Наконец прибыли. Выдали коту порядковый номерок. Ангел строгий попался.
– Имя?
– Мотоцикл, котом был, колхозным. (Не хотел профессию сказать, мало ли.)
– Вижу, мышелов? – строго спросил ангел, приготовил амбарную книгу, уж и номер поставил.
Как у счетовода нашего, подумала котячья душа и заробела.
– Мышелов, да, погиб при исполнении. Но в церковь регулярно ходил, причащался, – вспомнил кот попадьеву сметанку.
– Да не пугайся так, для зверей ада нету, подневольные они, колхозные особливо. Как городской, жить будешь теперь, на всем готовом. По вторникам Сам нашу богадельну посещает, увидишь Господа нашего…
Кот кинул последний взгляд вниз: до встречи, увидимся еще, погуляем на лужайках…
Душа его вздохнула и проскользнула в приоткрытые ворота…
После смерти Мотоцикла на дворе уже не собирались. Кузьмич поехал в район, в диспансер.
– Брошу пить, ей те крест, брошу, – божился он, размашисто крестясь кулаком.
Соседи разошлись после сороковин. Клава с Шариком и Еропкой сели у ворот. Клава посмирнела – и семечек Еропке лишний раз насыпет, и Шарика косточкой не обнесет.
Вдруг гусь заметил Фофания. Его все знали, шныркал неприметный бестелесный у болота, высматривал.
– Кого подстрелили? – забеспокоился гусь.
Шарик поднялся:
– Фофаний, дружок, поди на минутку. Как там наш Мотоцикл? видаешь его? прижился, не грустит?
Клава встрепенулась:
– Жадный ты, Фофаний, выслуживаешься перед начальством, высматриваешь, сразу хвать и летишь. Подождал бы с котом нашим, горюем мы. Кузьмич вона лечиться уехал в диспансерную, тверезый будет теперь. Верни кота, Фофаний!
– Да моя ж разве воля?
– Да ты поговори, походатайствуй, – настаивал Шарик, – ты ведь Самого видишь, а Он милосерден.
– И отец Варфоломей так считает, милосерден, – загундосил Еропка.
– Вот что, Фофаний, ты Бога не гневи, конечно, суетой, но скажи, челом бьем, официально колхозные, но в душе православные остались…
«Черт бы их побрал, просителей», – думал Фофаний, но во вторник обещался у Самого спросить.
В среду Клава прибрала в избе. Кузьмич явился домой с подарками, Клаве – финляндское платье трикотажное купил.
Во дворе мелькнули тени: Фофаний с Изекиелем.
Вынули из корзинки кота, был он испуганный какой-то, но не отощал, не облез.
– Кузьмич, вот что, если хоть каплю в рот примешь – заберем кота обратно насовсем, – строго сказал Изекиель, старший по домашним тварям.
– Да ни в жись, ни в жись больше, вот клянусь, пусть меня, на этом месте прям… – Кузьмич запнулся, страшную кару видал он, как комбайнера спьяну раздавило, но показалось ему кощунственно при ангелах сказать.
Клава схватила кота:
– Мотя, родной, открой глазки.
Кот озирался.
– Положь на землю, передохнуть дай, чево мнешь-то животную!
Кот лег, потянулся, замурлыкал, и друзья облегченно вздохнули.
Воистину воскресе!
С тех пор как Кузьмич перестал пить, начальство повадилось к ним в избу. Якобы просто так, проведать.
А тут, смотрит Клава в окошко, председатель и парторг вдвоем грязь месят.
Клава их не любила, туманили мозги: то будущее, для которого из сегодня надоить чего-нить надо, то Африка лезет, там голодные, как будто тут сытые. Но приличия соблюдала, не встревала лишнего, и чаю с баранками у ней за столом всегда водилось.
Мужики застопорились в сенях, снимали сапоги. Председатель и портянки смотал, с армии не любил носков.
– Клавдия, ну как дела?
Парторг привычно глянул в угол, с детства привык на иконы креститься, пока в комсомоле не отодрали. Нет у Клавдии икон в углу. Ага, фиг тебе, вошь партейная, злобно думала Клава, щас вот Ленина повешу, и крестись.
– Где сам-то?
– А чо надо? Мне скажите, а я подумаю, звать ли.
– Клавдия, он у тебе непьющий стал. Таких, сама знаешь, наперечет. В партию бы ему вступить. Вот мы рекомендуем.
