– Какое опровержение? – Я был очень, очень раздражен. – Мы дадим отклики трудящихся, требующих самого сурового наказания для вашего Огарка.
Редакция «Приморского слова» занимала три комнаты на четвертом этаже дома, напичканного всевозможными конторами. В одной из комнат я разыскал Валентина Сорочкина. Он и еще несколько сотрудников газеты сидели кто на стуле, кто на столе, спорили, перебивая друг друга. Сорочкин познакомил меня с коллегами, один из которых показался мне похожим на старого бульдога.
– Дмитрий Сергеич, – не удержался и съязвил Сорочкин, – жалеет, что его в детстве не назвали Лопе де Вега.
Компания разразилась смехом.
– Послушайте, Лопе де Вега, – сказал Сорочкин, раскачиваясь на стуле, – внесите ясность. Мы тут спорили, какой был курс доллара до «сентябрьского вердикта». Ребята говорят – шестьдесят семь рублей, а я помню, что семьдесят четыре.
– Семьдесят два, – уточнил я. В свое время «сентябрьский вердикт» Федерального собрания, упразднивший пост президента федерации и сильно изменивший конституцию, привел к власти левую оппозицию. Были остановлены реформы и взят так называемый ННК – «новый национальный курс». Ожидали от него скорого улучшения жизни. Увы, этого не произошло. Менялись правительства, формируемые парламентским большинством, и каждое обещало, обещало… Вот уже и столетняя годовщина октябрьской революции наступает, а обещанного процветания все нет и нет.
– Можете полюбоваться на первого секретаря КПРФ Анциферова, – кивнул Сорочкин на раскрытое окно. – Ровно в полпятого он после сытного обеда выходит на балкон переваривать пищу.
Я выглянул в окно. В доме напротив, на втором этаже, на балконе, сидел в соломенном кресле миниатюрный человечек с лысой остроконечной головкой.
– Какой маленький, – сказал я. – Прямо недомерок.
– Зато страшно деятельный, – добавил Сорочкин.
На балконе появился полный человек в желтой, словно надутой куртке и зеленых спортивных штанах. Ветер шевелил его темные волосы. Он стал так, что мы видели его спину и мощный загривок.
– Сиракузов, – узнал его Сорочкин. – Специалист по штроблению стен, а по совместительству председатель «Трудового Приморска». У него батальон крикливых старух, и сам он ужасно речист – орет в мегафон, науськивает на евреев и демократов.
– Что такое штробление стен? – спросил я.
– Черт его знает… Кажется, он получает указания у Анциферова. Судя по всему, будет сегодня большой шум. – Сорочкин снял трубку тренькнувшего телефона и некоторое время молча слушал. – А милиции нигде не видно? – спросил он. – Ну, ясно. Кто из наших фотографов здесь? Котелков? Скажите ему, пусть готовится, поедет со мной.
Положив трубку, Валя обвел нас помрачневшим взглядом.
– Кажется, началось, – констатировал он. – Двадцать минут назад из морского училища вышла колонна курсантов. Куда идут – пока неясно, но похоже, что по направлению к Устьинским казармам. Поедете со мной? – спросил он меня.
Я кивнул.
Устьинским казармам лет сто пятьдесят, если не больше. Давно высохла (или ушла под землю) речка, в устье которой и было заложено мрачное кроваво-красное здание. А оно стоит, приземистое, словно придавленное воспоминаниями об удалых временах. Три довольно глупых зубца украшают вход в казарму.
Когда мы подъехали, на плацу, поднимая пыль, топали взад-вперед два или три взвода молодых солдат.
– С утра до вечера у них строевая подготовка, – сказал Сорочкин, остановив машину напротив казарм, возле решетки – тут начиналось ограждение морского порта. – Пока все спокойно, – добавил он, закуривая.
– Валя, – попросил я, – пока есть время, давайте съездим на судостроительный. Я хотел бы взглянуть на крейсер. Это ведь недалеко?
– Недалеко. – Сорочкин подумал с полминуты, потом выбросил окурок в окошко и решительно заявил: – Поехали.
– Знаешь что? – сказал фотограф Котелков, спрятавший юное лицо в густой черной бороде. – Подъедем со стороны Собачьего переулка, оттуда лучше крейсер снимать. Эффектнее.
Не доезжая до этого Собачьего, мы увидели идущую навстречу толпу мужчин и женщин, почти все были в белых курточках и белых брюках.
