Когда-то был у Мавры Ермолаевны муж. Служил офицером в армии, да погиб на войне. Получала теперь барыня пенсию. С нее и жила. Стоял дом Мавры Ермолаевны на взгорке, у реки, в самый притык к полям графа Гущина.
Дом барыни был малый – в три комнаты. Во дворе стояли хлев для коровы, сарай для лошади и гусятник. И еще во дворе была банька, при ней-то Архип и Варвара жили. А около баньки росла кудрявая и пушистая, единственная на весь двор березка, и висел на березке скворечник.
Жизнь в доме у Мавры Ермолаевны начиналась рано. Просыпалась барыня с рассветом. Выходила в ночном халате на крыльцо, кричала:
– Варвара! Варвара!
Выбегала заспанная Варвара; шла, помогала барыне мыться и одеваться. Пила барыня по утрам сбитень, потом ходила по подворью. Смотрела, как Архип коня чистит и солому у коровы меняет, как Варвара на кухне возится. Затем Мавра Ермолаевна шла в гусятник. Любила барыня гусей кормить.
– Гусеньки мои, гусеньки! – выводила она старческим голосом.
После обеда барыня почивала. Вставала к ужину. Проверяла, подоила ли Варвара корову. Снова пила сбитень, раскладывала карты и часов в восемь ложилась спать. И так изо дня в день.
Только в субботу день был необычный.
После обеда Архип топил баню. Мылись все вместе.
Вслед за баней начиналось главное – барыня порола своих крепостных. Летом – прямо на улице, зимой – в сенцах господского дома. Архип приносил широкую скамью, Варвара размачивала в соленой воде розги. Когда завела барыня такой порядок, Архип и Варвара не помнили. Давно это было. Привыкли.
Первым били Архипа.
Он неуклюже спускал с себя портки, задирал рубаху и ложился. Рядом становилась Варвара и подавала барыне розги. «Раз, – отсчитывала Мавра Ермолаевна, – два, три…» Двадцать ударов получал Архип.
Затем ложилась Варвара, а розги подавал Архип.
Варваре как бабе полагалось десять ударов. Потом Архип убирал скамью, а Варвара вешала сушить розги.
После порки Архип запрягал мерина. И все ехали в церковь, к вечерне, молиться. Архип поерзывал распухшим задом по сиденью и все норовил привстать.
– Садись! – прикрикивала на него барыня. – Садись! Чай, не по лицу била. Нежности большой на том месте нет.
А после церкви ложились спать.
Так и жили из года в год у помещицы Мавры Ермолаевны. Скучно жили.
Розги
Из-за розог и начались Митькины неприятности в новом доме.
Когда в первую же субботу после бани Архип притащил скамью и стал готовиться к порке, Митька спросил:
– Дядя Архип, а зачем розги?
– Пороть.
– Кого пороть? – удивился Митька.
– Кого? Вестимо кого: нас пороть, – ответил Архип.
– Так за что, дядя Архип?!
– Как – за что? – Архип посмотрел на Митьку, погладил свою кудлатую бороду, сказал: – Для порядку. Ну, чтоб помнили свое место, чтобы барыню уважали… А как же иначе! Иначе нельзя. Мужики, они, знаешь, народ балованный.
Смотрит Митька на Архипа, опять спрашивает:
– И меня бить будут?
– Ну, а чего бы тебя не бить? – отвечает Архип. – И тебя пороть будут. С малолетства привыкать к порядку, стало быть, следует.
Больно было Митьке, когда пороли, а стерпел. И стало мальчику жалко и себя, и Варвару, и дядю Архипа. А больше всего обидно. Решил он розги спрятать. Так и сделал.
Полез в следующую субботу Архип за розгами, а их нет.
Бросился туда, бросился сюда – нет, словно и не было. Накинулась барыня на Архипа:
– За добром, ротозей, углядеть не можешь!
– Да тут они были, – оправдывается Архип и показывает на стену. – Они уже какой год тут висят, – и разводит руками.
Архип, Варвара, барыня – все розги ищут. Нет розог.
Тогда Мавра Ермолаевна позвала Митьку.
– Брал розги? – спрашивает.
– Нет, – говорит Митька. А сам чувствует, что краснеет.
– Врешь! – говорит барыня. – Брал. По лицу вижу, что брал.
А Митька все больше краснеет. Краснеет, но молчит. Решает: не отдам, и все.