– И чо, рекомендатели? – оглядела она презрительно. Пообтрепались мужики и лысоваты, Трофимыч, парторг, гнида мелкая, совсем ссутулился.
– Ну как «чо»? Вступить… – Председатель задумался. Действительно, чо? Как был Кузьмич на амбарах весовой, так и будет. Не в агрономы же ему?
– Ну и чо нам за это будет? – не унималась Клава.
– Ну путевки там, в район на совещанию.
– Ага, собутыльничка не хватает? По общагам в районе трескать?
– Ты, Клава, не понимаешь. – Парторг повел бровями, нравилась ему Клава, по молодости свирепел, что она Кузьмича из армии ждала. Злорадствовал, когда слезная пьянчугу-мужа по оврагам искала. Но потом смягчило его, все ж она рядом, на виду, даже ревновать перестал. А теперь вот подумал хорошее сделать. Будет Кузьмич при партии, и ей перепадет.
– Клава, в санаторию съездишь, мужа уважать будут.
Клава заплакала:
– Трофимыч, не нужно мне уже ничего, ни уважения вашего, ни санатория. Не пьет мой, я и шелохнуться боюсь, чтоб снова не начал. Не тревожь нас. Лучше вон с сыном поговори. Сопьется Андрей, женить бы его. И в партию!
Кот Мотоцикл не вмешивался долго. Но не утерпел:
– Трофимыч, у него сейчас душевное равновесие образовалось. Ему со зверями лучше. Может, ты его к лошадям определишь? Или к коровам вместо партии?
– Какие вы все, заодно. Ишь, доброхот нашелся, мышно́й душитель.
Помямлили: подумайте тут с котом…
– Как же, подумаем! С Шариком посоветуемся и с гусем Еропкой, он у нас Троцкого читал, про партию вашу… Расскажет, если что…
Но не всегда председатель с глупостью какой лез.
Тут младшего своего сынка пригнал за Кузьмичом. Приди, мол, со своими. Срочно.
Кузьмич пошел, Шарик с Мотоциклом увязались за ним. Шарик вообще Кузьмича далеко одного не пускал – следил, чтоб не дерябнул где по слабости.
У сельсовета толпился народ, все старались заглянуть в щель большого деревянного ящика. Его только спустили с грузовика, слабый жалобный писк раздавался оттуда. Бабы испуганно крестились.
– Ишь ты, большая животная, может, она свирепая, ты погоди открывать, зоотехника дождемся.
Председатель отвел Кузьмича в сторонку: тут беда стряслась, индийские товарищи нашему колхозу прислали в подарок слона, за ржу, которую мы им отсыпали на голодуху в отсутствие революции. Учитель книжку принес, там написано, что слон у нас прижиться не может, холодно зимой. Возьми к себе, мы тебе и двор поширим, и хибарку слону построим. Куда девать животную? Ну да, неразумные они, индийские товарищи, но ведь от чистого сердца…
– А почему я? Меня Клава со свету сгниет, слона ей в дом! Еле к весне сена хватает, из-под Шарика последнее изымаем, коровку кормить, а ты – слона?
– Кузьмич, а куда его определить? Помрет ведь малец, загрызут, затопчут, а у тебя он как в раю будет. Ты ведь непьющий. Поможем соломкой.
Кот замахал лапами: не-е, никаких, я даже не знаю, кто это, но никаких, у нас гусь Еропка сердечник, у нас Клава нервная.
– А он мышей ест? – Шарик всегда компромиссничал.
– Не знаю, щас в учительной книге посмотрим.
Между тем ящик открыли, испуганный, вспотевший слоник осторожно выглянул и повел хоботом.
– Ах, какой большой, какой милый, какой-какой, – заверещали бабы.
– Это сколько же ему жрать полагается? – обмер Кузьмич.
– Поможем, район не откажет, субсидию найдем, не погуби, Кузьмич.
Слоник осторожно ступил на землю, хрюкнул хоботом, стараясь не смотреть вокруг.
У Шарика навернулись слезы: на моего первенца похож, такой же ушастенький, вспомнил он своего Тузика.
Кузьмич обалдел совсем, он знал, да и по телевизору видал, что слоны большие, но этот, малец еще совсем, а уже дотянуться бы за ушами почесать!
– Девочка он, слоник-то, Клавка же дочек хотела, вот ей дочка и будет, – передумал кот. – Бери, Кузьмич, субсидию получим!
Клава не верила своим глазам: боже ты мой милосердный, конец света, что ли? или сбрендила я совсем от жизни такой?
– На, Клава, подарочек тебе, от индийских, это, благодарных коммунистов. Как назовем-то?
Слоник наклонил голову, потерся хоботом о Клавину руку.
– Так он же по-нашему не понимает, – засуетилась Клава, – кушать хочешь?
Слоник вздохнул. Кушать – это они на всех языках понимают. Кузьмич принес сена, налил в бадейку воды.
– Еропка, смотри, кто пришел. Удочеряй крошку!
Гусь обомлел: это слон, что ли? Как зовут?
– Да не думали еще. Клава, ты решай.
– Дуся пусть будет, как бабка моя покойная.
– Ну что, Дуся, потопали в сарайку на ночь, да не боись, у нас тихо тут…
Беседы на кулинарные темы случались у них часто.
– Нет таких иностранцев, да и вообще таких людей нет, чтобы гусям с ними спокойно было, – предложил тему Еропка.
– Есть такие иностранцы! – хотел возразить Дуся, но по-русски говорил еще плохо, даже про съедобное, и не решился.
– Вон у него на исторической родине индусы мяса добровольно не едят, – сказал Кузьмич. Он теперь слонами интересовался и выписал журнал «Юный натуралист». – Не едят, но эксплуатируют трудящихся слонов, – устыдился он: в Дусиных глазах стояли слезы. Слоник хоть и прижился уже, и осмелел, но деликатно не докучал спасителям рассказами об ужасах своего индийского детства. Втайне он молился своему богу Ганеше, чтобы не было войны, а то съедят всем колхозом!
– Свои колхозные не щадят даже болотных. А уж домашнего закормить-зарезать для них праздник, – занудствовал Еропка. Он мог много рассказать, навидался, да и сам в опасностях побывал. Если б не Шарик с Мотоциклом, давно бы перышки на подушку, косточки на поглодку…
Что человеку в сытость, то животному мука смертная.
По деревне ходили страшные слухи, что должны приехать корейские коммунисты. А корейцы собак кушают. Шарик за детей боялся, да и самому не хотелось бы.
Или вот китайцы были, они птиц в жиру стоймя на дыбе жарят. Утка по-пекински называется. А птица на деревне худая, Еропка хоть и старый, но жирок нагулян. За печкой всю делегацию просидел.
– Хорошо тебе, – говорил Кузьмич коту, – тебя никто не съест. Не едят люди кошатину.
– Исторически всякое бывало, – заметил Еропка.
Клава не выносила такого: ой, меня щас стошнит от ваших разговоров! Еще про мышей в сметане давайте. Тьфу!
– Ага, как кушать, так не последняя, а как говорить или курке шею свернуть – так Кузьмича зови! Все, Клавдия, сама кур души́, не могу больше. Она ведь мне в глаз смотрит и мигает, – застонал Кузьмич. Кот понимающе вздохнул.
– Ишь, разошлись, – заволновался Шарик, – а я что буду есть? Брюкву? Мне на сметанке голодно, я не кот вам. И так косточек всего ничего даете, овсом разбавлено. А мышей мне вредно для желудка.
Все смущенно замолчали.
– Любовь и голод правят миром, – процитировал Еропка.
Любимого не будешь кушать, даже если он гусь.
Отец Варфоломей катился с пригорка. Прикрывал лицо руками, старался не осерчать и гусиного ангела не стукнуть сгоряча.
– Ну отстань, светоносный, отстань, душелюбый, не буду я больше, до гроба упощусь, скоромного в рот не возьму!
Ангел не унимался: знаем мы вас, коммуняк, все подколодные, все обидчики душей невинных, к тебе Еропка на исповедь пришел, душу свою гусиную, как на алтарь, принес, а ты его тела возжелал укусить – и молотил его светящимся мечом.
Наконец Отец Варфоломей скатился в овраг и замер: смилуйся!
Ангел наклонился над ним.
– Убил, совсем убил, за гуся человека убил, а еще ангел! – трусливо выл Варфоломей.
– Убил не убил, – засмеялся ангел, – а в рай не пущу!
Вытер меч полою и взмыл в небо.
На пригорке Кузьмич утешал испуганного гуся. Шарик лизал ему шею – ранка небольшая, но перья повыдраны.
– Перевязать надо бы, – заметил он озабоченно, – домой неси скорей, Клава перевяжет.
