— Сумасшедший день, — сказала она вместо приветствия. — Думала, вообще не дойду…
Она держалась спокойно, на удивление спокойно, тем самым ясно давая Виктору понять, что, хотя она и согласилась прийти, это еще ровным счетом ничего не значит.
Они пробрались сквозь толпу на площадь перед Домом Лектора, обогнули его приземистое пряничное здание и попали в Парк Двоих. Как ни странно, им сразу удалось найти незанятую двухместную скамейку в нише сиреневых кустов. Отсюда им видны были крыша университета, грузная твердыня Орловской башни, возвышавшаяся вдалеке над деревьями, и очередь, широкими зигзагами тянувшаяся от Дома Лектора в парк и почти достигавшая клумбы с римским фонтаном. По главной лиственной анфиладе парка поспешно шагали группки людей и впадали в безостановочно катящиеся по Петровскому бульвару толпы.
— Ну так. что ты мне хочешь сказать? — спросила Зоя.
— Прежде всего то, что я был неправ.
— Согласна. Но понимаешь, Витя… — она подыскивала слова. — Что было, то было. Я не знаю, кто у кого должен просить прощения. Скорее всего, мы оба. И давай не будем больше на эту тему.
Слова ее звучали не прощением, а отповедью. Но все-таки она пришла. Все-таки. Виктор промолчал.
— Выходит, ты позвал меня только для того, чтобы попросить прощения? Так?
— Будем думать, что так.
— Поздно, Витя. Просто поздно. И давай закончим этот разговор.
— Это твое последнее слово?
— Да. И поверь, я все-таки очень хорошо к тебе отношусь.
Нет ничего печальнее, чем когда девушка говорит, что она хорошо к тебе относится.
— Ладно, — сказал Виктор. Ее тон не вызывал никаких сомнений относительно того, что все кончено. Но так они могли поговорить и по телефону, ей вовсе незачем было приходить…
Виктор чуть подвинулся на скамейке, чтобы сирень не заслоняла ему солнца.
— Отодвигаешься? — насмешливо спросила Зоя.
Он не ответил. Немного помедлил, собираясь с духом.
— Протяни руку, — велел он.
— Ты разве не понял, что я сказала?.
— Протяни не мне. Просто перед собой. Вот так, ладонью вверх.
В замешательстве она подставила солнцу ладонь, — Ну и?..
Ветви сирени дрогнули. Вздохнул ветер, и в центре этого звука, на ладони Зои, возникло яблоко. Зоя вскочила.
— Что это?!
— Яблоко. Попробуй, должно быть, сладкое.
Зоя онемело уставилась на Виктора.
— Ну да, это я его сотворил, — сказал он. — И яблоко, и пальму, и дождь из апельсинов. Все это я.
— Ты что, с ума сошел?..
— Нет. Вот оно, яблоко. Я мог бы вырастить еще одну пальму. В доказательство. Но- от этого очень голова болит. Так что поверь на слово.
Зоя выронила яблоко, ойкнула, нагнулась за ним.
— Дай сюда, оно теперь немытое, — приказал Виктор.
Их руки встретились, и яблоко пропало, дунув на прощание в ладони.
— Как же это… — Зоя растерянно огляделась, словно бы ища пропажу. — Это — ты?. Как ты это делаешь?!
И он рассказал ей все.
— Понимаешь, я совсем не подумал, что начнется вся эта суматоха с Пришельцами, — заключил он. — Хотя, конечно, как же иначе? Теперь, выходят, я разыграл весь мир. Даже неловко как-то признаваться. Ждали Пришельцев, а оказалось, просто студент Терентьев баловаться изволил.
— А ТЫ УВЕРЕН, ЧТО ЭТО НЕ ПРИШЕЛЬЦЫ? — спросила Зоя.
— Н-нет, — сказал он. — Не может быть.
— Подумай хорошенько.
— Нет. Зачем это им?
— Очень просто. Они испытывают землянина. Выясняют, как поведет себя всемогущий человек. Может, потому тебе ничего и не дается в руки? Может, такова программа испытания?
— Нет.
— Подумай. Тогда откуда это?
— Нет, — упрямо повторил Виктор. — Я сам.
Он был потрясен ее догадкой.
— В любом случае надо, чтобы тебя исследовали.
— Ты думаешь? А вот я еще не решил. Дай мне сначала самому во всем разобраться. Подопытным кроликом побыть всегда успею… — Он нервно засмеялся. — Я же и так все знаю. Я могу фокусировать энергию солнца и изменять структуру воздуха на уровне элементарных частиц., Понятно? Ничего тебе не понятно. Это же дает- мне неограниченную власть над миром. То есть шире — над материей. Ясно?
