– Кстати, об образовании, Александр Степанович, – пользуясь случаем, вытянул свой потрепанный блокнотик аудитор. – Вы не могли бы меня просветить как ведущий специалист, когда появились на Руси первые школы? Как обстояло у нас в стране дело с образованием в древности и Средневековье?
– Хороший вопрос, – кивнул профессор. – Чтобы получить на него в нашем институте достаточно развернутый ответ, вам понадобится всего четыре года. Зато по окончании вы получите степень бакалавра.
– Спасибо, степень у меня уже есть, – улыбнулся Женя. – Только по экономике. Как раз сейчас я пытаюсь ее отработать. Может, развеете мою дремучесть хотя бы поверхностно? Ну, чтобы я понимал, какими в нашей стране были основные этапы развития науки и преподавания?
– Поверхностно… – Профессор вскинул ладони к лысине, ласково погладил себя по голове. – Если поверхностно, то образование на Руси существовало всегда. Судя по тому, что на некоторых найденных археологами берестах шестого-седьмого веков нацарапаны записки типа: «Приходи опосля дойки на сеновал, люто по тебе скучаю», – грамотность была доступна даже простому люду. Такие писульки явно не волхв для летописи сочинял и не купец в расходную книгу заносил. Но первые школы, в нашем понимании этого слова, на Русь принес князь Владимир, вместе с христианством. В десятом веке он открыл первую государственную школу на триста учеников. При его сыне Ярославе Мудром школы открылись в Новгороде, Переяславле, Чернигове, Суздале.
– Это десятый и одиннадцатый века? – уточнил Евгений.
– Да, – согласился Березин. – В ордынское время потребность в грамотности оказалась столь велика, что в городах появились платные заведения, обучающие счету и грамоте. Но принято считать, что качество преподавания в них было куда хуже, нежели в церковных школах. Никакой философии, теологии и прочих премудростей. Только базовые навыки. Если же говорить про науку, то главной вехой тут можно считать изготовление в тысяча четыреста четвертом году в Москве первых часов. Их смастерили русские умельцы под руководством сербского монаха Лазаря. Через тридцать лет часы появились в Новгороде, еще через тридцать – во Пскове, ставили их и во многих монастырях. Изготавливали эти сложнейшие механизмы в Новгороде. В Соловецком монастыре, кстати, одни из таких древних русских «ходиков» пятнадцатого века сохранились по сей день. Думаю, не нужно объяснять, что сама способность изготавливать часы доказывает факт существования на Руси высокоразвитой инженерной школы, высокоточного инструментария и знания механики? Это вам не мельницу топором на глазок срубить.
– Я понимаю, – согласился Женя.
– Кстати, о мельницах, – спохватился профессор. – Пороховые нередко взрывались, о чем неизменно упоминалось в летописях. Благодаря этим трагедиям мы знаем, что порох на Руси изготавливали аж с четырнадцатого века. При сыне Дмитрия Донского Василии Первом пороховые мельницы уже работали в Москве, Угличе и Ярославле. Может, и в других местах стояли, но только не взорвались. Соответственно, отливались и пушки, в которых порох использовался.
– Понятно, – опять кивнул Евгений.
– Что еще можно сказать про науку? – откинул назад голову профессор. – В тысяча пятьсот тридцать четвертом году на Руси был опубликован медицинский справочник «Прохладный вертоград». То есть у него имелся автор, квалифицированный медик. А также это означает, что на него был спрос. То бишь – практикующие врачи. «Книга сошному письму» того же времени посвящена уже геометрии и землемерию.
– А образование, Александр Степанович? – вернул собеседника к более насущной теме Леонтьев.
