— Не убежит. Он ведь мне друг, мама.
Фомка был, конечно же, друг. И не хотел отвечать ей неблагодарностью. Все это верно. Однако это не мешало ему чаще и чаще вспоминать дом Хенна, Мику, Манни и даже злую Лизку. Дома было так просторно, чисто, вообще, здорово. Здесь, правда, к нему тоже были добры, но ничто не радовало Фомку. Частокол, окружавший двор, вызывал в нем досаду. «Неужели отсюда не выбраться?» — спрашивал он сам себя, бродя ночами по двору. И снова горестно выл.
— Дом вспоминает, — рассудительно говорила высокая женщина, уходя к железной дороге. Она не ругала Фомку, потому что самой ей когда-то пришлось больной и немощной жить вдали от родного дома. Она понимала собачье горе.
А Фомкино горе становилось тем нестерпимее, чем быстрее он поправлялся. Он уже приходил за девочкой в комнату, барахтался с ней на траве, валялся и приводил себя в порядок. Он даже раз полаял на чужаков, словно был тут дворовой собакой, но в глазах у него застыла тоска. Дома остались ребята, животные, дома все было по-другому. Тут же не было ничего, кроме железной дороги да противного поезда. Может, здесь и лисьих нор нет? Но самое главное нет Хенна! Фомка не вытерпит без Хенна! Надо разыскать его! Фомка тянул носом воздух и тщательно принюхивался, как обычно делают собаки в чужом месте. Но напрасно в ноздри врывался ветер, не принося с собой запаха родного дома. Фомка чуял только постылый мазутный дух, запах чего-то незнакомого и чужого.
От этих запахов Фомка укрывался в соломе, укладывал голову на лапы и тоскливо смотрел в пустоту. Он, привыкший к раздолью, к просторным лугам, не годился для жизни взаперти. Да он и не хотел жить в неволе. Пусть эта девочка ласковая и добрая, но дом милее… Дома было так много интересного. А здесь валяешься да дремлешь. Чужда была ему такая жизнь.
Однажды ночью хозяйка маленького домика пошла к железной дороге и оставила калитку приоткрытой. Фомка, как стрела, припустился следом. Как раз приближался, громыхая на стыках, поезд, и Фомка юркнул в придорожные кусты.
Новые запахи ударили ему в нос. Он на свободе! Он может бежать куда захочет! Но куда направиться, в какой стороне его дом — у Фомки не было ни малейшего представления. Только его бессознательно тянуло к железной дороге, неудержимо влекло к ней. До дому он наверняка доберется — настолько был уверен в своем чутье Фомка.
Радость освобождения переполняла его, рвалась наружу. Он обежал большой круг около дома и звонко залаял. Словно хотел крикнуть на прощание. Конечно, этого прощального лая не слышала маленькая девочка, которая спала сейчас сладким сном. Зато его услышала высокая женщина, окликнула его. Но Фомка не подошел к ней. Он выбежал к насыпи, еще пару раз тявкнул оттуда — и исчез в сумраке летней ночи. Как здорово было бежать, чуя под собой здоровые ноги. Только ветер свистел в ушах. Пробежав порядочный отрезок пути, он остановился и огляделся. Далеко в стороне виднелись неясные очертания деревьев и кустов возле ограды маленького домика. Он еще раз посмотрел туда и еще раз звонко залаял. И рысью побежал по шпалам.
Высокая женщина у ворот вздохнула, услышав тот прощальный лай, и подумала про себя: «Домой побежал. Дом каждому милее всего…»
А Фомка продолжал путь. Длинная, как стрела, дорога, казалось, вставала перед ним, как гора. Другая точно такая же нитка рельсов высилась у него за спиной. И порой ему чудилось, что он и не сдвинется с места, так и будет барахтаться на одном месте посреди бесконечно длинной дороги. И совсем понапрасну. Но тут он заметил, что окрестности изменились. Вместо чащоб и болот появились луга, на смену им пришел лес, потом потянулись, перемежаясь, поля и перелески, и снова болота, и снова перелески. Но высокой дороге не было конца и края.
Время от времени ему приходилось спускаться с насыпи в кустарник, чтобы пропустить поезд или поостеречься незнакомых людей, работавших на насыпи. Так он миновал здания, которые напомнили ему те строения, от которых он начинал свою поездку. Но он не узнавал их, там было пусто, и он безбоязненно прошмыгивал мимо. Фомка бежал весь долгий летний день, бежал и большую часть сумеречной ночи. Но когда совсем стемнело и над лесом взошла луна, желтая, как головка сыра, его охватило отчаяние.
Он печально уселся на обочине, вытянул морду и завыл на луну. Выл долго, тоскливо, жалобно, как воют все бездомные или голодные собаки. Да, он был голоден! Только теперь он впервые ощутил голод. А здесь невозможно отыскать что-либо съестное, на этой дороге. Только запах мазута да угольные крошки. Он посидел, глядя на луну, снова потянул носом воздух и продолжил путь. Теплый ночной воздух словно подталкивал его, лаская загадочными звуками, нашептывая ему, что он на верном пути… На пути к дому…
Утром он нашел в обрывках бумаги хлебные корки. Это немножко утолило голод и подбодрило его. Хуже было с ногами. Он бежал по острому гравию, подушечки на лапах побитое потрескались и горели. Даже бедро стало побаливать. Он отдыхал все чаще, сидя на краю дороги и удрученно оглядываясь по сторонам. А когда он увидел лужу, то ступил в нее сразу четырьмя лапами. Остудив гудящие лапы, он попил — пил жадно и много, потому что вода бодрила.
Глядя на затянутое облаками небо и измеряя глазом расстояние от горы до леса, он все более убеждался, что доберется до дому, попадет к своим. Он не понимал, откуда появилось это чувство, но оно возникло в нем и крепло. Лапы у него были настолько разбиты, что ему пришлось спуститься с насыпи на пешеходную дорожку, а порой и просто бежать по мягкой траве. Иногда пропадали все тропинки разом, и он метался в высоких зарослях, бежал через поле по картофельным бороздам. Он продолжал идти. Никакие трудности не способны были остановить его. Он переплыл пару ручейков, встретившихся на его пути, обошел стороной несколько деревень, чтобы избежать столкновения с чужими собаками. Но ни на миг не упустил из виду железную дорогу. Все время вдоль железной дороги…
На следующую ночь он добрался до места, где железная дорога проходила через большое село. Здесь было многолюдно, и Фомка временно совсем отдалился от железнодорожного полотна. По улицам, по огородам и выгонам, лишь бы вперед, не останавливаться. На одной капустной грядке он столкнулся с крольчонком. В мгновение ока тот был пойман. Тут же, на клеверной отаве, Фомка с жадностью проглотил его, оставив от добычи лишь кусочки шкуры. И те он тщательно с аппетитом вылизал.
Подкрепившись и отдохнув, он сразу почувствовал в себе силу. Мускулы налились, а в душе прибавилось смелости. Он выбежал на шоссе и припустил вдоль канавы. Туда, где виднелась надоевшая, но тем не менее необходимая железная дорога.
Снова светила полная яркая луна. Село спало. В легкой теплой дымке разносились манящие запахи. Но у Фомки живот был полон, и ему не хотелось тратить время на поиски еды.
Уже темнела вдали железнодорожная насыпь, как на развилке ему навстречу выскочил огромный серый кобель.
— Куда ты, блудливый, мчишься? — зло зарычал он на Фомку.
Фомка остановился: мышцы напряжены, зубы оскалены.
— Домой, — деловито и строго прорычал он в ответ.
— На нашей улице нет твоего дома. Чего тут шляешься?
— Улицы для того и есть, чтобы по ним ходить, — объяснил Фомка.
— Смотри, какой гордый, бродяжка! Я тебе покажу! — угрожающе приблизился огромный пес.
Фомка никогда бы не испугался такого противника. Но он устал после изнурительной дороги, и шрам на голове давал о себе знать. Он решил, что будет разумнее не ввязываться в драку. Потому и сказал, опуская шерсть на загривке и виляя хвостом:
— Я заблудился. Иду домой, к своим. Ты ведь сам собака и должен меня понять. Не трогай…
— От тебя пахнет зайцем, — буркнул тот и с шумом набросился на Фомку. — Будешь наших зайцев уплетать, бродяга!
И тут Фомка убедился, что в чужом месте надо быть очень осторожным. Но он ничего больше не слышал. Как выпущенная пружина, он взвился на задние лапы и вонзил свои острые клыки в горло обидчику. Шея у того была толстая и крепкая, трудно было повалить такую откормленную собаку. Потому Фомка и рассчитывал только на свою ловкость. Держал силу про запас и еще яростнее впивался зубами в чужое горло. Хватка его была настолько отважна и неожиданна, что большая собака захрипела в его когтях. Не упустить! Тогда он сам пропадет. Это было ясно. Потому Фомка и не отпускал врага, даже когда тот вскочил на дыбы и стал трепать Фомку вокруг себя, как щенка. Фомка мертвой хваткой держался за горло большой собаки. Так крепко сжал свои челюсти, что неприятель не смог даже раскрыть пасть. Этим Фомка и спас себя. Большая собака стала жалобно повизгивать. Тогда Фомка расслабил клыки, резко отскочил в сторону и разразился лаем:
— Запомни, к путникам не пристают!
Серая громадина встряхнулась, прилизала шерсть. Но Фомка был уже далеко. Его острые клыки остудили злобный пыл врага, так что тот даже не бросился следом.
Той ночью Фомка настолько устал, что забрался в стог и проспал до восхода солнца. Спал и видел плохой сон про то, как он бежит и бежит, но никак не попадет домой. Все время впереди бесконечная нитка рельсов и высокая насыпь. Очнувшись, он всхлипнул разок, как ребенок, потянул носом воздух и осмотрелся вокруг. Но не увидел ничего такого, что напоминало бы о доме: ни в лесу, ни среди этого широкого поля, которое он как раз пересекал.
А дом был не так уж и далек. К обеду он стал узнавать знакомые строения вдоль железной дороги. И доносившиеся оттуда запахи были ему знакомы. Он поспешил туда. И через минуту заливисто залаял от радости. Это были те самые дома, откуда они с Хенном начали свое путешествие.
Добраться отсюда до дому было парой пустяков. Фомка утолил жажду в ручье и заковылял по межам и обочинам канав. Все здесь было ему известно, почти совсем как дома! Он бежал и время от времени лаял от восторга. Легкое воздушное чувство радости переполняло грудь и подгоняло его, иногда он пускался напрямик через поле — по пшенице или по траве.
И вот наконец дом!
Неслышно подбежав к школе, он ворвался во двор в тот вечерний час, когда хозяйка вышла из хлева с подойником, в котором пенилось парное молоко. Обходя широкий круг, он пошел хозяйке навстречу. Потом, словно набедокуривший, виновато прижался к земле, поджал хвост и опустил глаза. Сам радостно, с повизгиванием лаял.
— Я дома! Дома! Смотри, хозяюшка, я снова дома!
Мать Хенна, покачав головой, спросила:
— Три недели, Фомка! И тебе не стыдно? Где ж ты у меня бродил-блудил?
Но она не сердилась. Дома не бывают сердитыми, понял Фомка. И он прыгал вокруг хозяйки с восторженным лаем. Словно хотел рассказать, что он за все это время пережил.
Эту необузданную радость и знакомый лай уже успели услышать в доме. Из одной двери во двор выскочил Хенн, из другой — вслед за ним — Анни и Калью.
— Фомка! Милый Фомок-Дружок! — на бегу подхватил Хенн Фомку.
— Да-да, дорогой Хенн, я все-таки добрался до дому, — торжествующе лаял в ответ Фомка. Он льнул к рукам Хенна, повизгивал, урчал, всхлипывал, лаял, разевал рот, издавая разные звуки, словно говорил о всем, что увидел и пережил на чужой стороне. И Хенн даже понимал кое-что из его бессловесного разговора. Понял, что Фомка проделал трудный путь, исстрадался, чтобы снова попасть домой и обрести старых друзей. Хенн гладил и ласкал его и наконец сказал:
— Смотрите, какой у него шрам на голове… Болел… Я думал, что он погиб, когда этот негодяй выкинул его в окно из вагона. А смотри-ка, Фомок-Дружок домой вернулся.
— Вернулся! Все преодолел!
— Да он бы и с тем спекулянтом в поезде справился, не накинь тот ему мешок на голову…
— Конечно… Но все равно Фомка раскрыл спекулянта, и того заставили штраф уплатить!
Рассуждая таким образом, все ребята столпились вокруг Фомки, разглядывали и гладили его, трогали пораненное место над глазом. Трогали его лапы, жалели и хвалили его за разумность.
