отношение к нашей повести, а это, безусловно, так и есть, я хотел бы дать понять читателю, что миссис Уокер в отсутствие мужа в своем одиноком заточении тратила изрядное количество свл и времени, развивая свое музыкальное дарование, и, как уже говорилось ранее, обладая прекрасным сильным голосом, очень скоро добилась значительных успехов. Сначала ее учителем был Подмор, толстый хормейстер «Уэлза», разучивший некогда с ее матерью песенку «Тара-рам…», пользовавшуюся с первого же раза неизменным успехом. Он очень неплохо подготовил Морджиаиу и запретил ей петь всяческие романсы из «Таверны Орла», столь излюбленные ею; после того как она с его помощью достигла некоторого мастерства, честный хормейстер заявил, что ей нужен более искусный наставник; он написал капитану Уокеру письмо (вложив в него небольшой счет), в самых лестных выражениях превознося успехи его жены и настоятельно советуя ей брать уроки у знаменитого Бароски. После этого капитан Уокер отпустил Подмора и пригласил за очень значительную сумму, как он не преминул сообщить своей жене, синьора Бароски. Он и в самом деле остался должен Бароски не меньше двухсот двадцати гиней, когда его… Но мы забегаем вперед!