— Во Франции!
— В Англии!
— В Австралии, — неуверенно сказал кто-то.
— Правильно, в Австралии…
— А что за письмо такое?
— А вот послушайте-ка. — Ефим Савельич пробежал сперва листок глазами, а потом по-своему пересказал: каждому, кто сообщит о судьбе закольцованного скворца с номером от 1 до 20, о его местопребывании, о времени прилёта, количестве яичек, времени выведения птенцов и условиях гнездования, будет выслан альбом птиц Австралии и почётный значок общества по охране природы…
— Вот и подпись: профессор Эллиот, — добавил Ефим Савельич и пустил иностранный листок по рукам.
В классе поднялся страшный шум. Все повскакали с мест. Васька прямо-таки оцепенел от удивления, лицо его вытянулось, глаза полезли на лоб. Петька как встал, так и забыл сесть, испуганно следя за листком, который кочевал с парты на парту. Иные почему-то решили, что надо тут же пойти ловить скворцов.
— Садись, Зарубин, — кивнул Ефим Савельич и, когда все успокоились, объяснил, что ловить скворцов не надо. — Нам, ребята, крепко повезло, — сказал он тихим, проникновенным голосом. — Скворец с номером семнадцать у нас…
— Не может быть! — загалдели ребята.
— Почему не может быть? Скворец поселился на кладбище, отложил несколько яичек, но вот кому-то не понравилось, что он там живёт, выгнал его из гнезда…
Ребята стали переглядываться.
Некоторые втянули голову в плечи. Установилась тягостная тишина. Все ждали, что учитель назовёт разорителя птичьих гнёзд.
— Кто разорил гнездо, тот сам знает. Я хотел только сказать, что скворца мне всё-таки удалось спасти…
— А где он, где?
— Скворец уже улетел. Пожил у меня в баньке несколько дней и улетел.
— А кому же альбом тогда и значок?
— А это я и сам не знаю…
Ребята опять зашумели. Учитель задумчиво посмотрел на них.
— А может, так поступим, — сказал он, — Объявим конкурс на лучшее сочинение: «Мои летние наблюдения за жизнью птиц». Победителю и отдадим. А письмо доктору Эллиоту я уже отослал.
На том и порешили.
Вернувшись домой, Петька забрался на чердак и долго смотрел на ящик с опилками, где лежали яички — зелёные, голубые, крапчатые: скворцы, галки, сороки, дятлы, синицы, которые могли бы появиться на свет, петь и летать, если бы Петька не уничтожил их ещё до рождения. Совсем недавно он считал себя богачом, а сейчас уныло смотрел в чердачное окошко. В старом тополе, лежавшем ветками прямо на крыше, шумели птенцы. Солнце билось в шелестящей листве, уже затканной первым белым пушком. Ветерок приносил сюда запахи отцветающих лугов, свежесть озёрной воды. Тёмные липовые аллеи парка возле старой, разрушенной церкви, кочки с длинными хохолками травы, болотные оконца с поблескивающей в них чёрной водой, молодые лягушки, жучки, мошки, первые бабочки — всё это жило и дышало радостью раннего лета. Но вот птенцы — те, что лежали сейчас в ящике грудой пустотелых яичек, — никогда не увидят солнца, травы и деревьев.
Петька слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он прошёл через сад и задержался возле баньки, где, по словам Ефима Савельича, несколько дней жил скворец — тот самый, с номером семнадцать. Он открыл дверь, прошёл в предбанник и каменку. Пахло мылом и холодным дымом. Чёрные, закопчённые камни источали сырость. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На чёрной корявой доске шевелился золотистый кружок света, и в нём поблескивало блюдце с водой. И никаких признаков скворца. Только серое пёрышко прилипло к доске. Петька оглядел тёмные, задымлённые углы и понял вдруг, что никуда скворец не улетал, давно уже помер, а Ефим Савельич просто выдумал, что он улетел. Не мог он улететь никуда, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Петькиными, пальцами.
