Ребенок бросился через комнату, сцапал кольцо и спрятал в грязное тряпье, надетое на нем. На обратном пути, стоя уже одной ногой в каминной золе, он остановился, и надежно завязал два своих сокровища в тряпку. Ему пора возвращаться к старому Томасу. Трубочист, небось, будет вне себя от ярости, а старое оправдание, что он запутался в лабиринте дымоходов, использовалось всего лишь три дня назад.
Однако, размышлял ребенок с философией, рожденной жизненной необходимостью, сегодняшний улов, вероятно, будет стоить каждого болезненного удара руки старого Томаса. Если, конечно, только тот не возьмется за ремень. Даже самый дорогостоящий камень не казался достаточной наградой за порку ремнем, которую ему иногда задавал трубочист.
Мальчик уже стоял обеими ногами на решетке и собирался подняться в темноту и сажу дымохода, когда дверь, за которой исчезла леди, вдруг резко отворилась. Он начал жалобно всхлипывать.
Эстель – теперь на ней было платье из прекрасной белой шерсти, хотя волосы до сих пор оставались неубранными и лежали на плечах темным облаком – остановилась в изумлении.
Ребенок плакал и тер кулаками глаза.
– Кто там? – спросила она, поспешно подходя к камину и наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть создание, стоящее там. – Ты, должно быть, мальчик-трубочист? О, бедный малыш!
Последние слова она произнесла после того, как бегло окинула чумазое тельце ребенка – кожа да кости и неописуемый слой грязи – на нем и лохмотьях. Волосы неопределенного цвета стояли на голове тусклым колом. Слезы двумя грязными ручейками стекали с глаз до подбородка. Он выглядел на пять-шесть лет, не старше.
– Там темно, – запричитал он. – Я не могу дышать.
– Ты не должен подниматься по дымоходу, – сказала она. – Ты же всего лишь ребенок.
Мальчик шмыгнул носом и всхлипнул.
– Я заблудился, – сказал он. – Там темно.
– О, бедный малыш! – Эстель протянула руку, чтобы дотронуться до него и, поколебавшись, взяла его тонкую ручонку. – Иди сюда. Зола ранит твои несчастные ножки.
Мальчик снова начал громко, с усердием, плакать.
– Он будет... бить... меня, – в три всхлипа сказал он. – Я заблудился.
– Он не будет бить тебя, – уверила его Эстель с негодованием, беря вторую ручонку своей свободной рукой и помогая ему выйти на ковер. «Кожа да кости», – ужаснулась Эстель. Ведь это просто испуганный полуголодный малыш. – Он, конечно, не будет бить тебя. Я прослежу за этим. Как тебя зовут?
– Н-Ники, миссис, – сказал мальчик, опустив голову, заводя одну ногу за другую, и громко шмыгнул носом.
– Ники, – она протянула руку и хотела погладить его волосы на макушке. Но они были жесткими от грязи. – Ники, когда ты в последний раз ел?
Ребенок опять залился слезами.
– Ты ел сегодня? – опять спросила она.
Он передернул плечами, покачнулся на ноге и что-то пробормотал.
– Что? – переспросила она. Эстель опустилась на колени, изучая его лицо. – Ты ел?
– Я не знаю, миссис, – ответил мальчик, опустив подбородок на худую грудь. Он тыльной стороной ладони вытер мокрый нос.
– Разве твой хозяин не давал тебе чего-нибудь поесть этим утром? – выспрашивала она.
– Я не должен стать жирным, – ответил он, и новые рыдания вырвались из него пуще прежних. – Я так хочу есть.
– О, бедный, бедненький малыш. – В глазах Эстель стояли слезы. – Твоя мама знает, что ты ходишь полуголодный? Ты говорил ей об этом?
– У меня нет мамы. – Зашелся он опять рыданиями. – Меня взяли из сиротского приюта, миссис.
– О, Ники! – Эстель провела рукой по его щеке, не обращая внимания, насколько грязной стала ее рука.
– Он, наверняка, отходит меня ремнем. – Ребенок носком одной ноги почесал обратную сторону другой и кулаками потер глаза. – Я потерялся. Там темно, и я не могу дышать.
– Он не будет бить тебя. Я даю тебе слово. – Эстель выпрямилась и, пересекая комнату, подошла к шнурку с колокольчиком, чтобы вызвать горничную. – Сядь на пол, Ники. По крайней мере, я буду знать, что ты накормлен. Он часто бьет тебя?