Шарик чувствовал себя виноватым. Надо было с Еропкой пойти, нельзя людям доверять, а этот, Варфоломей, тоже пьющий. С безбожником председателем вечерами поддают. И газету выписывает. Сами знаете, что в газетах этих.
– К баптистам надо было, – оправдывался Шарик.
– Не-е, к людя́м не пойдем больше, – твердо сказал Кузьмич, – лучше в лес уйдем, землянку выроем…
У Кузьмича по трезвости душа отвернулась от безразличия. Тошно ему стало на безобразия смотреть. Он починил забор, побелил печь, вечерами вырезал мишек из дерева. Но Клава еще подозрительно смотрела.
«Намучилась с ним, – думал Мотоцикл, – оттаять душой время нужно».
Он тоже старался, задушенных мышей ей не показывал, берег пугливую женскую душу. Вспоминал свою загробную жизнь – пара деньков в раю, а как приятно было, как-то оно теперь будет?
Отец Варфоломей запил и сана лишился – из района приезжали с приговорной. Злобно сажал картошку на своем огороде и Кузьмичев дом обходил стороной. Писал доносы: кот у них важничает, советы дает. Да где ж это видано, чтобы кот умнее парторга был! Гусь Троцкого читает, а Кузьмич даже лимонаду на Седьмое ноября не пригубил. Клава с Шариком траву колхозную косили ночью – слона кормить. А слон все равно охудел, коммунистический подарок, а не берегут.
Но репутация у Варфоломея была последняя, белая горячка у него, вот и строчит.
Горячка не горячка, а дострочился до органов, окаянный.
Подъехал как-то чужой «уазик». Выходят двое, нездешние, в серых кепках. Не стучатся даже, скинули щеколду и в дом. Клава одна была: кто такие? Хоть и не из пугливых баба, смекнула быстро, что начальство.
Усадила за стол, предложила воды, молока.
– У нас информация имеется. Во дворе у вас проживает иностранец, без прописки. – Достали документ из папки: – Индийский слон. Это что за кличка шпионская?
– Не кличка это, это ему название. Я вот человек, а он слон. Дусей зовут.
– Издевается баба. Ишь, партизанка, где прячешь? Выводи Дусю.
Клава повела их к сараю. Ноги шли еле-еле, боялась она таких, городских в кепках. Еще с материных рассказов боялась.
– Вот, смотрите, подарок индийских коммунистов, бумагу имеем, дарственную.
– Говорю, издевается баба, где иностранец-то? Ишь, зоопарк прям у ней.
– Вот он иностранец и есть, доку́мент хотите? Щас вынесу, в избе он у меня, в комоде.
– А почему тебе подарок? У тебя там родственники?
– Колхозу подарок был, а нам отдали, потому как у мене муж непьющий.
– А чо это он непьющий?
– Да он обещал, если кота ангелы вернут, так пить бросит. Вот и бросил.
– Ангелы? Кота вернуть? Что вы мелете, гражданка, откуда кота?
– Из рая прямиком, да вы у него спросите, он сам расскажет.
– Кого? кота? Может, и слон у вас что-нибудь расскажет? И бить не придется?
– Хинди-руси дружжба навек, – отчаянно протрубил Дуся, – камммунист Ганннди!
– Судьбинушку не желаете предсказать? – забулгачил кот.
Кепки попятились.
– Ты, гражданочка, пропиши слоника, чтоб район не беспокоился.
– Ага, может, и кота прописать, и гуся заодно? Тогда пристроечку полагается, за государственный счет, – осмелела Клава.
– Да, чтоб иностранцы не подумали, что живем плохо, у Дуси пятнадцать метров с Шариком на двоих. Где это видано, чтоб слоны в тесноте такой жили? Как батрак до революции! – гундел им вслед Еропка.
– Ну что, натерпелись страху? – бодрилась Клава.
– После исторического двадцатого съезда нам нечего бояться. Ну, сошлют нас? A мы и так не в столицах живем! – рассуждал гусь. – Вон, Мотоцикл у нас знаменитый. Не тронут.
Мотоцикл, вернувшись из рая, стал публичный святой.
Многие приходили посмотреть, дотронуться, спрашивали судьбу и просили исцеления.
Кот смотрел ласково, морду не воротил, но и не обещал.
– Там располагают, – многозначительно говорил он страждущим и закатывал глаза.
Председатель и агроном выспрашивали о видах на урожай.
– Трудитесь, и воздастся вам, – сурово отвечал кот.