Петька дышал горьковатым воздухом старой баньки и думал о скворце. Он представил себе доктора Эллиота, старого, очкастого, сутулого, чем-то похожего на Ефима Савельича. Ходит, наверно, с блокнотом в руке, смотрит вверх на деревья, а из гнёзд сыплется на него мусор, сучки и веточки. Птицы садятся ему на плечи, порхают вокруг и кричат. Эка штука — скворец! — а ведь сам доктор надевал ему на лапку колечко, а когда отпускал, говорил: «Лети, голубчик! Авось в чужих краях приют найдёшь, свет не без добрых людей…»
В саду послышались шаги. Может, пробирался кто-то к ручью, куда хозяйки ходили полоскать бельё? Но шаги всё ближе и слышнее, совсем уже рядом. Петька замер. Тишина и чьё-то дыхание. Распахнулась дверь. Зашуршали прелые листья от веников.
— Кто здесь?
Молчание.
— Ты, Зарубин?
Петька поднял глаза на Истратова.
— Неправду вы сказали. Никуда он не улетел.
Ефим Савельич подсел к нему и положил руку на плечо.
— Нет, голубчик, правда. Я планочками ножку обложил, перевязал, ножка наладилась, он и улетел. Может, где в другом месте осядет. Теперь, понятно, подальше от деревни.
Ефим Савельич его не попрекал, ни о чём не расспрашивал и ни с того ни с сего начал рассказывать о детстве своём, как сам когда-то птиц не жалел, как хотел учёным стать и поездить по разным странам, да не вышло, и душа у Петьки колыхнулась от тёплого чувства к нему.
Они вышли из баньки и какое-то время стояли, ничего не видя перед собой от яркого солнца. Тут и заметила их Настенька и с радостным визгом побежала через грядки, раскинув руки.
Юлька и Павлик
Стояло долгое жаркое лето, и от привольной жизни — ночёвок на островах, сражений в лесу, набегов на пионерские лагеря — всё перепуталось в голове Павлика. Ему уже начинало казаться, что лету не будет конца. Он не думал о том, что ждёт его впереди, не вспоминал и того, что было когда-то. Даже и про Юльку забыл…
Когда Павлику было пять лет, его прозвали «Юлькин жених». Круглый, ушастый, очень упрямый, он в руки никому не давался, и только соседка Юлька умела к нему подойти.
— Вот погоди, Юльке скажу! — грозилась мать, когда от него, бывало, дом начинал ходить ходуном.
И удивительное дело — Павлик тут же покорно стихал. Не то чтобы девочка знала какой-то секрет, была уж очень ласкова с ним или выдумывала необыкновенные затеи, а просто глаз у неё так был устроен: посмотрит — и сразу дурь улетает вон. Павлик и вправду считал себя её женихом. Ростом девочка не вышла, чуть побольше Павлика, так что чужие принимали их за погодков, а то за брата и сестру, и это ему нравилось.
Павлик не отставал от неё ни на шаг. Куда она, туда и он за ней. Она к подружке, и он за ней. Она из школы, а он уже мается возле калитки. Вместе пропадали на речке, вместе ходили по ягоды и грибы, но к бывшим окопам, где густо разросся малинник, она не пускала его.
— Подорвёшься на мине! — кричала она. — Помнишь, убился бычок?
— А ты как же? — пугался Павлик, и тайком, прячась по кустам, следовал за ней, пока случайно не попадался ей на глаза.
Юлька не раз угощала своего жениха тумаками, иногда он даже ревел, но своего добивался — в малинник лазали вместе. Теперь он не боялся, что подорвутся на мине. А как же! Они ведь ходили вдвоём! Ясно, что это могло лишь случиться тогда, когда она там оставалась одна.
У своей соседки Павлик пропадал чуть ли не целые дни. Задавали корм поросятам, встречали корову с пастбища, трусили яблоки в саду — всё вместе. Худенькая, быстроглазая и смелая, как мальчишка, Юлька прыгала в сено прямо головой — вместе выбирали соломинки из растрёпанных косичек. А когда, набегавшись, Юлька садилась за уроки, Павлик брал какую-нибудь книгу потолще и делал вид, что тоже учит.
Ещё задолго до школы Юлька научила его читать. Отец привозил иногда из города книжку. Павлик хватал её и тут же бежал к своей приятельнице.
— Во какую папка книжку купил! Почитай!
Хотя книжки были для маленьких, но Юльке и самой было интересно — она читала их и перечитывала, а потом пересказывала Павлику своими словами, при этом придумывала новые подробности, которых не было в книжке.
— А теперь давай складывать слова, — предлагала Юлька, — Я буду учительница, а ты ученик.
— Давай, — соглашался Павлик и пристально следил за Юлькиным пальцем, который медленно, с остановками, полз по строчкам.
— А это какая буква?
— Пы.
— А это?