Ребенок еще раз всхлипнул и сел на ковер, поджав ноги по-турецки.
– Не больше трех-четырех раз в день, когда я веду себя хорошо, – ответил он. – Но я все равно теряюсь.
– Три-четыре раза в день! – воскликнула она и повернулась к горничной, чтобы дать той указания посидеть несколько минут с ребенком. – Я сейчас вернусь, Ники, и ты поешь. Обещаю.
Энни с некоторым недоверием посмотрела на это чудо, когда ее госпожа вышла из комнаты. Она села на край кровати в двадцати шагах от него и подобрала юбки, будто боялась, что они запачкаются сажей, находясь в непосредственной близости от такого замарашки.
Эстель спустилась вниз по мраморной лестнице, высоко держа подбородок и стиснув зубы. По одному ее взгляду лакей кинулся через весь зал открывать двери кабинета милорда, даже предварительно не постучавшись. Хозяйка пронеслась мимо него и впилась взглядом в мужчину, поверенного мужа, который имел несчастье уединиться с графом в этот самый момент.
– Чем могу быть полезен, дорогая? – спросил граф, когда оба мужчины резко встали.
– Я хочу поговорить с тобой, – сказала она, продолжая идти, пока не остановилась у окна, пристально глядя на серую, зимнюю улицу снаружи. Она даже не расслышала поспешную прощальную речь посетителя.
– Это было так необходимо, Эстель? – спросил ее муж тихим голосом, когда закрылись двери кабинета. – Портер – очень занятой человек, он своим трудом зарабатывает себе на хлеб и специально выделил время для этого визита. Он пересек половину города, чтобы приехать ко мне этим утром, заметь, по моей настоятельной просьбе. Таким людям дорога каждая минута времени. Они не должны быть подчинены прихотям аристократии.
Женщина отвернулась от окна. Она проигнорировала холодный выговор мужа.
– Алан, у меня в спальне находится ребенок. Худой, грязный, испуганный и голодный малыш.
Он нахмурился.
– Мальчик-трубочист? – спросил он. – Но что он делает у тебя? Ему нечего делать в тех комнатах, где нет его хозяина или одного из наших слуг. Я сожалею. Я прослежу за тем, чтобы это больше не повторилось.
– Он напуган, – сказала она. – Дымоходы темны, и он не может дышать. Он заблудился. А потом его бьют, когда он возвращается с чистки.
Граф сделал несколько шагов по направлению к ней, его руки оставались сцепленными за спиной.
– Да, судьба их незавидна, – констатировал он. – Бедные маленькие мальчишки.
– Он похож на чучело, – сказала Эстель. – Он даже не помнит, ел он сегодня или нет. Ему не разрешают много кушать из-за опасений, что он растолстеет.
– Они застревают в дымоходах, если слишком полные, – ответил он, – или слишком большие.
– Его бьют три-четыре раза в день, Алан! – воскликнула она. – У него нет ни матери, ни отца, чтобы заступиться за него. Его взяли из приюта.
Граф, нахмурившись, посмотрел на нее.
– Ты должна быть ограждена от такой неприятной действительности, – сказал он. – Я поговорю со Стебинсом, Эстель. Это не повторится. И я прослежу, чтобы ребенка на сей раз не наказывали. Мне жаль, что ты расстроена.
Он пересек комнату и остановился в двух шагах от нее. Эстель подняла на него глаза.
– Он всего лишь малыш, Алан, – повторила она. – Испуганный, голодающий маленький ребенок.
Он поднял руку и коснулся кончиками пальцев ее щеки.
– Я поговорю с трубочистом сам лично. Я что-нибудь предприму, обещаю.
Она взяла его руку и прижала к своей щеке.
– Ты что-нибудь предпримешь? – спросила она, темные глаза умоляюще посмотрели на него. – Ведь предпримешь? Ты обещаешь? Алан… – Ее голос стал взволнованным и тонким, – он всего лишь маленький ребенок.
– Он все еще в твоей комнате? – спросил он.
– Да, – ответила она. – Я обещала ему принести еду.
– Тогда пойди, возьми чего-нибудь, – сказал он. – И подержи его там некоторое время. Я приду к тебе туда.
– Придешь? – В ее глазах стояли слезы, она повернула голову и поцеловала его запястье. – Спасибо, Алан! О, спасибо!