– С образованием на Руси после выхода из состава Орды стало плохо, – моментально погрустнел ученый. – Настолько скверно, что на «Стоглавом соборе» тысяча пятьсот пятьдесят первого года юный царь Иван Грозный назвал положение буквально катастрофическим. С его подачи Собор постановил повсеместно открывать училища в домах священников и дьяков в селах, а в городах создавать школы при монастырях. Насаждение грамотности подкреплялось изготовлением огромного тиража «Азбуки» и «Часослова» для этих школ. Кстати, печатал их в том числе и небезызвестный Иван Федоров, наш, так сказать, «первопечатник». Славу ему принес «Апостол», но эта книга известна лишь как первая датированная. Печатный же двор, построенный по приказу государя, заработал еще в тысяча пятьсот пятьдесят третьем году, и минимум семь напечатанных там «анонимных» книг сохранились до наших дней. Но не будем умалять славы Федорова. Весьма вероятно, что на казенном печатном дворе он тоже трудился, «Буквари» для школ издавал. К чему это я? А-а, да, образование… Принятые меры принесли быстрый результат. К концу шестнадцатого века русские пушки – знаменитые «чоховские» – уже считались лучшими в мире. Русский архитектор Федор Конь в те же годы по своему проекту строит огромные крепости в Москве и Смоленске, где ему даже воздвигли памятник. На Руси повсеместно строятся бумажные фабрики, заводы с водяным приводом, публикуется «Устав ратных, пушечных и других дел», который, несмотря на грозное название, является учебником по физике, механике и химии… В общем, русская инженерная школа поднялась на значительную высоту. По тем меркам, разумеется.
– А образование? – опять напомнил настойчивый аудитор.
– У-у, не то слово! – вскинул руки профессор. – В семнадцатом веке на Руси возникло сразу аж целых три серьезных общеобразовательных направления! Было течение византийско-русское, разработанное Федором Ртищевым. Его училище при Андреевском монастыре, начиная с тысяча шестьсот сорок девятого года, обучало греческой, латинской и славянской грамматике, риторике, философии, физике и другим наукам одновременно сотни учеников. Греческие монахи Сафроний и Иоанникий Лихуды по высочайшему повелению царя в тысяча шестьсот восемьдесят седьмом году основали Славяно-греко-латинскую академию. Это, кстати, первый университет в истории России. Он базировался на западноевропейском мировоззрении и обучал юношей в соответствующем ключе. Существовала еще старообрядческо-начетническая школа протопопа Аввакума, которая в тысяча шестьсот пятьдесят втором году начиналась с «кружка Вонифатьева». Самого Аввакума, как известно, сожгли, но вот учение его и книги живут по сей день. Теперь, скорее, как религиозно-философские.
– Наверное, это было тайным учением? – насторожился Евгений.
– Скорее, спорным, – не согласился профессор. – Сторонники латинофильской школы в конце семнадцатого века попытались решить вопрос разницы в подходе к естествознанию силой, но старообрядцы унесли учение в леса и сохранили. А старообрядцы, как известно, хозяева в большинстве крепкие, люди разумные, стойкие к порокам. Учение аввакумовское им явно на пользу идет. В общем, в семнадцатом веке умы на Руси бурлили, как никогда. Именно семнадцатый век стал точкой наивысшего расцвета русской науки и образования. Семнадцатый век – это прекрасные русские географические карты Семена Ремезова, Петра Годунова и Ерофея Хабарова, в честь которого получил свое название Хабаровск; это крупнейший научный труд, лучшее исследование Древней Руси за все время существования исторической науки – а именно «Скифская история» Андрея Лызлова, изданная в тысяча шестьсот девяносто втором году; это знаменитая на весь мир «Арифметика» Магницкого из двух томов, на которой выросли десятки, если не сотни поколений школьников; это первая в русской истории обсерватория, открытая в Холмогорах возле Архангельска…
– Возле Архангельска? – встрепенулся аудитор.
– Да, где-то в пятидесяти километрах, – легко согласился Березин. – Архиепископ Афанасий как раз там наукой с образованием и занимался. Привез телескоп, отгрохал библиотеку и учебные корпуса, поставил крепость. Считайте, из забвения Холмогоры возродил, вдохнул в город новую жизнь.
– А потом? – облизнул моментально пересохшие губы Евгений.
– А потом на трон вступил Петр Первый, всю русскую науку и образование разогнал и заменил их западноевропейскими, – совсем не в тему ответил ученый. – Разумеется, русская инженерная школа и ученая мысль продолжали блистать и в дальнейшем. В тысяча семьсот восемнадцатом году русский механик Нартов изобрел токарный станок с подвижным суппортом, вызвавший фурор в Европе; Ломоносов открыл закон сохранения материи и движения; в тысяча семьсот шестидесятом механик Глинков придумал прядильную установку с водяным приводом; в семьдесят шестом Кулибин разработал проект первого в мире арочного однопролетного моста; в восемьдесят девятом вышла книга Головина «Плоская и сферическая тригонометрия», но… Но эти события уходят уже далеко за пределы Средневековья, о котором вы меня спрашивали.
– Спасибо огромное, Александр Степанович, вы нам очень помогли, – спрятав блокнот, поднялся аудитор. – Можно последний вопрос?