— Да ты что?!
— Я ничего. Пока я ничего не решил.
— Неужели ты будешь держать это в тайне?
— Почему бы и нет?
— Тогда я сейчас же позвоню в Комитет…
— И что скажешь? Брось. Ты же попадешь в сумасшедший дом, только и всего.
Зоя замoлчала, впившись глазами в лицо Виктора.
— Послушай, — сказал он, меняя тон. — Я понимаю, я говорю дикие вещи. Страшные. Но представь себя в моей шкуре. Помоги, Зоя. Честное слово, я боюсь свихнуться от всего этого. Если еще не свихнулся,
— Похоже, что так оно и есть.
— Ну извини, извини… Я же не в себе.
Зоя задумалась.
— Ты понимаешь, сколько всего ты можешь сделать? — спросила она.
— Чего?
— Да все, что угодно. Мало ли в чем нуждаются люди…
Виктор сцепил руки на коленях и глубоко вздохнул.
— Так, — сказал он. — Теперь послушай. Начнем с того, что, в принципе, я могу завалить весь мир хлебом. Или золотом. Чем угодно. Вообще — представим, что у людей будет все. Любые вещи. Разве главное в этом? Тогда в чем оно? Ну ладно, я устрою золотой век. А не станут люди стадом поросят вокруг дармовой кормушки? А? Ну ладно, ладно, я переборщил… Или, представь, я завалю всю планету золотом. Так оно же просто обесценится. Найдется другой эквивалент. Люди же не могут без ценностей. Не те, так эти ценности, кому какие по душе. Деньги, слава и все такое… А я вот пришел и отнял все эти побрякушки. Оно ведь обидится, человечество-то, оно ребенок еще…
— Противно, — сказала Зоя. — Ух, как ты противно кривляешься. Эх ты, пальмовод несчастный. Иди! Иди — вон, видишь, старуха плетется? У нее пенсия меньше твоих карманных денег. Набей ей кошелку колбасой! А чтоб голова не болела, выпей анальгину. Вот так. Понял?
— Анальгин не помогает. Если б ты знала, какая это боль. Словно раскаленный кол всаживают в загривок. Правда, чем меньше предмет, чем легче.
— Как же ты пальму сажал, герой? Хоть соображаешь, что за кашу ты заварял?
— Да мне плевать на это! Я же все могу, все! Но мне что за это будет, мне-то самому, мне-е? Что, кроме головной боли?!
— Какая же ты скотина, оказывается, — тихо ахнула Зоя.
— Пускай скотина. Я могу делать даром, в конце концов. Но все, всегда, всю жизнь, все другим, а себе — шиш, это ты понимаешь?! Ну что — памятник поставят? Да? Памятник?!
Его лицо страшно искривилось. Глаза расширились и с нечеловеческим исступлением вперились в газон.
Ветер рухнул на парк, как гора. Виктор скорчился, повалился со скамейки.
Зоя вскрикнула. Бросилась к нему, перевернула на спину. Виктор жалобно. застонал и открыл глаза.
— Помоги, — проговорил он.
Зоя с трудом поднядаего и усадила на скамейку.
Перед ними на газоне возвышалась сияющая статуя Виктора в полный рост. На ее блеск больно было глядеть.
— Кристаллический углерод, — сказал Виктор, кривясь от боли. — То есть алмаз. Памятник из бриллианта чистейшей воды.
К газону сбегались люди.
— Тебе больно? — спросила Зоя.
— Не то слово. Ох…
Толпа захлестнула газон. Слышались возгласы: «Что это?! Живой?.? В скафандре?. Какая статуя?..» Вдруг какой-то человек в полосатой рубахе навыпуск, с болтающимся на груди «ФЭДом» задрал голову и, сложив ладони рупором, крикнул в небо: — Э-эй!
Наступила мертвая тишина.
— Э-эй, где вы-ы?..
Кто-то не вынес навряжения и хихикнул.
Зоя сидела, сжав губы.
— Дурость, — наконец сказала она, — Никак от тебя не ожидала.
— Да, глупо, — покорно согласился Виктор. — Подожди. — Он встал и, пошатываясь, пошел к толпе, — Это я! — крикнул он.
