И меня посещает видение: пыль, свет, заросли каперна — интересно, что такое «заросли каперна»? Откуда это? — она стоит у своей могилы, качаясь, как в лодке, и задумчиво покусывает стебель и лепестки винной розы. Потом, словно заметив мой взгляд, спрашивает раздраженно — чего не было в жизни — «Ну, когда же ты умрешь?»
«Мы знаем, что это не сны», — говорит Эдгар По. И эта мысль, первая после моего пробуждения, наконец–то вышибает из меня слезы, бурные слезы — как будто прорвало плотину. Мое пробуждение есть начало моего выздоровления, и единственное, что теперь достоверно — гибель моей возлюбленной.
Как жить с этим страшным ощущением насмешки над собой? Рок поведал мне, что я переживу всех своих возлюбленных, а для избранных стану причиной их смерти. Во имя чего воевать? Родина? Но я знаю, что такое Родина — «где положу свою шляпу, там мой дом». Все — грязь и смерть, а закон компенсации словно херес в одиночестве. За все воздастся — те же мрачные мысли приходят, когда, послав к дьяволу весь мир, один глушишь вино. Чем воздастся? Логическая цепочка приводит к идее счастья, грубо говоря, наслаждения. Однако человек жаден, и раз испытанное не приносит желанного ощущения вторично. Каждый из нас — Сарданапал, тщетно ищущий новых наслаждений. «Сердце бьется, нос трясется," — вот чисто физиологическая картина возбуждения, связанного с переживанием высшей точки «счастья». Со стороны это так же смешно, как и показ в обществе ничем не прикрытого — даже звериной грацией — какого–нибудь плодоносящего акта: любви, например. Человек уродлив — и наличие у него души более чем сомнительно. Век от века это сообразительное животное возводит и разрушает собственные жилища, трудится, умело организует свой и чужой досуг — не замечая, что все его занятия отмечены роковым знаком проклятия. Его самки глупы и почти всегда жаждут совокупления. Не замечали — когда женщина сильно пьяна, от нее пахнет могильной сыростью, и комната, в которой вы пьете, становится похожа на склеп? О, как я ненавижу вас, запрокинутые в блаженном неведении женские лица, ваш добросовестный любовный пот, игривые корчи, жадность ваших притязаний! Воевать ради разряженных в пух и прах самок? Прости, моя любовь, но это так нелепо…
Восточный Будда утверждает: «Каждое дитя приходит в мир с вестью, что Бог еще не разочаровался в людях». Красиво сказано, не более того — люди сами разочарованы в себе. А что касается детей, то это любимая игрушка Люцифера: для него не существует времени, и он с развеселою усмешкой вытягивает вверх их тела — слышите характерный треск? — и тела наполняются столь необходимой ему свежей кровью; сны постепенно убивают человечество — ошибка думать, что не все сны.
Убивают сны, убивает ход часов — о, этот размеренный шаг завоевателей Вселенной, которые с каждым годом все ближе к Земле. И если говорят, что движение есть щит от вражеских стрел, то опускают одну деталь: это правило существует лишь для нас — мелких и суетных обитателей Преисподней, накрытой стеклянным колпаком Вечности.
Иногда мне кажется, что Земля — уродец среди царственно–безжизненных планет, что небытие есть самое желанное состояние бытия, что сознание — только сон Абсолюта.
Фатум заключает в себе идею страдания; известная поговорка «кто должен быть повешен, не утонет» объясняет мою мысль.
Человек всегда плачет о себе — будь то слезы отчаяния, боли, обиды или прощения. И когда потеряно все, что держало тебя на поверхности Земли, не лучше ли оттолкнуться и взлететь? Пусть это будет покой, высшая его форма — ведь земной покой тоже тщета. Пусть это будет затишье после бури, тихий свет, лишенный даже намека на страдание.
Я, капитан Григорьев, потерявший ключи от преданных врат, злобный реквием несбывшимся надеждам, последний парус белопламенной лодки, я вижу ее контур, может быть, тень. Она явилась ниоткуда и зовет в никуда, эта петля.