– Задавайте.
– Термин «Басаргин» вам ни о чем не говорит?
– Басаргин? – неожиданно рассмеялся профессор. – Ну как же, как же не говорит! Забавно, что о нем спрашиваете именно вы. Вы ведь из Счетной палаты, ревизиями занимаетесь? Так вот, Басарга Леонтьев – это ваш прямой и ярчайший предшественник. Самый знаменитый ревизор за всю историю России. Настолько знаменитый, что на Кольском полуострове его имя до сих пор знает каждая собака…
* * *
Взрыв случился в середине дня: с оглушительным грохотом взметнулась к небу изрядная часть крепостного вала, полетели в стороны бревна и люди, качнулась сама земля – многие воины, не ожидая такой незадачи, попадали с ног, после чего на них посыпались комья грязи, щепа и обрывки одежд, а боярскому сыну Федору Голику прямо на лицо шлепнулась оторванная человеческая ладонь.
Поднятая пыль оседала довольно долго, ложась толстым ровным слоем и на вытоптанные, изрытые сапами и обезображенные тынами слободы, и на лагерь воротынской дружины, и на кафтаны стрельцов. Бояре, сплевывая лезущий в рот и ноздри мусор, метнулись к палаткам – они застегивали юшманы и насаживали на головы шлемы, влезали в панцирные кольчуги и опоясывались саблями, разбирали рогатины и щиты. Поэтому первыми в наступлении опять оказались татары. Едва в серой пелене стал различим широкий пролом в стене возле Арских ворот, казанские татары, изгнанные вместе с ханом Шиг-Алеем из родного города ногайцами хана Едигера[6], ринулись вперед, через заваленный мешками с землей и вязанками хвороста ров, через огромную яму, оставшуюся на месте взрыва. Следом рванулись к городу стрельцы, а за оными кинулись бояре из ближнего к пролому лагеря.
Басарга Леонтьев вместе со всеми как раз перебрался через яму, когда из пыльной пелены города послышались крики и лязг железа, хлопнули два негромких выстрела, потом прямо на него попятился стрелец в синем кафтане.
Боярский сын подумал о том, что нужно сомкнуть строй на случай вражьего нападения, но тут стрелец упал, над ним взметнулась окровавленная сабля – и Басарга что есть силы ударил рогатиной вперед, вогнав острие ногайцу в живот на всю длину, до распорок, тут же отдернул, освобождая оружие, ткнул им в какую-то неясную тень за спиной падающего басурманина. Копье подпрыгнуло вверх, из-под него вперед метнулся в сверкающей кольчуге вислоусый круглолицый ногаец с украшенной бунчуком пикой, тоже кольнул, метясь в горло, но боярский сын уклонился, прикрылся от ножа в левой руке врага щитом.
На Басаргу сзади давили наступающие бояре, на басурманина, видать, тоже, поскольку второй попытки уколоть друг друга не получилось. Столкнувшись, они оказались прижаты лицом к лицу, да так сильно, что не могли пошевелиться.
– Проклятый гяур! – успел выдохнуть ногаец, когда скользнувшая над ухом Басарги рогатина резко ударила его в глаз, отскочила, снова скользнула вперед, вонзившись в подставленный щит.
Вислоусыий стал оседать, боярский сын ощутил его слабину, тут же ею воспользовался, чтобы выдернуть саблю, и, когда щит с засевшей в нем рогатиной чуть приопустился, со всей силы уколол острием клинка за него. Послышался крик, басурманин упал, толпа наступающих качнулась вперед, и ненадолго стало свободнее.
Басарга прикрылся щитом от сверкнувшего слева клинка, отбил копье справа, снова прикрылся, рубанул саблей вдоль вражеской пики, отсекая чьи-то пальцы, уколол стеганый халат впереди под высоко поднятый щит, сделал два шага вперед, принял на щит удар топорика, перерубил держащую его руку, получил откуда-то шлепок по голове, по шишаку – столь резкий, что на миг в глазах потемнело, и воин ненадолго остановился, покачиваясь и приходя в себя. Его обогнули другие бойцы, но тут впереди опять послышался злобный вой, бояре попятились. Басарга поджал щитом напирающие спины, помогая соратникам устоять на месте, однако напор оказался слишком силен. Толпа подалась назад, вдобавок справа вдруг густо посыпались стрелы, раня людей в плечи и лица.