– Ага, мукомолы и хлебопеки идут, – прокомментировал Сорочкин. – Молодец Мартик, расшевелил их. Все-таки, – добавил он, помолчав немного, – нормальным людям, имеющим прилично оплачиваемую работу, совершенно не нужно возвращаться в «развитой социализм».
Несколько дюжих парней возглавляли шествие. Один из них, рыжеусый толстячок, поигрывая палкой (или скалкой), пел нарочито отчаянным голосом:
Сидит козел на меже, Дивуется бороде…
Нестройный хор подхватил:
Гей, борода!
Рыжеусый повел дальше:
А чья ж это борода, Вся медом улита, Белым шелком увита?
И опять хор:
Гей, борода!
Я спросил:
– Будет драка, Валя?
– Если курсанты полезут в этот… цейхгауз… ну, в арсенал за оружием, то, наверное, будет, – ответил Сорочкин. – А вот милиции что-то не видно.
Я рассказал о своем разговоре с «нашим Ибаньесом» и полковником Недбайловым – как они осмеяли «заговор».
– Этот Недбайлов, – внес ясность Сорочкин, – работает под грубоватого, но усердного служаку. Но никто не знает, что у него на уме.
Мы свернули в тенистый переулок, почему-то прозванный Собачьим, и вскоре въехали в порт, на территорию судостроительного завода. К нам неспешно направился пожилой мрачнолицый охранник со старым ружьем на ремне. Сорочкин сунул ему под нос редакционное удостоверение.
– Из газеты? – просипел охранник. – Давай, давай напиши, как его от стенки ташшат.
– Ты о чем? – насторожился Сорочкин, но в следующий миг, не дожидаясь ответа, припустил вдоль длинного и словно бы мертвого заводского цеха.
Мы с фотографом побежали за ним. Свернули за угол цеха – и замерли.
Громадный корпус недостроенного крейсера, словно веснушками, покрытый рыжими пятнами сурика, косо стоял на темной воде заводской акватории – да не стоял, а подталкиваемый двумя буксирными пароходиками, прилепившимися к носу и корме, медленно отодвигался от заводской – так называемой достроечной – стенки. Буксиры усердно пыхтели. На мостике крейсера высокий морской офицер в мегафон отдавал команды. Несколько матросов (или курсантов?) возились на крыльях мостика. А по стенке беспокойно бегал взад-вперед строитель Шуршалов в своем берете – он грозил офицеру кулаком и орал, срывая голос:
– Братеев! С левого борта кингстоны плохо задраены! Тебя судить будут, когда корабль потонет!
Котелков щелкал затвором – такие снимки!
А я думал себе: «Братеев, опять Братеев! То он Настю в постель затаскивает, то крейсер от стенки оттаскивает». Мне захотелось убить этого наглого офицера.
– А где тут телефон, служивый? – спросил Сорочкин у охранника.
Головань назначил митинг на шесть часов. Он без митингов не мог обходиться: геополитика, бушевавшая в его государственном мозгу, непременно требовала выхода. Тем более – в своем избирательном округе. Тут еще было дело большой важности – крейсер «Дмитрий Пожарский». Уже несколько лет Головань в парламенте и правительстве затевал скандальные дискуссии о судьбе крейсера, требовал включить в бюджет специальную строку о его, крейсера, достройке. С высоких трибун обращался и к населению с предложением «пустить шапку по кругу». Население, однако, не торопилось отваливать деньги на крейсер: другие заботы жизни – о хлебе насущном прежде всего – сдерживали патриотической порыв.
Ровно в шесть машина с Голованем въехала на площадь, сохранившую при всех постсоветских режимах имя Ленина. В сопровождении телохранителей Головань поднялся на трибуну. Из других машин взошли на трибуну наш Ибаньес и прочие отцы города.
Народ собирался, не сказать, чтобы уж очень активно. Расположились вокруг трибуны профессиональные зеваки, не пропускавшие ни солнечного затмения, ни столкновения автомобиля с автобусом, ни стихийной собачьей случки. Заявился на площадь взвод старух во главе с мастером штробления стен Сиракузовым. Они энергично пели, кивая в такт головами: «Мы кузнецы, и дух наш молод! Куем мы счастия ключи! Вздымайся выше, наш тяжкий молот…» Подтягивались мукомолы – но не все, большая часть оставалась близ Устьинских казарм, в трех кварталах от площади Ленина – на тот случай, если появятся курсанты морского училища и полезут в арсенал.