Я не хочу знать, что будет здесь после меня, я давно понял: когда человек пилит решетку, а стена с решеткой вдруг поднимается, это больше всего похоже на жизнь и смерть. Каждый день приносит боль, человека обманывает настоящее и опустошает прошлое. Неизбежное ожесточение против животной жадности всего живого.
Человека не должно быть — вот золотое сечение Космоса, единственно правильный вариант бытия (бытия чего?).
Когда торжествует тьма, пробуждается Левиафан.
Я помню, как в гимназии наиболее шустрые ученики, привлеченные моей серьезностью, любили издеваться надо мной: «Так, стало быть, ничего нет, Григорьев?»
«Ничего нет», — угрюмо повторял я под общий хохот жизнерадостных упрямцев. «Ничего нет», — думаю я и сейчас, и этой петли тоже нет, и нет опрокинутого табурета подо мной, и белой рубахи на мне, и меня самого тоже нет.
— Тогда что же есть? — хохочут надо мной удаляющиеся в звездную россыпь голоса. И как ответ им всем из тьмы появляется гигантский фосфорный червь с бриллиантовыми глазами, Левиафан Вселенной.
И этот червь говорит: «Крак!»
А цветы были стереоскопически реальны, они существовали сами по себе, вне снов и любой заданности.
Цветные бокалы тюльпанов касались моих губ, нарциссы склонялись к невидимой воде, синие ирисы и жемчужные маргаритки росли у меня между пальцев, гиацинты сообщали мне, что они дети дождя, влажные розы и фиалки расцветали на глазах, презирая законы далекого времени. Благоухали канны и амаранты, флоксы и георгины склонялись в поклоне перед самыми невероятными гигантскими цветами, неизвестными даже мне. Особняком изогнулись цветы табака — черные с золотом и перевернутые. Яркие краски, странный мир! Нарочитый, неестественный и в то же время такой притягательный!
Я был королем Кэмпа: галлюциногенный дурман, источаемый цветами, разлучил меня с невестой и перенес в иное царство, где была светлая ночь, — в мир оранжерейных видений. Алмазная гора, когда–то вычитанная из Фитцджеральда, высилась над оранжереей.
Я отправился, осторожно и пугливо, блуждать по черным доскам между рядами видений, каждое из которых жило своей жизнью. Я искал дверь, но ее не оказалось. Я ждал подвоха.
Знакомая золотая фигурка мелькнула перед глазами: ко мне подлетела миниатюрная женщина–оса. Она шепнула: «Я возвращаюсь…» Мне стало спокойнее, пока я не понял, что ее способ возвращения для меня неприемлем.
И тогда все вокруг начало быстро меняться — видения померкли, захлебнулся тихий свет, между половицами показалась морская вода, которая стремительно поднималась. Если бы не пол подо мной, я бы сразу утонул. Стоило взглянуть на мелкую расстекловку прозрачных стен оранжереи, и становилось ясно, что уровень воды за пределами моего убежища уже поднялся в пол–уровня окна. Еще немного — и оно бы треснуло! Я разбежался и кинулся прямо в стену, которая мягко подалась под ударом и прорвалась тут же, как полиэтилен, — а снаружи воды вообще не оказалось. Позже я понял, что это была иллюзия, я находился в самом центре гигантского водопада, попав в своеобразное внутреннее пространство, некий «глаз бури», дарующий, пусть ненадолго, свободное и безболезненное падение.
Мой полет продолжался! — вокруг бушевали, ревели в сокрушительном порыве колоссальные водяные массы, и окажись я за пределами «глаза», вы бы никогда не прочитали этот роман.
Я думал об Энджел — Фолле — самом крупном и мощном водопаде на Земле, низвергающемся прямо с неба. Сейчас я думаю, что во сне заглянул в рассудок человека, действительно утонувшего в Энджел — Фолле.
…Вдруг мое пространство перестало существовать — оно попросту лопнуло, как мыльный пузырь, — и я оказался целиком в воде, по счастью, уже в речной воде. Река вилась посреди виденной мною ранее долины.
Едва я вылез из воды, отплевываясь и отряхиваясь, как пес, сзади раздался капризный детский голосок: «Лови меня!» Но как бы я не поворачивался, голосок всегда звучал из–за моей спины, и я кинулся ловить невидимое дитя, не задумываясь нисколько о смысле происходящего. Вдруг голосок перестал звать меня, и я очутился посреди знойной пустыни.