Все обернулись в изумлении, — Я сидел здесь! И вдруг — моя-статуя! Из ничего… Вспыхнул блиц. «Правда, это он… Прямо копия… Дайте же посмотреть, не вижу… Не толкайтесь… Люди расстуцались, пропуская Виктора к памятнику.
Рука его протянулась к ослепительной поверхности и уткнулась в пустоту, в яростный порыв ветра, как бревно, прокатившийся по стриженой траве.
Послышались испуганные крики. Никто не пострадал, но случившееся было слишком непостижимо.
— Скорее звоните в Комитет! — закричал кто-то.
Несколько добровольцев рысью бросились по аллее.
Виктор пошел назад, к Зое.
— Эй, куда вы?
— Звонить, — через плечо ответил он.
— 563188!
— Спасибо, я помню.
Зоя поднялась со скамейки ему навстречу. Быстрым шагом они пошли через парк в сторону аэровокзала.
— Мальчишество, идиотство… — бормотал Виктор. — Прости. Затмение какое-то нашло…
— Ты ведешь себя, как дитя, — сказала Зоя. — Тоже мне, Христос, Наполеон, и Терентьев, теплая компания. Я тебя просто не узнаю.
— Я сам себя не узнаю. Погоди, мне плохо, Они остановились.
— Знаешь, — заговорил Виктор, — все это я сгоряча. Я буду делать добро. Иначе просто нельзя, не могу. Только вот — как, с какого боку?.. А то, что я наговорил, — просто голова закружилась. Знаешь, в каждом сидит свой личный ангел-подонок. У кого большой, у кого маленький. Главное, вовремя взять его за глотку…
— Болит? — спросила Зоя, трогая его за рукав.
— Уже легче. С пальмой хуже было, Может, привык?
— А что с ногами?
— Слабость просто. Знаешь, я сяду, Виктор постелил пиджак прямо на травяной обочине дорожки и сел.
— Садись, — пригласил он Зою, Она помедлила и села рядом.
— Вот что я хочу сказать, — начал Виктор. — Пожалуйста, пойми. Я никогда не был корыстным. Вообще-то о себе такое не говорят, но ты же не дашь соврать. Я всегда помогал, чем мог, — тебе, друзьям, всем. Мне не в чем себя упрекнуть. И вот однажды мне все просто опостылело, обидно стало — все раздавать, себя раздавать, и никто, понимаешь, никому нет дела до тебя. А ведь мне тоже надо что-то. Меня же звали, только если плохо. А когда мне было невмоготу, я терпел в одиночку из гордости. Но нельзя же вот так, вечно поступаться собой. Рано или поздно сломаешься. И у нас с тобой вышло именно так…
— Да.
— Когда люди вдвоем, один из них должен все время отдавать, уступать, подчиняться… Себя терять ради другого. И я устал от этой роли. Мне стало не под силу. И я захотел, чтобы мне тоже хоть что-то, хоть капельку дали… Ты понимаешь?
— Да.
— Не денег, не славы, не власти — тепла хочу, обыкновенного людского тепла, даже не благодарности, просто так… Я не озлобился, я просто надорвался… Что ты говоришь?
— Я говорю, тебе будет благодарен весь мир.
— Но что будут любить — мои благодеяния или меня?
— Ты и есть твои благодеяния.
— Думаешь? Нет, подарку не нужно ответное тепло. Оно нужно дарителю. Только глупо это тепло требовать, вот в чем вся штука. Получается не доброта, а купляпродажа какая-то… И выходит, что дарителю никто ничего не должен…
— Каждый должен столько, сколько может. А ты можешь все.
— Я вещи могу, — ответил Виктор. — Одни только вещи. А как же все остальное?
Они помолчали.
— Какой ты был добрый… — сказала Зоя. — Я сейчас вспоминаю, какой Ты был добрый… Я спросить хочу — ты не обидишься?
— Нет.
— По-моему, ты говоришь правду. Но, извини, чуточку это похоже на театр. Витя, ты только не обижайся, Скажи, ты правда не позируешь передо мной?
— Позировать? — Он посмотрел ей в глаза. — Зачем?
И в его взгляде Зоя увидела одиночество, равное смерти. Простота и безнадежность космоса, горькая, непосильная для человека.
— Прости.
— Ничего. Ты спросила, я ответил.
— Нет, я о другом. Я никогда ведь не думала, что у тебя творится в душе, Ну добрый, он добрый и есть.
— Просто мы разные люди.
— Нет, — сказала Зоя. — В основе, в глубине все люди одинаковы. Разве нет?
— Может быть.
Зоя, сощурясь, смотрела на солнце.