Так и не нашли розог. А спрятал их Митька под барынину перину. Ну а кому могло прийти в голову такое!
Варвару и Архипа в этот день не пороли. А Митьке досталось. Надавала барыня ему тумаков и посадила в гусятник до той поры, пока не сознается.
Гуси
Страшно Митьке в гусятнике. Сидит, замер, не шелохнется. И гуси спокойно лежат на своих местах, словно бы Митьку не замечают.
Но вдруг гуси ожили. Вытянул гусак шею, зашипел: «Ш-ш, ш-ш!» За ним зашипели и остальные. Испугался Митька, поднялся. Тогда и гусак поднялся. А за гусаком, как по команде, все стадо. С испуга мальчик бросился к двери, забарабанил что было сил кулаком.
А в это время на улице как раз барыня была – уезжала в церковь.
Подошла барыня к двери, спрашивает:
– Одумался?
Не признается Митька, только колотит в дверь и кричит:
– Пустите! Ой, боюсь! Пустите! Ой, боюсь…
– А где розги спрятал? – спрашивает барыня.
Молчит Митька.
– Раз так, – сказала Мавра Ермолаевна, – пусть гуси тебя съедят.
Села барыня в телегу и уехала. Стучит Митька в дверь. Никто не отзывается. Никого дома нет.
А гуси растопырили крылья, вытянули шеи и подходят к Митьке все ближе и ближе…
– Кыш! – закричал Митька.
Гуси даже внимания не обращают.
– Кыш, кыш! Вот я вас! – отбивается мальчик, а у самого зуб на зуб не попадает.
А гуси в ответ шипят и тянут к нему свои страшные клювы.
Схватил тогда Митька палку и ударил по вожаку, да с такой силой, что перебил шею. Подпрыгнул гусак, перевернулся и сдох. И сразу гуси умолкли.
Перепугался Митька еще больше. Потом успокоился, прилег и заснул.
И приснился Митьке сон, что он дома. Отец что-то стругает, мать пряжу крутит. Дома тепло, хорошо.
Сидит на печи кот Васька, одним глазом на Митьку смотрит и как бы говорит: «А гуси, они ведь не страшные». Подходит Митька к коту, хочет погладить. Смотрит, а это вовсе не кот, а барыня Мавра Ермолаевна. Вскрикивает Митька, просыпается, а перед ним и впрямь стоит барыня, розги в руках держит.
Нашлись все же розги! Приехала Мавра Ермолаевна из церкви, легла спать, а ей в бок что-то колет. Сунула руку под перину – розги!
Била Митьку барыня тут же, прямо в гусятнике.
А утром стала Мавра Ермолаевна гусей кормить и нашла своего любимого гусака мертвым. И снова пороли Митьку. На этот раз долго и больно.
Валенки
Первые дни жил Митька с Архипом и Варварой в каморке при баньке. А потом взяла барыня мальчика к себе в дом. Стал Митька у нее в услужении.
Целый день барыня Митьку то туда, то сюда…
Только и слышится:
– Митька, в погреб сбегай!
– Митька, половик стряхни!
– Митька, где ты? Ми-и-тька!
А вечером ляжет барыня спать и заставляет чесать себе пятки. Чешет Митька, чешет, пальцы устанут, а Мавра Ермолаевна все не засыпает.
Наконец заснет. Свернется и Митька, как щенок, калачиком. Только закроет глаза, слышит:
– Митька, воды подай!
– Митька, туфли найди!
И так до утра.
Или у барыни бессонница начнется. И опять Митьке не спать. Требует барыня, чтобы Митька ей разные истории рассказывал. Уж он ей и про королевича Бову расскажет, и про серого волка, и про господ Воротынских, и про старосту Степана Грыжу. А барыня – давай еще.
Днем-то барыня отоспится, а Митьке опять дело. Заставит Мавра Ермолаевна его пшено перебирать или горох растирать. Сидит Митька, глаза слипаются, спать хочется, но трет горох, перебирает пшено.
А как-то легла барыня после обеда и заставила Митьку сушить валенки.
– Да смотри, – говорит, – не спи! Валенки, они новые, далеко в печь не засовывай.
Сидел, сидел Митька возле валенок и вдруг заснул. Проснулся оттого, что горелым запахло. Сунулся в печь, а от валенок одни верха остались. От горелого проснулась и барыня.