Он открыл для нее дверь, его лицо было, как обычно, строгим и невозмутимым, затем одним движением брови подозвал лакея. Он послал слугу на поиски дворецкого и трубочиста.
Полчаса спустя граф Лайл стоял в спальне жены, сцепив руки за спиной, и смотрел на маленькую кучку тряпок, скрючившуюся над тарелкой, на которой ничего не было, кроме двух совершенно обглоданных косточек цыпленка и нескольких крошек хлеба. Наевшееся существо посмотрело на него снизу вверх широко распахнутыми и настороженными глазами. Глаза графини были такими же огромными и вопрошающими.
– Ты Николас? – спросил граф.
– Ники, дяденька, – ответил ребенок тонким, писклявым голосом.
– Хорошо, Ники, – сказал он, глядя на него вниз. – Итак, ты хотел бы остаться здесь и больше никогда не подниматься в дымоходы?
Мальчик захлопал глазами, открыв от удивления рот. Графиня прижала руки к груди, продолжая молча смотреть на мужа.
– Я поговорил с мистером Томасом, – продолжил граф, – и договорился с ним. А так же попросил миссис Эйнсфорд, нашу экономку, найти тебе работу на кухне. Ты будешь жить здесь и, соответственно, питаться и одеваться. Будешь работать на меня столько, сколько пожелаешь, при условии добросовестного выполнения своей работы. И тебя никогда не будут бить.
Он замолчал и посмотрел на мальчика, который продолжал глазеть на него с открытым от удивления ртом.
– Тебе есть что сказать? – спросил он.
– И больше никаких дымоходов? – переспросил ребенок.
– Никаких дымоходов.
Рот Ники снова открылся.
– Тебе нравится мое предложение? Хотел бы ты быть одним из моих слуг?
– Вот это да, дяденька! – воскликнул мальчик.
Эти слова граф интерпретировал как предварительное согласие. Он передал заботы о своем новом слуге экономке, которая ожидала за дверью и которая считала, что ее положение в доме было достаточно высоким, чтобы позволить себе поцокать языком и закатить глаза к потолку. После чего она взяла маленького оборванца за руку и повела вниз по ступеням в кухню к большой оловянной ванне, которую поставили две служанки и уже наполняли водой.
Эстель, ослепительно улыбнувшись мужу, поспешила вслед за ними. Ее белое платье, отметил он, стоя и провожая взглядом, все еще держа руки за спиной, было запачкано в нескольких местах.
Она была даже красивей, чем обычно.
***
Эстель лежала в объятиях мужа, чувствуя себя расслабленной и сонной, но все же не желая сдаваться на милость сна. Это был счастливый и волнующий день, и она бы хотела, чтобы он не кончался.
Кульминацией дня стало то, что, когда она уже лежала в кровати, впервые за две недели Алан пришел к ней. Он не сказал ни слова, он почти никогда ничего не говорил в таких случаях. Но он медленно любил ее, его руки и губы были нежными и возбуждающими, а тело ожидало ответной реакции на уговаривающие ласки. Им хорошо вместе в постели. Так было всегда, кроме первого раза, когда она была слишком взволнована и весьма неопытна в том, что ей следует делать. Даже когда они ссорились, между ними всегда проскакивали искры страсти. Но слишком часто они гневались друг на друга, и после того, когда удовлетворялась жажда тел, всегда оставался осадок какой-то горечи.
Лучше всего было тогда, когда не было никаких ссор и гнева. И когда он оставался у нее, а не возвращался тотчас в собственную спальню. Она любила засыпать в его объятиях, его тепло и запах убаюкивали ее.
Но сегодня вечером она не хотела спать. Пока.
– Алан, – нерешительно зашептала она. Они очень редко общались, находясь вне пределов спальни, кроме того времени, когда кричали друг на друга. И уж совсем не разговаривали, когда находились в кровати.
– Да? – Его голос звучал напряженно.
– Спасибо, – поблагодарила она. – Спасибо за то, что ты сделал для Ники. Я думаю, что он будет счастлив здесь, ведь так? Ты вытащил его из ада и перенес на небеса.
– Наш дом – небеса? – спокойно переспросил он, чем немного испортил ей настроение. – Зато он будет здесь в безопасности, Эстель, в тепле и хорошо питаться. Это все, что мы можем сделать.