А Фомка каждому заглядывал в глаза, отвечал на каждую ласку. Всем было хорошо. А больше всего — самому Фомке. И он носился по всему двору. Лаял на новое выросшее здесь здание, мчался к хлеву, где жила Манни, крутился там и ликующе кричал:
— Здравствуй! Здравствуй, я снова дома!
И ему казалось, что и корова приветливо мычит в ответ. Даже старая злая кошка Лизка вышла и подняла хвост трубой. Только когда хозяйка поставила перед Фомкой миску с молочной пенкой, которая обычно всегда предназначалась кошке, Лизка сердито проворчала:
— Оставь мне тоже, ты, блудень!
И Фомка оставил. Он был не в состоянии даже есть. Впервые делил он с кошкой свой обед. У него было столько хлопот с детьми, столько ему надо было осмотреть. Дома все были к нему добры. Не к лицу было и ему вспоминать старое и сердиться.
— Мы с тобой друзья, — кивнул он кошке, облизываясь.
— Сегодня друзья, завтра опять подеремся… — лукаво ответила кошка, в свою очередь приступая к еде.
А Фомка продолжал носиться с детьми по двору.
Маленькая Анни решила, что мало теперь называть его просто Фомок-Дружок. Он заслужил звание молодца! Собака, которая возвращается бог весть откуда, ведь и вправду молодец!
— Как бы не так! — засмеялся Калью. — Этот молодец поехал в лагерь вместе с нами. Только мы с Хенном вернулись домой раньше…
Дети смеялись и шутили. Но это «молодец» так и пристало к нему.
Хенн почесал за ухом:
— Да, я уже сочинил в память о Фомке кое-какие стишки… А сейчас мы должны отметить возвращение Дружка-Молодца и сочинить новые…
— Расскажи их нам, — стали упрашивать Анни и Калью.
И Хенн прочел им стихи о том, как рос маленький озорной щенок, как он лаял на ворон, как вступал в бой с индюком, как охотился за лисой, как убегал в лес и как его посадили на цепь, как он воров распознал, как очутился на ярмарке и как плохо ему было среди чужих…
Решили, что все рассказано про Фомка-Дружка очень здорово. Дети уселись кружком на траве у ограды и стали придумывать, как же закончить этот рассказ в стихах. Надо, чтобы новые стишки как бы подводили итог, охватывали все порожденные Фомкиной деятельностью мысли. Фомка забрался между ребятами, укладывая свою голову на колени то одному, то другому. И с дружеской шаловливой улыбкой смотрел детям в глаза, слабо помахивая хвостом, который уже давно не был тоненькой ниточкой, а выглядел настоящим собачьим хвостом. Свешивая попеременно то правое, то левое ухо, слушал он голоса детей. Ему так хорошо было здесь, как нигде в другом месте. Да и где может быть лучше как не среди своих?
Вскоре песенка была закончена и последний, придуманный всеми вместе куплет звучал так:
Так растет, умнея, каждый,
чтоб полезным стать однажды:
пахарем, ученым быть
или в океане плыть.
Дети высказали в стихах, что они чувствовали. Фомка ведь из этих рифмованных строчек ничего не понял. Но одно ему было совершенно ясно: если собака дом забудет, то все у нее пойдет вкривь и вкось и останется она одна. А дома все друзья, дома хорошо. Нет милее места, чем дом родной.
Об этом говорили Фомке детские голоса, их нежные взгляды, их ласковые руки. Об этом же нашептывали Фомке тихо шелестящие на вечернем ветру тополиные листья, это же слышалось и в спокойном мычании коровы в хлеву. Это звучало даже в напевном мурлыканье сердитой Лизки, которая впервые за долгое время сидела спокойно тут же, во дворе, обернув хвостом лапы.
И тут Фомке захотелось созорничать. Как было бы здорово схватить ее сейчас за хвост! Но Лизка была настороже. Как только Фомка повернулся к ней, она выгнула спинку, обнажила зубы и прошипела:
— Ш-ш-ш!!
Как всегда, как обычно! Фомка опять положил голову на лапы. Подергивающийся кончик кошкиного хвоста напомнил ему о всех ее проделках. Он залаял, залаял по-настоящему. Но это прозвучало так, словно он говорил: ах, забудем дома про обиды!