— А.
Буква за буквой, и — о, чудо! — непонятным образом складывалось слово «Павлик»! А вторым словом, которое он научился читать, было «Юлька». Так они прошли всю азбуку ещё задолго до того, как Павлик пошёл в первый класс.
— Павлика домой не допросишься, — посмеивалась мать, — Присушила парня.
Дружба у них была крепкая и, казалось, навек.
И вдруг случилось негаданное — Юлька уехала. Уехала далеко и надолго. В своей маленькой жизни Павлик ещё ни с кем не разлучался и потому не мог понять, почему же Юлька не взяла его с собой, а вот так покинула, не спросясь и даже не простившись. Несколько дней кряду забегал он к соседям — не вернулась ли Юлька? — и сильно горевал, не заставая её. А потом решил перестать горевать — нашлись другие дела. Так в жизни бывает: сперва тяжело, а потом проходит.
Шли годы. Из круглого, ушастого малыша Павлик превратился в худого, сильного мальчишку с озорными, опасными глазами. Среди ребят он слыл отчаянным драчуном. Жизнь закрутилась у него от разных событий, и на них частенько не хватало и дня. Тогда-то вот нежданно-негаданно вернулась Юлька. Первой об этом сообщила Павлику мать.
— Пошёл бы навестил, — сказала она. — Только сперва лицо умой.
Но Павлик не пошёл — постеснялся. Зато вскоре пришла Юлька сама. Она была какая-то другая, незнакомая: в голубой мальчишеской рубашке с погончиками, в туфлях на высоком каблуке, а косички, когда-то тонкие и растрёпанные, теперь были собраны русой косой. Тугая, с пушистой метёлочкой на конце, коса покачивалась на спине, и вся она, Юлька, стала какая-то ладная, плотная, глаза взрослые и спокойные, только ростом поднялась всего на чуток — с Павлика аккурат.
Юлька долго и молча разглядывала Павлика.
— На улице ни за что бы не узнала. Ну, здравствуй!
Павлик густо покраснел и, не глядя на неё, сунул руку лодочкой, но тут же выдернул обратно, словно обжёгся.
— Вот и поздоровкались! — рассмеялась Юлька. — Так-то разве встречают старых друзей? А помнишь, как…
И вдруг подвела Павлика к окну и задумчиво уставилась в поле, где за стогами клубились кустарники и пряталась Хворостянка — извилистая речушка, таившая в себе немало глубоких омутков.
— Ой, посмотреть как хочется! Пойдём туда сходим, Павлушка?
Вернулись они поздно, обойдя все памятные места. Они держались за руки, изредка взглядывая друг на друга: снова друзья, как встарь! Об одном мечтал теперь осмелевший Павлик: с кем-нибудь подраться, защищая Юльку. Только кто её тронет? Сама, пожалуй, сдачи даст!
Вскоре наступил учебный год. Павлик пошёл в четвёртый класс. День, которого с нетерпением ждали ребята, наконец настал.
Прозвенел звонок, широко раскрылась дверь, и в класс вошёл Антон Сергеевич, директор школы, а за ним, несмело остановившись у входа, — Юлька.
— Знакомьтесь! Ваша новая учительница Юлия Михайловна, — Антон Сергеевич улыбнулся, обнял её за плечи, — Когда-то она была моей ученицей, а теперь сама будет учить вас…
Он ушёл, а Юлька, Юлия Михайловна — странно и непривычно звучало, — осталась наедине с классом.
Все сели за парты, стоял один Павлик и во все глаза смотрел на новую учительницу. Никак не мог он взять в толк: неужели Юлька, его Юлька, старая приятельница, будет их учить? Ведь все ребята знают её, помнят, как она ещё бегала по деревне босая и растрёпанная, с жёлтыми соломинами в косичках. А вдруг ребята не станут слушаться её — как она с ними сладит тогда?
— Садись, Одинцов, — сказала Юлька и положила на стол толстую тетрадь, — Начнём урок.
И стала одного за другим вызывать к доске. Кого просила почитать, кого решить задачу, внимательно слушала ответы и что-то коротко записывала в тетрадь. Никто не смеялся, наоборот, все рады были ей угодить. Видно, глаз у неё был такой: посмотрит, будто погладит, так и хочется сделать для неё что-то приятное.