Была тут и известная в городе Хана Пугач – маленькая, толстенькая, с плаксивым выражением некогда миловидного лица. Всхлипывая, она рассказывала окружающим свою историю, даром что все в городе эту историю знали.
– У меня же все, все на руках, вот паспорт, вот виза, вот билет. Почему не пускаете в самолет, что это такое? А они говорят: постановление. Какое постановление?! Вот вам виза, вот билет! За билет, они говорят, получите деньги обратно. Зачем обратно, вот же вам живая виза… Они говорят: постановление…
– Да, да, – кивали окружающие. – Как раз вышло постановление, и вас не пустили… такое безобразие…
– Я к нему! – Хана Пугач указала пальчиком на Голованя, надувавшего щеки на трибуне. – Слушай, помоги, что же это такое? А он знаете, что ответил? Правильное, говорит, постановление. Нельзя, чтоб народ разбегался. Сиди, говорит, и не рыпайся.
Тут Головань, с шумом выпустив воздух из надутых щек, начал речь:
– Сограждане! Дорогие мои избиратели! Я рад, шо вы пришли повидаться со мной. Хочу прежде всего сказать, шо я не покладаю рук, шобы выполнить ваши наказы. Двери моего московского кабинета всегда открыты для земляков-приморцев…
Затем Головань оседлал любимого мустанга – геополитику. Мелькали страны
– Индия, Иран, Турция, Соединенные Штаты, Перу, где томился в руках врагов России «бедный брат Вениамин, кровиночка…».
– Вот наглядный пример, как враги пытаются изолировать Россию от общей жизни, вот почему нам нужны сильная армия и флот… нельзя жалеть деньги на поддержание боеготовности…
Мы подъехали на площадь в разгар голованевской речи, вылезли из машины и стали проталкиваться поближе к трибуне. Кто-то из толпы выкрикнул:
– Игнат Наумыч, я за хурму хочу спросить. Почему запретили ее вывозить?
– За хурму поговорим потом. А сейчас – за крейсер. Вы хорошо знаете, я всегда отстаивал достройку крейсера. Я и сейчас придерживаюсь этой… этого пункта нашей жизни. Но, дорогие сограждане! Мы вынуждены считаться с реальным положением. Государственный кошелек казны – пустой. Так не лучше ли продать крейсер за приличные деньги, чем оставить его тут гнить без всякой надежды…
Я толкнул Сорочкина в плечо:
– Слышите, Валя? Головань изменил позицию.
– Главный редактор мне сказал по телефону, что к Голованю вошел какой-то человек с чемоданчиком в руке…
Говоря это, Сорочкин проталкивался к трибуне, я за ним, но нас обоих опередил Шуршалов, которого мы привезли из порта. Он лез, расталкивая людей; остановившись под трибуной, сорвал с головы берет и, размахивая им, как флагом, заорал дурным голосом:
– Эй, начальство! Пока вы тут шлепаете языком, крейсер увели!
– Как увели? Кто увел? – перегнулись через перила отцы города.
– Товарищ! – крикнул Головань. – За безответственное распространение слухов вы будете привлечены…
– Да заткнись ты, трепач! – Шуршалов нервно дернул ногой. – Два буксира тащат крейсер к воротам гавани. На мостике распоряжается офицер Братеев!
Дальше события развивались в резко ускорившемся темпе. Отцы города и Головань сбежали с трибуны и бросились к своим машинам – видимо, мчаться в порт, – но тут раздался оглушительный выкрик:
– «Комары» окружают Устьинские казармы!
Мукомолы немедленно ринулись к казармам. За ними устремились и другие горожане. Один из них тащил плакат «Свободу Сундушникову!». Старушки Сиракузова развернули полотнище «Трудовой Приморск» и с песней «Мы в бой поедем на машинах и пулемет с собой возьмем…» двинулись следом.
Отправились и мы Сорочкиным. Машину он припарковал на полукруглой площади напротив гостиницы «Приморская». На плацу перед казармами сошлись, что называется, нос к носу мукомолы в белых куртках и курсанты в синих фланелевках и синих воротниках. На подножке джипа стоял коренастый контр-адмирал в огромной фуражке, посаженной на бритую голову, и кричал отрывистым начальственным голосом, обращаясь к мукомолам и хлебопекам:
– Разойдитесь! Не мешайте нам исполнить! Патриотический долг! В наших общих интересах! Восстановить народную советскую власть! Не мешайте нам! Разойдись!
В ответ контр-адмиралу Комаровскому кричали: