Но тогда, в зимний парголовский день, в разговоре с гостем я с трудом представляла, что не увижу больше моего отца никогда. Как допустить мысль, что подобное может случиться именно со мной? Углубиться в расспросы "виктора ивановича" я побоялась. Вся ситуация и встреча носили характер почти провокационный. Попрощалась я с неожиданным гостем, сдала дом на его полное попечение и пошла на станцию с маленьким Ванюшей.
По дороге он беспечно стал играть в снежки, до вокзала было десять минут быстрого хода, и, скользя по дорожке, мы добежали к подъезжающей электричке. Я люблю загородные поезда, особенно субботне-воскресные, зимой в них много лыжников, на природе люди как-то веселеют, с их лиц сходит напряжение. Уже когда сходишь с поезда, город встречает тебя сырым ветром с залива, лужами - от разбросанной по асфальту соли с песком и мелкой снежной крупкой, сыплющейся из темного ленинградского неба.
Домой мы приехали, как в убежище. Мама моя, человек куда более мужественный, чем я, приняла решение не поддаваться панике и ждать. Ждать было неизвестно чего, но я решила послать телеграмму отцу в Женеву, по адресу, который обнаружила в его "завещании". В телеграмме я написала: "Дом оставила твоему другу, Ксения".
* * *
После "Старого Нового Года" мне стала названивать папина жена из Волгограда. Она требовала от меня хоть "какой-то правды" об исчезновении ее мужа. Я ничем не могла ее утешить, только сказала, что жду реакции на посланную телеграмму. Наташа была очень взволнована и, мне показалось, даже сильно обозлена на что-то. Можно было ее понять: она оказалась одна, с маленьким ребенком, без каких-либо известий и очень далеко от Ленинграда.
Прошло еще несколько дней, и мне позвонил мой "спаситель" и заговорил со мной о Наташе. Он рассказал, что Наталия Юрьевна, что называется, "пошла в розыск", строчит в большом количестве письма в Советское консульство в Женеве с вопросом "где мой муж?".
- Ведь Игорь Иванович там не развлекается! Он работает, у него деловые встречи с издательствами, больная тетушка, а эта женщина... пишет письма, раздраженно сказал "виктор иванович".
- Но чем я могу помочь папиной супруге? Ведь я совершенно не в курсе их семейных отношений, а исчезновение моего папы, это волнует не только его жену, - ответила я.
- Что значит - исчезновение! Он никуда не исчез, он находится в Женеве. Прошу вас, успокойте жену Игоря Ивановича. Лишний шум, ненужные разговоры могут только принести вред ему и ей.
Это звучало почти угрожающе.
Я поняла только одно, что связь папы оборвана со мной и с Наташей, но не с ними. Работа видимо кипит, издатели из Германии прилетают в Швейцарию, и он совершенно не думал возвращаться через двадцать дней в Ленинград. А может быть, он и вправду решил по настоящему "чухнуть", и они не знают об этом, но если догадались, то пытаются как-то и чем-то воздействовать и вернуть его. Много сценариев прокрутилось у меня в голове в бессонные ночи, и все-таки я надеялась, что отец отзовется на посланную мной телеграмму. Однажды поздним зимним вечером раздался телефонный междугородный трезвон.
- Женева вызывает, говорите! - резко скомандовала телефонистка.
- Ну что там у вас происходит, доченька? - Голос отца звучал издалека расслабленно, устало, почти отчужденно. Уж не болен ли он, мелькнуло в моей голове. - Я твою телеграмму получил, ты правильно сделала, что переехала в город. А вот Наталия Юрьевна делает ужасные вещи, она должна прекратить... (он не сказал "писать письма") меня искать. Я никуда не исчез, а сижу рядом с больной и почти умирающей Ниночкой. Много рисую... хочу тебе сказать, что должен задержаться еще на два месяца, я занят серьезным делом. Я тут не в бирюльки играю! - заорал он во весь голос.
Мне вдруг захотелось его спросить о чемодане с консервами, ведь он был рассчитан на двадцать дней, а прошло уже больше двух месяцев.
По Союзу художников скоро поползли слухи о том, что мой отец остался в Женеве навсегда. Многие недруги и друзья с удовольствием задавали мне соответствующие вопросы. В то время я много работала для издательств и помню, как пришла на так называемый "художественный совет", где показывала очередную литографию на тему русских сказок. Зайчик плясал, мишка ел малину из лукошка, птичка пела песенку, в общем, детская радость. Но не тут-то было! Один из десятка художников, обсуждающих и выносящих вердикт, "быть или не быть" моему зайчику изданным массовым тиражом, вдруг произнес: "А не кажется ли вам, товарищи, что вся эта стилистика не совсем русская? Она отдает чем-то западным и не своим!" Воцарилось тягостное молчание, кому-то из них было страшно, а кому-то стыдно. И меня попросили подработать "образ русского зайца и мишки", прийти еще раз. Не нужно забывать, что это происходило уже в 1978 году.
Вся эта ерундистика продолжалась до марта месяца, пока однажды мы не получили телеграмму: "Выезжаю, скажи Наташе, Игорь".
Прошло пять месяцев с момента его отъезда, и все-таки он возвращается. Как ни страшна мне была ситуация, в которой я оказалась, но в глубине души я надеялась, что, может быть, отец решится и "выберет свободу". Хотя мои наивные рассуждения в те годы о свободе выбора отца и его собственной воле были чистой фантазией. Ни о каком настоящем прыжке в неизвестность речи не шло.
* * *
Почему-то он приехал прямо к нам со всеми своими женевскими чемоданами, подарками, с застенчивой улыбкой в усы и бороду, но с настороженностью: а вдруг погонят в три шеи. Маме и мне его появление не понравилось. В конце концов, он должен был ехать к себе в Парголово, где уже начинал стаивать снег и, вероятно, отопительная система дома была восстановлена. А главное это его семья! На протяжении всех месяцев отсутствия Н. Ю. названивала мне по телефону и угрожала. Ее безобразные звонки сводились к обвинению меня в заговоре с отцом, к угрозе расправы над моей невинной и больной мамой, к судебному разделу имущества, квартиры и к требованию денег. В первые минуты появления отца я ему обо всем этом рассказала. Он вдруг рухнул на колени, обвис, обнял маму, меня и стал умолять опять простить его за все, он хотел вернуться в "нашу семью". "Не отталкивайте меня, я столько пережил за эти месяцы на чужбине. Я понял, что вы единственные! Только вы мои близкие и друзья! Господи, как я был не прав, что женился на Наташе, а бедная Дунечка..."
Все стало понятно. Он задумал развод со своей молодой женой и хочет пережить ее налет в "нашей семье".
"Пожалуйста, ты можешь у нас иногда бывать, но жить ты должен в Парголово" - таков был наш с мамой дружный ответ. Он погрустнел и, вздохнув, сказал, что всегда тяжело расплачивался за свои ошибки. Тогда он еще не представлял, что его ждет. А ждал его развод с шантажом и анонимными письмами во все инстанции, грабеж со взломом замков в доме и сценами, достойными пера Зощенко. С одной парголовской горки на другую неслись ее проклятия: "Старый козел, ты не достоин быть моим мужем!" Крики ее были слышны даже дальним соседям. Отец старался избегать ходить в местный гастроном, где каждая продавщица с сочувствием расспрашивала его о происходящем и, конечно, жалела "бедного, несчастного старика", так глупо попавшего в сети "аферистки и интриганки".
ПРОГУЛКА
Мы отказались приютить отца, его отъезд в Парголово был для меня избавлением от ночных кошмаров.
К сожалению, моя личная жизнь настолько плохо складывалась, что у меня все чаще возникала мысль о разводе. Я вышла замуж в 1975 году, может быть, это было подсознательным желанием избавиться от постоянного и тяжелого присутствия отца в моей жизни. Два года я прожила в Киеве, сумела даже завязать контакты с местными издательствами и оформить несколько книг. Все бы ничего, но уж очень "не своим" оказался мой супруг. Мне казалось, что и для В. наш развод стал бы освобождением. Он много гастролировал по стране с балетным ансамблем Якобсона, но его не выпускали в зарубежные поездки. Он тяготился этим положением и в результате всех неприятностей решил уехать в Харьков, там ему предложили ведущие партии в репертуаре театра, он поступил в Москве в ГИТИС и все реже стал навещать нас с Иваном.
В том году была ранняя весна, тепло, начинались белые ночи со своей бессонницей, и однажды к нам напросился на ужин отец. К середине вечера он повеселел, к нему вернулись его прежний светский лоск, обаяние, и он с увлечением стал рассказывать о своей жизни в Женеве. Ближе к полуночи, напившись чаю, он предложил мне проводить его до такси. Пахло черемухой, и по набережной Невы, в окружении гуляющей молодежи, мы шли все тем же знакомым маршрутом, через Дворцовую набережную к Марсову полю. Папа говорил о своей тетушке, о том, как она похожа на его покойную мать (мою бабушку), что с ней он мог обсуждать те тонкие и глубокие философски-отвлеченные темы, которых он никогда не касался со своей матерью. И вдруг он резко замолчал. Предчувствие мне подсказало, что сейчас последует нечто важное, сердце защемило. Конечно, вся наша прогулка была задумана им не для сентиментальных рассказов о его обожаемой Ниночке.
- Ты что думаешь, я вернулся из-за тебя, твоей мамы или из-за Дуни? Ничего подобного, я смог бы пережить разлуку с близкими мне людьми. Я много думал об этом и хотел остаться... мне предлагали швейцарцы. У меня была одна ночь, за которую я решил все, страшная ночь, потому что я вспомнил свою жизнь и взвесил на весах все, что теряю и что приобретаю. Знаешь, я ведь совершенно свободно владею немецким, поэтому мог общаться не только с русской эмиграцией в Женеве. Но они там другие, уже не такие русские, как мы, и о нас у них странные представления. Но я помню таких русских, они еще оставались в двадцатые годы, их Сталин выкорчевал.
Отец говорил тихим, спокойным голосом, видно было, что он много думал о своем решении и далось оно ему с большим трудом.
- Папа, но скажи мне, если бы ты остался, решение принимал бы сам, без давления какого-либо?
Мой наивно-провокационный вопрос отец оставил без ответа.
- Я понял, что не смогу без России, ты не думай, что это пафос, ты еще слишком молода, в эмиграции я бы не выжил. Хотя там я познакомился с интереснейшими людьми, на меня нахлынули воспоминания детства, когда в наш дом ходила еще "та интеллигенция". Я никогда не думал, что это вызовет в моей душе такой покой. Мне было с теми русскими так близко по сердцу, но я уже стар, чтобы начинать жизнь сначала. Ты помнишь актера Юла Бриннера? Мы еще ходили все втроем, ты, Алешка и я, пять раз смотреть "Великолепную семерку". Представь себе, я познакомился с его двоюродной сестрой. Она скульптор, ювелир, сейчас живет в Женеве, хотя всю молодость, двадцать пять лет после эмиграции, провела в Америке. Мы с ней очень подружились. Сколько интересного я от нее узнал, ведь у всей семьи Бриннеров интереснейшая судьба. Ее отец был консул. Они бежали из Владивостока, потом период харбинской эмиграции, в Сан-Франциско у нее был свой магазин-ателье, а сейчас она живет в Швейцарии, много работает и выставляется. С Юлом они больше чем двоюродные, у них дружба, и когда он не занят Голливудом и бродвейскими спектаклями, приезжает к сестре в Женеву. Знаешь, он здорово поет, я слышал пластинку цыганских песен в его исполнении вместе с Алешей Дмитриевичем.
Вся меланхолия с отца сошла, он преобразился, помолодел, говорил увлеченно, в подобном состоянии я не видела его лет пятнадцать.
Я смотрела на него, и моему удивлению не было предела: воспоминания о той жизни возвращали отца к нежности, любви и покою. Ему было в той стране хорошо и наверняка менее страшно, там он был куда счастливее, чем сейчас. Так почему же он мне сказал, что не смог бы там остаться? Мы присели на скамеечку Марсова поля, и отец неожиданно произнес:
- Скажи, ты хотела бы туда поехать? Ты молодой человек, тебе необходимо увидеть Запад! Тебя это наполнит энергией, даст силы, ты художник, и при твоем таланте ты бы столько узнала! Хочешь поехать в гости в Женеву?
- К кому же "в гости" я могу поехать и зачем? У меня сейчас грядет развод, я совершенно разбита морально, и подобные проекты никак не входят в мои планы.
Что за странный оборот принимает наш разговор, подумала я, и откуда исходит столь странное предложение ехать в Женеву неизвестно к кому "в гости"?
- Да ты не думай сейчас ни о чем, отложи свой развод и поезжай! Я устрою тебе приглашение через Ирину Бриннер, она тебя примет как родную...
- Почему как родную? Она ведь не моя тетя... - удивилась я.
- Понимаешь, Ксюша, мы с ней очень близко сошлись, ну, если хочешь правду, то у нас с ней серьезные отношения... а последнее время я даже жил у нее в квартире.
Тут меня стал разбирать смех. Что за удивительный человек мой отец! Даже там, в незнакомой стране, при больной умирающей тетушке он сумел устроить себе безбедное существование в окружении ласки, достатка и любви. Я знала, как он мог быть неотразим, какое впечатление производил на женщин. Его красота, напускная грусть, элегантность, светскость и талант били дам наповал. Они влюблялись как кошки, но частенько и он, увлекшись игрой, становился жертвой этих вулканических страстей.
- А сколько же ей лет? И неужели она всерьез думает о вашей возможной совместной жизни? - спросила я.
- Я сейчас ничего не знаю! Я здесь, я решил вернуться, и что будет через месяц, не мне решать... - сорвалась у него странная фраза.
- А кому решать за тебя?
- Слушай, прекрати меня мучить вопросами. Надо решать очень быстро. Если ты захочешь, я дам тебе денег на поездку. Ксюша, подумай, но советую тебе, поторопись, потому что Ирина осенью уедет в Америку почти на год и не сможет тебя принять в Женеве.
Весь разговор был для меня в диковинку. Я была настолько погружена в свои семейные неурядицы, в заботы о хлебе насущном, выращивании сына без отца, что ни о каких прогулках по заграницам не могло возникать даже мыслей в моей голове. Жила я в то время как-то по инерции, видимо, последние годы семейных "перипетий" да папиных экспериментов совсем меня пришибли. Для меня было бы проще и приятнее поехать в деревню, чем окунаться в сложности оформления поездки в Швейцарию. И потом я объявила В. о начале нашего развода.
- Я подумаю, но пока не знаю! Как решится, так и решится. Знаешь, я так устала от всего, что мне уже ничего не хочется. Просто хочу восстановить вкус к жизни, побродить на природе, ни о чем не думая.
- Да, да... конечно, я тебя понимаю. Во всем этом есть и моя вина. Ты не сердись на меня, ты ведь знаешь, как я тебя люблю... больше всех на свете, - сказал отец виновато и как бы смущаясь своих чувств.
Он остановил проезжающее такси, обнял меня на прощание, и я слышала, как он сказал шоферу: "В Парголово поедешь?" - и машина помчала его через Кировский мост.
Я возвращалась домой и думала обо всей запутанности, драматичности и комичности ситуации. Отец, который был талантливым художником, ярким и значительным человеком, был растерзан и подавлен. Казалось бы, чего ему не хватало? При его увлеченности творчеством ему повезло, что он не состоял ни в КПСС, ни в каких-либо комиссиях ЛОСХа, презирал чиновников от искусства и никогда не стремился преподавать в советских художественных вузах. У него были "свободные" ученики, которые его ценили и любили, он был хорошим воспитателем, даже не побоюсь сказать, тренером. Более того, он сумел научить меня мастерству, профессии, рассказать мне, что мир велик, а искусство не ограничивается только "русским фольклором", и именно поэтому, оказавшись через много лет на Западе, я совершенно естественно вошла в незнакомый художественный мир.
Так почему же, вопреки происхождению, семье, культуре, воспитанию и чувству "своего", затягивало отца в это совсем страшное, с которым не то что бороться, а было невозможно обмануть или перехитрить? И все его разговоры о том, что через пару лет грядет новая Россия и те, кто придет на смену, будут иначе руководить страной, мне казались сплошным бредом. Вроде вечных рассказов об инопланетянах, которые из космоса за нами наблюдают и не дадут нам погибнуть, потому что только они знают, какие мы (русские) хорошие. Он походил на путника, попавшего в зыбучий песок пустыни, который его все глубже и быстрее засасывал. А до руки, протянутой в спасение, он уже не дотягивался.