Для всех них он был свой. Свой среди своих. Считалось, что его марксистские убеждения, участие в партии — все это прошлое, ушедшее без возврата. Да и зачем вспоминать, если и Марков, и Лукаш сами поигрывали когда-то в социалистов. Особенно Лукаш— этот, помнится, был радикал, чуть ли не с бомбами на власть тьмы. Молодость, молодость...
Поседевшие члены Союза офицеров запаса, каждое 24-е число собирались в Военном клубе на бульваре Царя-Освободителя: играли в карты, светские и дворцовые новости передавались из уст в уста негромкими голосами хорошо воспитанных людей. Пеев был непременным участником бесед: слава ветерана мировой войны обеспечивала ему положение в Союзе.
Марков сказал: «Гитлер готовится к войне с Россией. Это факт. Мне известны подлинные документы».
«Война... Как же быть? Неужели я ездил в Москву зря?»
В последней декаде февраля почта принесла продолговатый конверт. Посольство Союза Советских Социалистических Республик приглашало доктора Александра К. Пеева, побывавшего в СССР и выступившего с объективными и дружественными статьями в болгарской печати, 23 февраля 1940 года посетить прием в честь Дня Красной Армии. Неужели?..
Знакомый редактор вылил на него ушат холодной воды, сказав, что подобные приглашения получили многие софийские публицисты, не клеветавшие на Страну Советов. Обычное приглашение, не более.
И все же он надеялся и потому на приеме, улучив момент, постарался оказаться рядом с военным атташе. Воспользовавшись случаем — оба одновременно потянулись к подносу с напитками — представился:
— Александр Костадинов Пеев, юрист и журналист. Простите, господин полковник, не могли бы вы уделить мне несколько минут? Дело в том, что я пишу политические обзоры для той части прессы, которая сохраняет объективность в оценке вашей страны. В этой связи мне было бы весьма интересно знать вашу точку зрения на острейшую, как вы понимаете, проблему дня: лояльна ли Германия в отношении СССР в рамках договора? Мои друзья в болгарском Генштабе относятся к этому скептически и познакомили меня с документами, позволяющими делать вывод, что Берлин использует договор как ширму.
Полковник слушал с каменным лицом. Спросил:
— Как вы находите нашу кухню? — Коротко кивнув, корректно улыбнулся:—Прошу извинить!
К нему, лавируя меж гостями, направлялся германский посол Бекерле. Полковник, все так же холодно улыбаясь, пожал ему руку, заговорил по-немецки.
С приема Пеев ушел подавленным. Судя по всему, военный атташе посчитал его провокатором. В лучшем случае — нахальным газетчиком, ищущим сенсации. «Но что же делать? Не могу же я сидеть и ждать?»
На площади перед посольством, смешавшись с авто дипломатов, пофыркивали моторами полицейские машины. Штук десять, не меньше. За посольством следили в открытую. В левой печати осторожно намекали, что РО1 и отделение «А» пытаются внедрить в его технический персонал агентуру. Газеты за это штрафовали; попахивало политическим скандалом. Ни слова об агентуре — государственный секрет! Зато секретом не было, да и быть не могло, открытое наблюдение, установленное Гешевым и РО за русскими. Каждый день жители Софии могли наблюдать, как две-три машины следовали, словно приклеенные, за авто с номером посольства СССР.
«Нет, пожалуй, атташе и не мог поступить иначе. Советские не хотят нарваться на провокацию. Они правы». Эта мысль успокоила, и к дому он подошел в почти нормальном расположении духа... Что ж, будем ждать.
Опять ждать! Сколько?
28 февраля 1940 года. Вечер. Знакомая, выверенная постоянством маршрута дорога от банка к дому — по улице Марии Луизы и дальше, не спеша, ровным шагом. Обычная прогулка, прерванная случайным прохожим.
— Доктор Леев?
— Да, это я...
— Могу я с вами поговорить?
— Если по делам, то не здесь и не сейчас, а завтра в конторе.
— По делам. Но лучше сейчас.
— Если вы настаиваете...
Сказал и подумал: странно, говорит, как болгарин, но лицо не болгарского типа.
— Меня зовут Сергей. Просто Сергей. А еще удобнее, если вы будете называть меня Испанцем.