Боярский сын неожиданно обо что-то споткнулся, опрокинулся на спину, покатился, оказавшись на дне воронки от взрыва лицом к лицу со стрельцом с разрубленной головой. По кровавой ране уже вовсю ползали мухи.
Сверху стали скатываться другие бояре – и Басарга, пока не задавили, попятился, выбрался из ямы на вязанки, заполняющие ров, перелез дальше. Щит все еще оставался в его руке – но сабля потерялась где-то там, вырванная из пальцев при кувыркании.
Боярский сын огляделся, надеясь подобрать клинок кого-то из павших, но вокруг, на удивление, не оказалось ни одного тела – главная сеча случилась на улицах Казани.
– У-а-а-а!!! – Опрокинув последних ратников, басурманская толпа хлынула через воронку и ров наружу.
Уцелевшие русские воины побежали прочь, спасая свои жизни. Басарга, остро, до холодного пота между лопаток, ощущая свою беззащитность, тоже кинулся наутек, спотыкаясь о разбросанные обломки бревен и комья глины, пока внезапно не врезался в богато одетого юного князя в шитой золотом ферязи и высокой соболиной шапке.
– Куда драпаешь, заяц ушастый?! – схватил его за горловину юшмана молодой витязь. – Там люди русские в рабстве гниют, там единоверцы твои кровь проливают! Там твое место, трус безродный!
– Саблю… Потерял… – растерянно выдохнул Басарга, пытаясь понять, откуда он знает этого безусого, но высокого плечистого юношу.
– На! – Князь вырвал из ножен клинок и сунул ему. – Не опозорь!
И тут Басаргу кинуло в жар: бегущих из города ратников пытался остановить государь. Сам Иоанн, кинувшийся к прорыву быстрее своей свиты!
– Ца-а-арь!!! – во все горло закричал боярский сын Леонтьев. – Царь с на-ами!!!
Он развернулся и бросился навстречу ногайцам. Поймал на государеву саблю одного, вскинул вверх, выбросил вперед щит, сильным ударом окантовки ломая ребра, принял на щит пику, присел, длинным взмахом подрубил врагу колено, крутанулся, принимая выпад другого на грудные пластины юшмана и пуская кончик клинка вскользь, чтобы ответным ударом вспороть басурманину горло, столкнулся щитами еще с одним, подпрыгнул, наваливаясь и перекрывая ему обзор, а потом, резко присев, подрубил врагу ноги.
Ощущение близости государя, тяжесть царского клинка в руке удесятеряли его силы, позволяли ломать окантовкой щита руки и ребра, рубить черепа прямо со шлемами, колоть так быстро, что ногайцы умирали, не успев понять, откуда пришла беда.
– Ца-арь!!! Царь с нами! За Иоанна! За царя!!!
Внезапно развернувшееся и встретившее басурман щитами и саблями воинство заставило ногайцев остановиться, а затем и попятиться. Случившейся заминки хватило боярину Басманову, чтобы поднять полусотню бояр в седла и, промчавшись через поле, врезаться в толпу защитников Казани. Конница, стоптав правый край врага, прорубилась до середины человеческой массы и остановилась, стремительно тая, точно сугроб под весенними лучами. Под уколами пик, ударами мечей и топоров всадники падали один за другим под ноги басурманам – однако тут грянул плотный залп выстроившихся в правильную шеренгу стрельцов. Свинец начисто скосил левый край ногайской толпы, изрядно проредил центр. Уцелевшие защитники города побежали.
– Ур-ра-а-а!!! – Бояре и бросившие пищали стрельцы ринулись следом.
Басарга мчался вперед самым первым – вот тут его и поймала длинная татарская стрела, впившаяся в ногу чуть выше колена. Боярский сын вскрикнул от боли и рухнул наземь, больно врезавшись головой в расколотое вдоль полугнилое бревно. Скорее от этого удара, нежели от раны, он ненадолго обеспамятствовал, но, придя в себя, понял, что царская сабля по-прежнему крепко зажата в правой руке.
Отерев драгоценный клинок о полу халата мертвого ногайца, Леонтьев спрятал его в ножны, в которые чужое оружие влезло всего на две трети, потом осмотрел рану. Стрела прошла ногу насквозь, совсем рядом с костью, и ее окровавленный наконечник торчал под бедром на длину двух ладоней. Сломав древко, Басарга продернул стрелу дальше, освобождая рану, отбросил в сторону и медленно захромал к лагерю.