Их пути уже давно разошлись. И так быстро пролетели все эти годы.
Поначалу, когда идея найти Джима пришла в голову Генри, он ее отмел. Тревожился из-за того, что его, возможно, не встретят с распростертыми объятиями.
Они никогда не испытывали пресловутой духовной связи, свойственной близнецам. Но, с другой стороны, они никогда и не цапались. Так что повода затаить злобу ни у одного из них не было.
Просто чуть ли не с рождения они разительно отличались друг от друга, их интересы не совпадали и не пересекались. Даже в детстве Генри любил общение, его всегда окружали друзья. Джимми предпочитал одиночество. Генри не мыслил себя без спортивных игр, активной жизни, покорения новых высот. Джимми вполне устраивала компания книг.
Когда родители развелись, им было по двенадцать. Вместо того чтобы делить опеку над обеими детьми, отец увез Генри в Нью-Йорк, а мать с Джимми уехала в маленький городок в штате Колорадо. Многим это решение показалось естественным.
С тех пор они виделись только однажды. В двадцать два года, на оглашении завещания их отца. Мать умерла от рака годом раньше.
Они решили не терять связи. В последующий год Генри написал брату пять писем, и Джим ответил на два. Потом Генри писал реже и ни разу не получал ответ.
Генри смирился с тем, что, с одной стороны, они – братья, а с другой – полнейшие незнакомцы. И как ему ни хотелось ощущать себя частичкой дружной семьи, ничего такого не было и в помине.
Человеческое сердце частенько жаждет недостижимого. Время и обстоятельства привели Генри в сельскую часть Колорадо, с надеждой, что их отношения переменятся.
Сосны подступали к дороге, нижние ветви покачивались в считаных дюймах от крыши «Лендровера». Даже днем пришлось включить фары.
Ранее эта земля принадлежала Университету Колорадо. В уединенном доме Джима жили ученые, которые исследовали экологию хвойных лесов и проверяли теории лесопользования.
Плотно укатанная земля кое-где сменялась сланцем, и, отъехав от шоссе на девять десятых мили, Генри прибыл к жилищу брата. Увидел обшитый досками одноэтажный дом с большим крыльцом, на котором находились кресла-качалки и качающийся диван. Скромный, но уютный и ухоженный, дом стоял в тени ив и осин.
Генри знал, что площадь расчищенного участка – шесть акров, потому что именно так – «Шесть акров» – называлось одно из стихотворений брата. Стихи Джимми появлялись во многих престижных журналах. Вышли и две тоненькие книжечки его поэзии.
Но поэзия денег не приносила. Джим и его жена Нора выращивали на этих шести акрах овощи, которые потом продавали в лотке на местном фермерском рынке.
К амбару примыкал большой крытый и огороженный птичник. В теплое время года поголовье кур резко возрастало. На зиму оставлялись лишь немногие. Яйца Джим и Нора тоже продавали.
Нора шила стеганые одеяла такой красоты, что они по праву считались произведениями искусства. Продавались эти творения в галереях, и Генри полагал, что основной доход в семью приносила Нора, хотя богатыми они не были.
Генри узнал все это из стихотворений брата. Тяжелая работа и фермерская жизнь – вот о чем он, по большей части, писал. Джим продолжал давнюю традицию американских сельских поэтов.
Следуя колее между домом и амбаром, Генри увидел брата, который колол дрова большим топором. Рядом стояла тачка, заполненная наколотыми поленьями. Генри остановил «Лендровер», вышел из кабины.
Джим вонзил топор в пень, который использовал как колоду для колки дров, и оставил там. Снимая истертые кожаные перчатки, воскликнул:
– Господи!.. Генри?
Выражение лица Джима говорило о том, что он просто не верит своим глазам. Генри предпочел бы увидеть радость. Но, направившись к брату, Джим заулыбался.
Протянув руку для рукопожатия, Генри удивился и обрадовался тому, что Джимми обнял его.
Хотя Генри регулярно занимался и на беговой дорожке, и на силовых тренажерах, Джим был мускулистее и крепче. С лица Генри еще не сошел загар после летнего отпуска, но и в этом он уступал Джиму, который большую часть времени проводил под открытым небом.
Нора вышла из дома на крыльцо посмотреть, что происходит.
– Господи, Джим! – воскликнула она. – Ты себя клонировал.
Выглядела она отлично: волосы цвета соломы, темно-синие глаза, обаятельная улыбка, мелодичный голос.
На пять лет моложе Джима, она стала его женой двенадцать лет тому назад, как следовало из сведений об авторе, приведенных в его книгах. Генри никогда с ней не встречался и не видел ее фотографию.
Она назвала его Клодом, но он сразу же поправил ее. Первое свое имя не жаловал, отзывался на второе.
Она поцеловала его в щеку, и ее дыхание пахло корицей. Она сказала, что ела сдобную булочку, когда услышала шум подъехавшего автомобиля.
В доме, на кухонном столе, рядом с тарелкой со сдобными булочками, лежали пять складных ножей, которые, вероятно, использовались в хозяйстве.
Наливая кофе, Нора ничего не сказала о ножах. Как и Джим, когда переложил их и два точильных бруска со стола на разделочный столик у раковины.
Нора настояла на том, чтобы Генри остался у них, заявив, что спать ему придется на диване в клаустрофобической комнате, которую Джим называл кабинетом.
– Гость в нашем доме не ночевал уже девять лет, – и после этих слов Джим, как показалось Генри, многозначительно переглянулся с Норой.
А потом потекла непринужденная беседа у кухонного стола, за кофе и только что испеченными булочками с корицей.
Нора так заразительно смеялась. А ее руки, сильные и огрубевшие от работы, оставались изящными и такими женственными.
Она так разительно отличалась от женщин-акул, которые составляли круг общения Генри в городе. Он порадовался за брата.
И хотя он млел от устроенного ему теплого приема, от их стараний сделать все, чтобы он чувствовал себя как дома и в кругу семьи, Генри никак не мог полностью расслабиться.
Тревога его отчасти вызывалась ощущением, что Джим и Нора постоянно вели внутренний разговор, без слов, основанный на взглядах, жестах, телодвижениях.
Джим удивился, узнав, что кто-то привлек внимание Генри к его поэзии.
– Каким образом они могли узнать, что мы – братья?
И действительно, они носили разные фамилии. После развода родителей Джим, с соблюдением всех юридических формальностей, взял девичью фамилию матери – Карлайт.
– Даже не знаю, – сухо ответил Генри. – Может, из-за твоей фотографии на обложке.
Джим рассмеялся, и, хотя похвалы брата его смущали, они поговорили о его творениях.
Генри больше всего нравилось стихотворение «Амбар», описывающее скромный интерьер этой хозяйственной постройки так ярко и образно, что возникало ощущение, будто речь идет о кафедральном соборе.
– Величайшая красота – в повседневном, – объяснил Джим. – Хочешь взглянуть на этот амбар?
– Да, конечно, – Генри не мог облечь в слова восторг, который вызывало у него творчество брата. Стихи Джима несли в себе что-то неуловимое, практически не поддающееся обсуждению. – Я очень хочу взглянуть на амбар.
Безусловно влюбленный в уголок мира, который они с Норой сделали своим, Джим улыбнулся, кивнул и поднялся из-за стола.
– Я положу белье на диван и начну думать об обеде, – встала и Нора.
Следуя за Джимом к двери из кухни, Генри глянул на ножи на разделочном столике. Теперь выглядели они скорее не обычными ножами, а орудиями убийства. Лезвия длиной в четыре или пять дюймов, с покрытием, которое не отражало свет. Два – с приспособлением для быстрого открытия лезвия.
Но опять же Генри ничего не знал о работе на ферме. Эти ножи могли свободно продаваться в любом магазине, снабжающем фермеров всем необходимым.
Снаружи по-прежнему теплый воздух ласкал лицо. Разрубленные кругляки пахли деревом и смолой.
Над головой выписывали пересекающиеся круги две великолепные птицы с размахом крыльев в четыре фута. Одна – с белым брюшком и крыльями. Чернели только их кончики. Вторая – в резких белых и коричневых полосах.
– Полевые луни, – пояснил Джим. – Белый с черными кончиками перьев – самец. Луни – хищные птицы. Когда охотятся, летают над полями и убивают, камнем падая сверху.
Он выбил топор из пня-колоды.
– Лучше положить его в амбар, а не то забуду и оставлю здесь на ночь.
– Луни, – повторил Генри. – Они так прекрасны. Даже не верится, что они кого-то убивают.
– Едят они в основном мышей, – ответил Джим. – Но и птиц поменьше.
Генри поморщился:
– Каннибалы?
– Они не едят других луней. В том, что они едят птиц меньших размеров, никакого каннибализма нет. Мы же едим других млекопитающих… свиней, коров.
– Живя в городе, мы, скорее всего, идеализируем природу, – вздохнул Генри.
– Знаешь, когда ты принял естественный порядок вещей, в танце хищника и дичи открывается удивительная красота.
Направляясь к амбару, Джим нес топор обеими руками, словно собираясь вскинуть его и нанести удар, если вдруг понадобилось бы что-то разрубить.
Полевые луни улетели.
Обернувшись к дому, Генри увидел Нору, которая следила за ними из окна. Со светлыми волосами и в белой блузке она выглядела прильнувшим к стеклу призраком. Тут же отошла.
– Жизнь и смерть! – воскликнул Джим.
– Что?
– Хищники и дичь. Необходимость смерти, если жизнь должна иметь смысл и значение. Смерть – как часть жизни. Я работаю над сборником стихотворений на эту тему.
Джим открыл дверь, расположенную рядом с большими воротами. Генри наблюдал, как брат ступает на полосу солнечного света, улегшуюся на пол амбара, без единого окна, а потому темного.
В амбаре, за мгновение до того, как вспыхнули лампы, Генри решил, что сейчас увидит совсем не то, что описывалось в стихотворении Джима, что это стихотворение – ложь, что выращивание овощей, и шитье одеял, и открытость и доброжелательность – все ложь, а реальность этого места и эти люди ужаснее всего, что он только мог себе представить.
Когда же Джим повернул выключатель, несколько электрических ламп, вспыхнув одновременно, осветили просторное помещение, открыв, что это амбар и только амбар. По левую руку стояли трактор и канавокопатель. По правую – две лошади в стойлах. В воздухе пахло сеном и кормовым зерном.
Хотя предчувствие дурного, охватившее Генри, не подтвердилось и он понял, что боязнь брата столь же абсурдна, как боязнь трактора, или лошадей, или запаха сена, но ощущение надвигающегося безымянного ужаса никуда не делось, даже не ослабло.
За его спиной дверь захлопнулась под собственным весом.
Джим повернулся к нему с топором в руках, Генри отпрянул, а Джим прошел мимо него к стене, чтобы повесить топор рядом с другими инструментами.
С гулко бьющимся сердцем, прерывисто дыша, Генри вытащил пистолет «СИГ П245»[1] из плечевой кобуры, совершенно незаметной под ладно скроенным пиджаком, и выстрелил в брата-близнеца, дважды в грудь, один раз – в лицо.
Генри приехал сюда в надежде, что его отношения с братом переменятся, и его надежда реализовалась. Клод Генри Роврой начал процесс превращения в Джеймса Карлайта.
На пистолете стоял глушитель, поэтому выстрелы прозвучали практически бесшумно, даже не напугали лошадей.
Стоя над трупом, Генри попытался успокоить дыхание. Дрожь в руке заставила его вернуть пистолет в кобуру, чтобы избежать еще одного, случайного выстрела.
Он волновался, что у брата могут возникнуть подозрения относительно его приезда. Он боялся, что не сможет нажать на спусковой крючок, когда наступит решающий момент. Подавляя эти страхи, которые могли помешать реализации его плана, он спроецировал свои мотивы на Джима, вообразив, что они с Норой плетут заговор против него, находя в повседневных предметах – ножах, топоре – доказательства преступных намерений. Он неправильно истолковал невинные действия: провожающий взгляд Норы из окна, разговоры Джима о лунях, о хищниках и дичи.