Он еще не понял. Спросил:
— Почему Испанцем?
— Удобнее. Впрочем, не лучше ли будет, если мы побеседуем не здесь, а у меня дома? Это недалеко, на этой же улице... Хороший дом, два входа...
Он больше ничего не добавил. Да и вряд ли стоило говорить на улице о том, что полиция не осведомлена о проживании Испанца в Софии и, наконец, что встреча отнюдь не случайна...
2
Его величество Борис III, царь болгар, любил водить паровозы. Стоя у реверса, Борис III не забывал поболтать о том о сем с машинистом и кочегаром. Два адъютанта вносили в паровозную будку корзины с булочками дворцовой выпечки, и царь собственноручно оделял бригаду едой. Об этом много говорили, и говорили по-разному. Князь Кирилл считал, что венценосец недопустимо опрощается, снисходя до лиц, стоящих на нижней ступени социальной лестницы; премьер-министр Богдан Филов полагал иное: демократические тенденции, явственно проглядывавшие в поступках царя, могли снискать ему популярность, крайне необходимую в тяжелые для двора времена.
У царя на этот счет было свое мнение. Он знал, что свитские чины за спиной посмеиваются над его странностями, судачат — каждый на свой лад, одобряя или порицая. Знал он и то, что его считают слабовольным, игрушкой в руках сильных людей. И вождение паровозов не было для него ни актом политики, ни демонстративным шагогл через пропасть, отделявшую круг избранных от круга отверженных. Он просто любил водить паровозы. Вот и все. Что же касается укоренившегося мнения о его слабоволии и неспособности самостоятельно избирать правильный курс страны, то оно его вполне устраивало, ибо порой снимало ответственность за рискованные шаги двора и правительства.
Чистокровный немец по происхождению, представитель второстепенной герцогской династии, он никогда и ни с кем не делился своими замыслами, предпочитая поддерживать впечатление, что правление его номинально, а подлинной властью располагают другие.
Маленькая Болгария, еще недавно считавшаяся задворками Европы, все более превращалась в средоточие сложных, противоречивых интересов. Надо было продумать свою игру. А за реверсом хорошо думалось. Здесь не мешали. Паровозная будка была, пожалуй, едва ли не единственным местом в Болгарии, где царь на время становился недосягаемым для агентов, приставленных к его особе РО, директором полиции Антоном Кузаровым, начальником жандармерии генерал-майором Кочо Стояновым, полномочным представителем германского абвера доктором Делиусом и английскими резидентами.
Любил Борис и прогулки в дворцовом саду по утрам. Царь вышагивал по глухим боковым дорожкам, обдумывая свои комбинации и решая, на кого опереться при их осуществлении. Болгария была единственной в мире монархией, по существу, не имевшей дворянства и аристократии, то есть именно той прослойки, которая уже в силу происхождения, естественно, служила верной опорой трону. Турки, десятилетиями угнетавшие страну, истребили тех, в ком текла «голубая кровь»... Промышленники и коммерсанты? Среди них были сильны русофильские тенденции. Случайно ли лучшие улицы в городах, больших и малых, носили имена Гурко, Скобелева, Толстого, Аксакова, других деятелей российских — политических, культурных и иных. Промышленники и коммерсанты, входящие в состав городских самоуправлений, были крестными отцами этих улиц... Нет, с представителями торгово-промышленных кругов приходилось быть настороже. Тогда что же — армия? Но и она была неоднородной. В высшем генералитете произошел раскол: лишь меньшинство стояло за военный блок с Германией, другая часть полагала, что подобный союз гибелен для Болгарии, а большинство— жиронда в мундирах — не имело определенного мнения, считая, однако, что страна не должна быть втянутой в войну ни на чьей стороне...
И еще — коммунисты. Проблема номер один. Кочо Стоянов ежедневно докладывает, что партия, ушедшая в подполье, продолжает работу и репрессивные меры не в силах ее парализовать. Пока она не скручена в бараний рог, не раздавлена, нечего и думать об участии в войне бок о бок с Германией. Стоянов утверждает, что в этом случае возможно восстание. Его данные подтверждают начальник РО подполковник Костов и Антон Кузаров, опирающиеся на бесчисленную агентуру Николы Гешева.
Итак, как же быть? Москва требует дать ясный ответ: какую позицию займет Болгария, если назреет военный конфликт? На чьей она будет стороне?.. Еще настойчивее немцы. Богдан Филов, по поручению царя ведущий переговоры с Бекерле, всякий раз докладывает, что из Берлина посол получает категорические директивы: Болгария должна присоединиться к Тройственному пакту... Или... Что за этим «или»? Оккупация? Но если так, потерпят ли немцы, став хозяевами в стране, само существование царского двора? Принадлежность к Сакс-Кобург-Готт-ской династии — шаткая гарантия остаться у власти, если рейхсканцлер введет в страну войска. Происхождение и симпатии много ли весят на политических весах?
...Да, призрак возможной оккупации буквально навис над Болгарией.
Доктор Александр Костадинов Пеев, думая об этом, терял покой. Последнее время, встречаясь с Испанцем, он невольно любой разговор переводил в одну и ту же плоскость — что ждет Болгарию. Испанец был хорошим слушателем, внимательным и немногословным. В хитросплетениях болгарской политики он разбирался, пожалуй, лучше Пеева, и там, где Пеев склонен был видеть по-человечески понятные колебания царя, Испанец угадывал тонкий и хорошо продуманный расчет.
— Вы преувеличиваете его податливость и напрасно считаете, что Филов хоть сколько-нибудь самостоятелен в решениях. Политика Бориса — политика лавочника, прикидывающего потери и барыш.
Вероятнее всего, он войдет в сделку с немцами — на любой основе! —при наличии генерального успеха германских войск. Это будет сделка, направленная против нас.
— Вы считаете возможным нападение на СССР?.. Знаете, я разговаривал с Филовым, он упомянул, что немецкая армия превосходно подготовлена.
— Филов с вами откровенен?
— В известной степени.
Пеев имел основания говорить так. Их связывала одна страсть — археология, премьер-министра профессора Филова и адвоката Пеева. Оба не были дилетантами в этой области, и солидные научные издания считали возможным ссылаться на их авторитет.
За Пеевым, помимо прочего, числилось выдающееся открытие — ситовская надпись, цепочка загадочных наскальных значков, обнаруженная им недалеко от Пловдива и ставшая предметом споров ученых. Надпись не поддавалась расшифровке, и ученые гадали: кем, когда и на каком неведомом языке исполнены таинственные письмена.
Думая об археологии, Пеев улыбался про себя. Трудно поверить, но увлечение пришло в самой прямой и непосредственной связи с активной деятельностью в партии. Знал бы об этом Филов! В середине двадцатых годов политическая полиция, не собрав достаточных для суда улик, в превентивном порядке дважды отправляла Пеева за колючую проволоку концлагерей. Один раз он просидел несколько месяцев в сборном лагпункте под Асеновградом, вторично угодил в горный лагерь с особым режимом.
Житель равнин, в заключении он полюбил горы. Сидя за «колючкой», мечтал о часе, когда сможет с рюкзаком за плечами побродить по ущельям и перевалам. А еще он любил историю, и две любви — к истории и горам,— объединившись, слились в одну— глубокую и постоянную страсть к археологии. Выйдя на свободу, Пеев ежегодно, если позволяли время и средства, уезжал в Белую Церковь, под Пловдивом, в Родопы и здесь, с природой наедине, чувствовал себя превосходно.
Он был хорошим партийным работником; работал там, где этого требовали интересы партии. Стал организатором отделения партии в Карлово; от Карлов-ской околии прошел депутатом в Народное собрание. Затем редактировал партийную газету «Правду» в Пловдиве, а после фашистского переворота 9 июня 1923 года и запрета компартии стал редактором «Работника», выходившего под флагом «независимого еженедельника». Газету не раз подвергали штрафам и, наконец, закрыли. Обыски в квартире Пеева, вызовы в полицию стали чем-то привычным: если две-три недели проходили спокойно, даже Елисавета удивлялась.
После гибели Голубова с Пеевым говорил представитель ЦК. Сообщил, что есть решение: Пеев должен формально выйти из партии и прервать с ней связь.