– У него появился новый дом в канун Рождества, – сказала она. – Бедный маленький сиротка! Он, должно быть, настолько счастлив, Алан, и благодарен тебе.
– Он просто обменял одно рабство на другое, – заметил он. – Но, по крайней мере, здесь с ним будут хорошо обращаться.
– Что ты сказал трубочисту? – спросила она. – Ты угрожал ему тюрьмой?
– Он не сделал ничего такого, чего не делает любой другой трубочист в нашей стране, – ответил он. – Проблема не заканчивается спасением мальчика, Эстель. Я просто купил его за двойную плату его обучения. Мужчина получил значительную прибыль.
– О, Алан! – Она положила руки поверх его ночной рубашки. – Бедные маленькие мальчики!
Она почувствовала, что он сглотнул.
– Некоторые члены Палаты Лордов затрагивают данный вопрос, – сказал он, – и ряд других вопросов о детском труде. Я поговорю с ними, узнаю больше, возможно, даже сам выступлю с речью.
– Правда? – Она еще глубже зарылась головой в тепло его плеча. Ей хотелось отыскать в темноте его губы. Но у нее хватало смелости сделать это только тогда, когда они занимались любовью.
– А тем временем, – сказал он, – Ты можешь утешить себя мыслью, что, по крайней мере, твой маленький Ники имеет теплую и мягкую кровать на ночь и сыт до отвала.
А потом произошло нечто чудесное. Нечто, что никогда не происходило за почти, что два года их брака. Он повернул голову и поцеловал ее, всего лишь спустя некоторое время после того, как были закончены их любовные ласки. Он лег на бок и нежным движением пальцев откинул волосы с ее лица. И прежде, чем прошла следующая минута, она поняла, что он снова собирается любить ее.
Она заснула почти мгновенно после того, как все было закончено. Только позднее, ночью, когда она проснулась и ближе придвинулась к спящему мужу, который все еще находился рядом с ней, действительность погасила часть волшебства предыдущего дня. «Он сделал доброе дело для Ники», – подумала она. Они могли бы смотреть, как он растет в здоровой и беззаботной атмосфере детства, после того, как пройдет это Рождество.
Они могли бы смотреть? Алан, да, возможно. Но она? После Рождества ей предстоит ссылка в дом отца, которая может продлиться недели, а то и месяцы. Возможно, даже годы. Возможно, всю жизнь. Может быть, она увидит Алана снова, когда он приедет к ней с коротким формальным визитом.
Он отсылает ее. Чтобы переосмыслить отношения, кажется, так он это назвал. Чтобы он мог во всех отношениях прекратить брак. Он больше не желает ее. Не хочет, чтобы их брак продолжался. И даже если ее подозрения и тайные надежды подтвердятся, и они будут вынуждены жить вместе – то это все равно будет лишь видимость брака: ведь они будут связаны друг с другом только ради кого-то третьего.
Но было кое-что еще. Что-то, чему она не позволила встать между собой и своей радостью в предыдущий день. Пропавшее кольцо. Не только алмаз, но и кольцо. Она искала его до тех пор, пока не почувствовала, что ее мутит. Но она так и не нашла его. И не сказала Алану о его исчезновении. Она подавила панику и ужасное чувство потери, которое угрожало сокрушить ее.
Куда оно могло подеваться? Может служанки вымели его? Она даже на мгновение подумала о Ники, но немедленно отбросила эту мысль. Но оно просто исчезло, так же, как и алмаз.
Рождество на подходе. И Вифлеемская звезда не будет светить для нее.
Впереди нет ни радости, ни любви, ни надежды.
Но она не будет поддаваться жалости к себе и гнетущим мыслям. Она поудобней устроилась на широком плече мужа и положила на его теплую руку свою. И еще раз сознательно вернулась в наиболее яркую часть прошедшего дня. Эстель улыбнулась.
Ники не желал расставаться со своими грязными лохмотьями и горько заплакал, когда миссис Эйнсфорд забрала тряпку, служившую носовым платком, которую он крепко держал даже после того, как согласился отдать все остальное. Он утверждал, что там у него локон от волос его мамы и морская ракушка, которую кто-то дал ему в приюте. Вот и все его имущество. Тогда миссис Эйнсфорд отдала ему тряпку и дала другой чистый платок, чтобы он использовал его вместо старого. Но ребенок не стал разворачивать свои сокровища под ее пристальным взглядом.