Павлик постепенно успокоился. Страх за новую учительницу прошёл, и теперь он вертелся в разные стороны, радостно поглядывая на ребят: вот, дескать, Юлька наша какая! И страсть как захотелось ему, чтобы все знали: он, Павлик, не кто-нибудь ей, не простой ученик, как другие, а её близкий сосед и старый приятель. Это именно его, Павлика, ещё «Юлькиным женихом» называли! Эх, жаль, наверно, уже никто не помнит про это! Павлик подмигивал ребятам, кивал на учительницу, показывал на себя, но никто не понимал, отчего он крутится, — все внимательно слушали ответы, записывали. Но Юлькин старый друг не мог успокоиться. Он жадно ловил её взгляд, нетерпеливо ждал, что она подойдёт к нему, потреплет чубчик и, может быть, скажет: «А это Павлик Одинцов, мой сосед и даже больше!..»
Но как ни вертелся, как ни заглядывал учительнице в глаза, она не замечала его, словно его и не было здесь, и это становилось нестерпимым. Павлик уже не слушал урока и сердито сопел. И метал недобрые взгляды на ребят, которым она улыбалась и вызывала к доске.
В конце концов добился своего: учительница заметила его. Она улыбнулась Павлику и вызвала к доске. Жарко краснея, он стоял у доски и не мог решить простой задачки про воду, которая перетекала из одного бассейна в другой. Ребята шептали, подсказывали, но он упорно смотрел на половицы, усыпанные крошками мела, и ничего — ну ни капельки не соображал!
— Ну что ж, садись на место, Одинцов.
Павлик шёл к своей парте, никого не видя перед собой. Смахнул на пол чью-то тетрадь, пхнул ногою стоявший в проходе портфель, кого-то дёрнул за косичку.
— Юлия Михайловна, Одинцов дерётся! — взвизгнула Зинка Уткова, сидевшая впереди.
Павлик вызывающе развалился на парте.
— Одинцов, — сказала Юлия Михайловна, — за что ты её?
— За косичку, — невинным голосом ответил Павлик. — А что, нельзя, что ли?
Учительница внимательно посмотрела на Павлика.
— Ну хорошо, он больше не будет, — пообещала она. — Продолжим урок.
Но Павлик уже не мог остановиться. «Это она меня ещё по дружбе так. А другого бы враз выставила», — подумал он и показал Зинке кулак.
Девочка подняла руку.
— Чего тебе, Уткова?
— Одинцов стращает: как, мол, выйдем, он мне задаст…
— Ну вот что, — сказала Юлия Михайловна, подходя к ним. — Ты, Зина, пересядь, пожалуйста, к Одинцову, а тебя, Кожухов, попрошу пересесть на её место. Теперь вы, надеюсь, поладите.
И странное дело: Зинка не стала возражать. Она послушно пересела и даже покраснела от удовольствия, а Павлик, разлучённый с дружком, смертельно обиделся, повернулся к Зинке спиной и ткнул её локтем.
— Опять, Одинцов? — удивилась Юлия Михайловна. — Ну что с тобой делать? Ты нам мешаешь всем, придётся тебе оставить класс.
Павлик сидел и не верил. Может, ему показалось или он ослышался? Нет, Юлия Михайловна, быстро стуча каблучками, подошла, крепко взяла его за руку и повела из класса вон. Вот так вот! Был вышвырнут, как нашкодивший щенок, и кем? Юлькой, его соседкой, с которой он так дружил! Все они, взрослые, только прикидываются, что любят ребят, а на самом деле обманщики и предатели!
Пришёл Павлик домой и прямо с порога запустил портфелем в кота Кощея, так что тот заорал дурным голосом.
— Чего разоряешься? — спросила мать.
— К нам Усольцеву в школу прислали. Тоже учительница мне! Не пойду я к ней учиться.
— Это что такое ты говоришь? Чем же Юлька тебе не по душе? Сколько училась, похвальную грамоту привезла, а тебе не нравится?
— Да ну её! Я лучше в михневскую школу попрошусь.
— Ишь чего надумал!
— И попрошусь!
На другое утро Павлик собрал книжки в портфель, отломил краюху хлеба и пошёл в Михнево — в шести верстах от деревни Сузёмки. Но до Михнева так и не дошёл — застрял в лесу. Уж до чего красивый был лес — золотистый и весёлый с одной стороны, а с другой — тёмный и грустный. Под ногами мягко хрустела листва, с берёзы за Павликом следила горлинка. Гукнула где-то кукушка, но тут же умолкла.