Через пару минут, когда дыхание пришло в норму, а руки перестали дрожать, Генри даже посмеялся над собой. И хотя смеялся он тихо, что-то встревожило лошадей. Они нервно заржали и принялись бить в пол копытами.
Глава 4
Грейди жил в двухэтажном доме, обшитом серебристыми кедровыми досками и под крышей из черных шиферных плиток, последнем из десяти домов, построенных на этом шоссе, которое находилось в административном ведении округа. Двухполосная асфальтированная дорога не имела названия, только номер, но местные называли ее Крекер-драйв, в честь Крекера Конли. Именно он построил, а потом сорок лет прожил в доме, который теперь занимал Грейди.
Никто не помнил первое имя Крекера или причину, почему его так прозвали. Несомненно, личностью он был эксцентричной и людей сторонился, потому что местные воспринимали Крекера скорее как легенду, чем как реального человека, с которым им доводилось общаться.
По их мнению, стремление Грейди к уединению усиливалось самим домом. Они редко называли его домом Конли или домом Крекера, никогда – домом Адамса или домом-в-конце-дороги. Дом отшельника – вот как его называли местные и относились соответственно, предпочитая держаться подальше.
По большей части такое отношение Грейди вполне устраивало. Человеконенавистником он себя не считал, но в недавние годы очень уж много – слишком много – общался с людьми и по этой причине вернулся в эти малонаселенные горы. И на какой-то период времени, может, и на достаточно долгий, отдал предпочтение уединению, которое так обожал Крекер Конли.
На кухне, вернувшись с прогулки, ознаменовавшейся встречей со столь необычными животными, Грейди приготовил Мерлину положенную распорядком дня трапезу. Приготовление заняло больше времени, чем сам процесс.
– Тебя назвали правильно, умеешь ты заставить еду исчезнуть.
Мерлин облизнулся и направился к двери, чтобы его выпустили во двор.
Половина трехакрового участка находилась за домом. После обеда волкодав любил побродить по территории, обнюхать траву и выяснить, какие обитатели лесов и полей в последнее время побывали здесь. Для Мерлина двор выполнял роль газеты.
Выйдя на заднее крыльцо с бутылкой ледяного пива в руке, Грейди сел в одно из кресел-качалок из тика, с обивкой сидений цвета красного вина.
Около кресла стоял низкий столик из черного мрамора. На нем лежали три справочника, взятые в домашней библиотеке.
Не уступая вниманием детективу, обследующему место преступления, зарывшись носом в траву, Мерлин определялся с личностями незваных гостей.
Высокая береза росла у северной стены дома, еще три укрывали тенью двор. Их белую кору лучи предвечернего солнца местами окрашивали золотом. Иногда Мерлин вроде бы следовал теням берез на траве, словно тени эти являли собой криптограммы, которые он намеревался прочитать и расшифровать.
Забор Мерлину не требовался. Он неукоснительно соблюдал правило – оставаться в поле зрения хозяина.
Участок Грейди заканчивался там, где выкошенная трава уступала место высокой. Далее начинался лес, растущий на полого поднимающемся склоне. Холмы зелеными волнами накатывали на горы, а уж горы тянулись к небу.
Время от времени Мерлин метил территорию. Но, справляя большую нужду, уходил в высокую траву, где прибираться за ним не приходилось. И даже тогда оставался на виду, потому что трава не поднималась выше его груди.
Вернувшись во двор, он бегал кругами и выписывал восьмерки, ни за кем не гонялся, просто получал удовольствие от бега. Его длинные лапы были созданы для скорости, сердце – для радости.
Привлекательность собаки определялась не только породистостью, но и более глубинной красотой, указывающей на ее источник и вселяющей надежду. Изготавливать мебель в стиле кантри – такой была его профессия – и наблюдать за Мерлином, эти два занятия Грейди ставил выше любых других.
Когда волкодав вернулся на крыльцо, попил воды из миски и устало улегся у кресла-качалки, Грейди взял со стола одну из книг. Как и две другие, это был справочник по диким животным, обитающим в этих краях.