Это было странное место — никакого намека на классические барханы, подъемы и провалы, нет, ровный — как лист желтой бумаги — песок, бесконечное, без единого облачка, лазурное торжествующее небо. Черты одушевленного хаоса возникали повсюду: иногда из песка блестела звезда, иногда высовывался мокрый плавник, раза два или три мелькнули на желтом оплавленные геометрические фигуры.
Я стоял и ждал, подавленный неопределенностью и сложностью происходящего. Ветра не было, как и особенной жары, была особая стерильность заверченного фантазией мира. Мне показалось, что приближается развязка.
Как отражение Энджел — Фолла, с небес пролился огненный водопад. Он таял на лету и по достижении поверхности, на которой я находился, рассыпался на яркие брызги.
Из огня медленно поднялась девушка в ослепительно–синем плаще.
Я уже знал, о чем мы будем говорить, и я ничуть не удивился ее появлению. Девушка была окружена свитой из вращающихся переливчатых шаров — по два с каждой стороны. А над головой у нее неподвижно висел самый большой шар золотого цвета.
— Забери меня отсюда, — прошептал я беззвучно, склоняясь перед девушкой в полупоклоне. На мне появился такой же ослепительный плащ, как и на ней. — Забери из этой пустыни!
— Это не пустыня, — прошелестел ее выдох.
— Да, но этот зной, этот песок, этот пустой горизонт, — слукавил я. Девушка вздрогнула и широко раскрыла глаза:
— Это не пустыня.
— Да и Бог с ней! — внезапно рассмеялся я. Шары вокруг девушки замерли. Золотой излучал внимание. Похоже, я застал их всех врасплох — теперь все шло не по сценарию Стивена Крейна.
Но девушка быстро нашлась — она всего лишь закрыла глаза, и в ту же секунду пустыня волшебно преобразилась: там, где желтел песок, вспыхнули лунные блики, и я оказался по грудь в холодной воде.
Теперь я находился в бассейне внушительных размеров. Кругом сновали чудовищные рыбы — каждая из них была больше самого бассейна. Я вздрогнул от ужаса — невиданные рыбины проплывали совсем рядом; одна проплыла прямо сквозь меня — получалось, что та часть моего тела, которая находилась под водой, мне совсем не принадлежала.
Девушка окликнула меня.
Она стояла на краю бассейна, пристально вглядываясь в мои глаза. Вокруг нее вращались шары.
— Все, что творилось с тобой в этом сне, происходило когда–то наяву с твоими эзотерическими предшественниками, — прошелестела она, — в твоих прежних воплощениях. Но только ты один сумел справиться со всеми трудностями — главную роль тут сыграл твой повышенный интеллект. Я — первый лик божества по имени Нега, которое наконец–то обратило на тебя свое благосклонное внимание. Отныне ты под его опекой. Не ищи удовлетворения в реальности — ты видел свою смерть. Я — твоя смерть. Сейчас мы находимся между мирами: ты сознаешь, что это не сон и не явь. Мы — внутри твоего мозга. Очень скоро ты увидишь второй лик божества. Но помни: они уже пробуждаются… — с этими словами она растаяла в огненном вихре, куда следом были увлечены ее вертящиеся шары.
…«Кто пробуждается? Что такое «они»?» — невольная тревога овладела мной. И тут со мной что–то случилось — я повис в вакууме! Взглянув на себя, я чуть не вскрикнул от восторга и страха — мое тело стало стеклянным, прозрачным и хрупким. Сознание стало чистым, будто его промыли в нежнейшем источнике. Я куда–то двигался, не трогаясь с места, руки и ноги были бесконечными, я не видел, как далеко они простираются. Небывалое ощущение счастья опять завладело мною, я закрыл глаза и, не удержавшись, застонал.
В это же мгновение небеса распахнулись и яркая прекрасная Луна повисла прямо надо мной. Я вспомнил слова Уилсона: «Луна никогда не принадлежала ни Земле, ни Солнцу, а явилась откуда–то извне».