— Наверное, я ожесточился, — сказал Виктор.
— Ты говорил, надо очень сильно сосредоточиться? — вдруг спросила Зоя.
— Да. Предельно.
— Протяни руку.
Оба замерли в предчувствии того, что должно было произойти. Не могло не произойти.
Словно невидимая птица порхнула между ними. Мгновение вздохнуло, напряглось и разрешилось большим — спелым яблоком. Виктор стиснул его пальцами,
— Вот, — сказала Зоя.
НА БЕРЕГУ СТИКСА
Вода в канале была черной и спокойной. На ее поверхности лежали лопнувшие воздушные шары, словно разноцветная ветошь. Утром праздничная толпа бросала шары в канал с горбатого бетонного мостика. Они медленно падали навстречу своему отражению и встречались с ним, качнувшись; по воде шли круги; потом шары плыли, прилипшие к своим двойникам, как яркие восьмерки, подгоняемые ветром.
По крутому берегу сновали мальчишки. Они азартно целились из рогаток; шары лопались с глухим авуком, и на воде оставались сморщенные клочки резины.
Теперь парк затих.
Симаков брел по дорожке, ссутулившись, сунув руки в карманы распахнутого плаща. Начинало темнеть; казалось, воздух уплотняется, сливаясь понемногу с холодным зеркалом канала. Резко запахло вечером.
Симаков прошел по мосту, свернул налево и подошел к скамейке на берегу. Под ней валялись пустая бутылка и скомканный бумажный кулек; изрезанное ножами сиденье было усеяно крупными дождевыми каплями.
Симаков смахнул воду ладонью и уселся, откинувшись, вытянув скрещенные ноги. Он прикрыл глаза и глубоко, вздохнул, словно бы очищаясь от суматошного дневного воздуха. Немного посидел, расслабившись, потом достал папиросу, размял ее и закурил, с удовольствием затягиваясь крепким дымом.
Вокруг не было ни души.
Он сидел, курил, уткнувшись в тепло щекочущий шарф подбородком, пристально глядя на воду, Пространство расплывалось, растягивалось, сглаживались очертания; таяли контуры деревьев, и тот берег отодвигался, подергивался дымкой, пока не стал узкой полосой на горизонте. Ничего не осталось, кроме неба, родных берегов и канала. Симаков встал, подошел к кромке воды. Вдали, среди нескончаемой пустоты, виднелось темное пятнышко. Оно постепенно увеличивалось; вскоре стали заметны неспешные взмахи весел.
Симаков поежился. Он бросил коротко зашипевшую папиросу в воду и сунул руки в карманы. Прислушался.
Мало-помалу он различил слабый плеск и поскрипывание уключин — лодка все приближалась, раздвигая гладкую воду, скользя в сумерках к берегу.
Горбясь и вглядываясь в полутьму, он ждал. Наконец стал виден гребец, ритмично работающий длинными веслами; лодка словно бы пошла все быстрее и быстрее.
Симаков отступил на шаг, и нос лодки врезался в хрустнувший песок прямо у его ботинок.
Перевозчик в потертом ватнике обернулся через плечо и секунду внимательно изучал Симакова.
— Все ясно, — сказал перевозчик.
Оба чуть помолчали.
— Поехали? — спокойно спросил Симаков.
— Погоди, — сказал перевозчик. Он бросил весла и пересел в лодке лицом к Симакову.
— Закурить есть?
— У меня «Беломор».
— Давай.
Перевозчик поймал пачку на лету, достал спички, закурил. Он сидел в дощаной плоскодонке с облупившейся кое-где зеленой краской и смотрел на Симакова бесцветными немигающими глазами.
— Нормальный табачок, — сказал он, глубоко затянувшись. Симаков не ответил. Потом пробормотал: — Я представлял все это иначе..
Перевозчик понимающие кивнул.
— Бывает.
Помолчали. С уключин мерно и беззвучно капала вода. Перевозчик попыхивал папироской, глядя на Симакова в упор.
— Что ж это ты, а? — спросил перевозчик.
Симаков помедлил.
— Сам не знаю, — сказал он.
Дымок папиросы вился среди отчаянной пустоты.
Симаков посмотрел на горизонт, на далекую мутную полоску.
— А что там, на том берегу? — спросил он.
— То же самое, что на твоем.
— Так зачем же тогда плыть?
— Трудно сказать, — ответил перевозчик. — Наверно, надо ж когда-нибудь менять берега.
— Даже если они одинаковые?