– Митька! – закричала. – Митька, чего горелым пахнет!
Прибежала Мавра Ермолаевна, смотрит – у Митьки в руках одни верха от валенок.
И снова Митьку били. Всыпала ему барыня розог и приговаривала:
– Тебе что, ночи мало? Тебе еще и днем спать, паршивец, ненасытная твоя душа!
Дорога
И стало Митьке невмочь. Забьется куда-нибудь, плачет. Родную Закопанку, отца, мать, кота Ваську вспомнит.
Тяжело Митьке…
Решил он бежать из господского дома. Стал потихоньку на дорогу собирать сухари. Прятал их в коровник, под стойлом. Потом стал дорогу выспрашивать осторожно. Заговорил вначале с Архипом.
– Дядя Архип, а Чудово отседова, видать, далеко-далеко? – спросил Митька.
– Далеко, – ответил Архип. Потом почесал свою кудлатую бороду, подумал и еще раз сказал: – Далеко-о!
– А наше село Закопанка еще дальше? – опять спросил Митька.
Снова почесал Архип свою бороду, снова подумал и ответил:
– Должно быть, дальше.
Больше от него Митька ничего не узнал. Тогда он решил поговорить с Варварой.
– Село Чудово? – переспросила она. – Есть такое село. Только далеко ли оно, не ведаю. Я дале трех верст отсель не бывала. Ты спросил бы у Архипа – он человек знающий.
Понял Митька, что и от Варвары проку не будет, решил выведать про дорогу у самой Мавры Ермолаевны.
Выждал Митька, когда барыня была в добром настроении, и спросил:
– Барыня, а куда та дорога, что мимо усадьбы лугом идет?
– На мельницу, – сказала барыня.
– А та, что через мост, на тот берег реки?
Но барыня не ответила. Отвлекли Мавру Ермолаевну какие-то дела. Ушла.
Через несколько дней Митька опять к ней с тем же вопросом.
Посмотрела Мавра Ермолаевна на Митьку, потом взяла за ухо и спросила:
– Дорога? А зачем тебе знать дорогу?
Митька растерялся.
– Так я так, барыня… – начал Митька.
– Я те дам «так»! – перебила Мавра Ермолаевна. – Ты у меня смотри, опять розог захотел?.. Архип, Архип! – позвала. – Дай-ка розгу, я покажу, какая дорога куда ведет.
А через несколько дней барыня, зайдя в коровник, нашла Митькины сухари. Подивилась барыня, а потом поняла.
И снова в этот день Митьку били. Отлеживался он в баньке, стонал и все выговаривал:
– Убегу… убегу…
Присаживалась к нему Варвара, по голове гладила.
– Ить, родненький, – говорила, – и куда ты отсель побежишь? Дороги отсель тебе нету.
Глава вторая Даша
Граф Гущин
Чтобы попасть в поместье графа Гущина, надо было из села Чудова ехать три версты полем, а потом еще десять лесом. А когда кончался лес и дорога выходила к реке, то, проехав мосток, надо было обогнуть усадьбу помещицы Мавры Ермолаевны, взять направо и ехать еще две версты по старинному парку, по липовой, ровной, как стрела, аллее.
И вот только тогда вырастал из-за деревьев большой господский дом с шестью белыми колоннами, флигелями, барскими конюшнями, псарней и прочими дворовыми постройками. Это и было новгородское поместье графа Алексея Ильича Гущина – Барабиха. А кругом Барабихи, не охватишь глазом, лежали графские земли. И лес, что стеной стоял на горизонте, был графский. И луг, что зеленым ковром тянулся вдоль берега реки, графский. И сёла, что раскинулись кругом, словно жуки расползлись, были графские. И люди, что жили в этих селах, – тоже графские. Двадцать тысяч душ крепостных имел граф Гущин. Да и имение у Гущина не одно. Были графские земли еще под Смоленском и под Орлом, а в Питере, на Невском проспекте, стоял высокий, с каменными львами при входе, дом Гущина. Здесь-то и жил сам граф. А в Барабиху наведывался всего раз в год. Приезжал осенью или зимой. Жил несколько дней и опять уезжал в Питер.
Все остальное время старшим в Барабихе был управляющий Франц Иванович Нейман. Лет десять назад, будучи послом в Пруссии, граф Гущин привез тамошнего кучера Франца Неймана с собой в Россию. Нейман был расторопен, услужлив. Граф подумал и назначил немца своим управляющим.
Вместе с графом съезжались в Барабиху человек до тридцати разных господ. Устраивались развлечения. Каждый год новые. То охоту на медведей придумают, да еще так, чтобы обязательно живых изловить. То кулачные бои меж мужиками, да так, чтобы непременно кого-нибудь насмерть. То санные катания. А вместо лошадей впрягут в розвальни молодых парней и девок и наперегонки заставляют бегать. Потом призы вручают тому, кто пришел первым. Только призы давали не тем, кто вез, а тем, кто сидел в розвальнях и погонял.
А тут сообщил граф своему управляющему, что приедет на Новый год. И к приезду нужно организовать театр. Граф писал, что артистов пришлет из Питера. А управляющему наказывал, чтобы он набрал из местных мужиков и баб людей, склонных к пению и играм на инструментах, и чтобы к его приезду был в имении свой хор и оркестр. Однако о театре и о музыке немец имел понятие малое.
То-то задал граф Гущин задачу своему управляющему!
Дудка
Говорила Варвара, что не уйти Митьке от Мавры Ермолаевны. А получилось иначе. Только не так, как он сам думал.
По весне, как только появилась на лугу трава, барыня приставила Митьку к новому делу – пасти гусей.
Сделал Архип Митьке дудку. «Это, – сказал, – для каждого пастуха вещь первейшая». Варвара сшила торбу для хлеба, напутствовала: «Только смотри далеко от гусей не отходи. И упаси боже, чтоб в графские хлеба не зашли! Не ровен час, увидит сам Франца Иваныч, ужо тогда тебе будет».
А про немца Митька уже слышал, и не раз, и все недоброе.
«Этот Франца, – говорил Архип, – скупее свет не видывал. Он лошадям и то корм сам отсыпает».
«Немец-то антихрист, – шептала Варвара. – В церковь не ходит, постов не блюдет». – И чуть что, так пугала Митьку: «Вот барыня продаст немцу – будешь знать!»
Пасти гусей Митьке нравилось. Угонит их лугом подальше от дома, развалится на траве. Гуси ходят, траву щиплют, а Митька на дудке играет. И так наловчился, что Архип только головой качал: «Ить и здорово это у тебя получается!»
И вот однажды – дело уже летом было – угнал Митька гусей лугом почти до гущинского парка. Сел на бережку, заиграл на дудке и не заметил, как гуси зашли в графские овсы. А в это время с горки от графского имения спускался на дрожках управляющий Франц Иванович и увидел гусей и Митьку.
– О майн гот![1] – воскликнул немец, повернул лошадь и съехал на луг.
Вылез из дрожек, стал к Митьке красться. Переступил раз, два… и вдруг замер.
А Митьку ровно кто дернул. Обернулся – немец! Дудка сама из рук вон. А тут еще увидел гусей в овсах и совсем оробел. Вскочил – бежать!
– Стой, стой! – закричал немец. – О, ты есть музыкант!
Отбежал Митька в безопасное место, остановился. Взглянул – немец ничего такого дурного не говорит, а в сторону гусей даже не смотрит.
– Иди сюда! – манит немец. – Я есть не злой человек.
Поколебался Митька, потом подошел, однако встал так, чтобы чуть что – сразу бежать.
– О, ты есть музыкант! – снова сказал управляющий. – Ты чей есть? – спросил.
– Барыни Мавры Ермолаевны, – ответил Митька.
– Гут, – протянул немец. – Зер гут.
Потом нагнулся, поднял с земли дудку, покрутил в руке, усмехнулся. Порылся управляющий в кармане, достал кусок сахару, сунул Митьке; сел на коня и уехал.
Посмотрел Митька на сахар, хотел сгрызть, а потом спрятал в карман. Решил: как убежит – матери принесет гостинец. А про себя подумал: «Говорили – немец злой. Вовсе он и не злой».
Немой
Долго торговался немец с Маврой Ермолаевной. Наконец выменял Митьку на два мешка овса и старую графскую перину. Перина и решила все дело. Уж больно хотелось барыне поспать на графском пуховике!
Привел немец Митьку в небольшую избу, сказал: «Здесь есть твой дом». Глянули на мальчика четыре женских глаза – два молодых, недобрых, два подслеповатых, старых, от которых повеяло домашним теплом.