Леев не сразу понял почему, протестовал; и представителю ЦК пришлось терпеливо и спокойно объяснить ему, что руководство видит в нем крупного ученого— историка, археолога, юриста — и что надо думать не только о нынешнем дне, но и о будущем.
Партия берегла Пеева, как могла. Белый террор захлестывал страну, и два заключения в концлагерь можно было считать пустяком в сравнении с тем, что ожидало его, продолжай он оставаться функционером.
Леев был огорчен решением, отстранявшим его от активной борьбы, но представитель ЦК оставался непреклонным, и Александр подчинился воле партии.
Из Пловдива Пеевы переехали в Софию. На улице Графа Игнатиева, в доме, где в кабинетах-клетушках вели прием адвокаты, среди белых эмалированных табличек появилась новая: «Д-р права Александр К. Леев». Он сравнительно быстро завоевал популярность, неплохо зарабатывал, возобновились старые связи по гимназии, по юнкерскому. Близким другом стал начальник военно-судебного отдела армии генерал Никифор Никифоров, юнкерская кличка — Форе.
В четырехкомнатной квартире на бульваре Евло-гия Георгиева, 33, созданный стараниями Елисаветы, стабилизировался семейный уют. Кожаные кресла, добротные занавеси на окнах, поглощающие шум, темного дерева удобная мебель. Обычное житье-* бытье представителя среднего класса.
Здесь, в маленьком кабинете, с собой наедине, вынашибал Леев решение. Трудно и не сразу. Итогом его были — долгое ожидание и встреча с Испанцем.
Испанец стал его учителем. В маленькой квартирке с двумя входами на улице Марии-Луизы, в кабинете на бульваре Евлогия Георгиева, встречаясь по вечерам, Леев проходил особый курс новых для себя наук. Шифровка и дешифровка. Способы устройства и использования «почтовых ящиков», через которые сведения будут идти по назначению. Приемы конспирации. Приемы ухода от слежки. Приемы, облегчающие контакт с нужными людьми. Хитроумные уловки при распознавании дезинформации, сфабрикованной контрразведкой.
Это были азы, схема. Остальное придется изобретать, додумывать, набираясь опыта в процессе работы. «Скоро вам придется остаться одному»,— однажды сказал Испанец. «А вы?» — «Я уеду».
В разговорах с Пеевым он был откровенен, отвечал на любой вопрос, если он не затрагивал биографии самого Испанца или людей, с которыми был связан. Здесь Испанец умолкал, словно набирал в рот воды. «Это не интересно»,— говорил он, и Пеев так никогда и не узнал, что его учитель исколесил половину Европы, был в тылах у Франко, работал против немцев во Франции и раз десять чудом избегал смерти. «Право же, Сашо, это совсем не интересно. Лучше давайте продумаем еще раз, на кого вы можете опереться? Филов годится только как «источник» и ни о чем, разумеется, не должен догадываться. Марков и Лукаш тоже кажутся мне сомнительными кандидатурами. Так кто же?»
— Я предлагаю Форе. Он мой друг.
— Никифоров? Я помню, что он был председателем чрезвычайного суда по делу коммунистических групп. Правда, давно.
— Он сильно изменился с тех пор. И к тому же он настоящий патриот и ненавидит фашизм.
— А коммунистов? Их он тоже ненавидит?
— Знаете, Испанец, можете мне не верить, но с Форе произошли радикальные перемены. Как-то он обмолвился, что коммунисты — единственные, кто понимают нужды народа и интересы Болгарии в целом.
— Смелое утверждение для генерала! Но вы уверены, что это не фраза?
— Он был социалистом... в молодости. И потом он, как бы это сказать, очень считается со мной, что ли... Нет, не точно. Мы друзья. Так будет правильнее.
— Серьезный аргумент. Вот что, рискните поговорить с ним в открытую. Без обиняков. И учтите, Сашо, нам не нужны «вербанты», люди, работающие за деньги. Это не чистоплюйство, а здравый реализм. В деле, которым мы заняты, необходимы союзники, единомышленники, близкие нам по духу и пониманию задач.
К разговору о Никифорове они больше не возвращались. Очевидно, Испанец считал, что Пеев сам должен принять решение.