Допрос, впрочем, начался как обычно. Разговор шея в непринужденной форме. Все трое курили. Вопросы были те же, что и в предыдущие дни, отвечала она почти автоматически, все свое внимание уделив наблюдению за поведением эсэсовцев. Вскоре ей стало ясно, что Краммлих недоволен ситуацией и почему-то нервничает. Может быть, он боится что она его выдаст? Для него это было чревато серьезными неприятностями, но ей не помогло бы нисколько. Трусоват парень, вот бы никогда не подумала!..
Ее беспокоил Дитц. Почти все время он держался в тени, но что-то в его поведении подсказывало ей, что гауптман присутствует на допросе неспроста, что у него готов сюрприз или план — короче говоря, какая-то вполне определенная ловушка, и он только выжидает подходящего момента.
— Итак, вы продолжаете утверждать, что направлялись по торговым делам, — в который раз возвращался к одному и тому же Томас Краммлих.
— Да.
— Но там, куда вы едете, вас не знают, — быстро вставляет гауптман.
— Естественно. Я еду туда в первый раз.
— Но на прошлом допросе вы показали, что ехали к знакомым.
Это Краммлих. Очередная попытка «купить», заставить поскользнуться на ровном месте. Но отлично помню, что не говорила ничего подобного.
— Я не могла такого говорить.
— Простите, мадам, но в протоколе черным по белому...
— Минуточку, — говорит Дитц и листает протокол. — Вот! — Поднимает глаза и смотрит пристально, буквально ввинчивается взглядом. — Вы же едете к Терехову... Капитану Терехову!
Что это еще за уловка? Какой такой «капитан Терехов»? Но имя знакомое... Терехов... Вспомнила! Ведь это фамилия «счастливого» капитана, летчика, одного из тех, что делают ночные рейсы по выброске разведчиков в глубокий тыл. Те, что летели с ним, всегда благополучно возвращались. Даже поверье возникло, что он «счастливый». Да ты сама еще три дня назад радовалась, когда узнала, что полетишь с ним...
— Я не знаю никакого Терехова.
Дитц опускает глаза на бумаги. Поверил или нет? Но откуда они узнали о Терехове?
— Ах да, ведь это из другого протокола, — говорит гауптман и бросает подколотые листы Краммлиху. — Показания сбитого летчика.
Ясно. Дают понять, что и без того все знают, а допрос — чистая формальность. Еще одна «покупка». Бедный Терехов!..
— Сколько лет вы живете в Тукуме? — спрашивает Краммлих.
— Не помню точно.
— Прописка у вас трехлетней давности.
— Да, что-то около этого. Месяца за два до войны.
— Когда вы были дома в последний раз?
— Три дня назад.
— Должно быть, вас там еще не успели забыть?
Она уже знает, что последует за этим. Ее снабдили прекрасными документами, настоящими, без малейшей подделки. Любую комендатуру они удовлетворили бы вполне. Но для расследования с пристрастием они не годились — просто не были рассчитаны на это. Ведь не попадись она с парашютом... Непонятно, к чему весь этот фарс? Ведь они прекрасно знают, с кем имеют дело.
Но отвечать как-то надо — и она пожимает плечами. Мол, о чем вы спрашиваете, все и так само собой разумеется.
— Да, там хорошо помнят Руту Янсон, — говорит Краммлих и вдруг резким движением подносит к самому ее лицу фотографию. — Вот она. — Снисходительно улыбаясь, Краммлих протягивает фото Дитцу. — Не правда ли, удивительное сходство?
На фото незнакомая женщина. Вполне возможно, даже очевидно — настоящая Рута Янсон. Этого следовало ожидать.
— Я не понимаю, к чему такой подлог, — говорит она.
— Вот как! — Краммлих ловким движением выхватывает из-под лежащих на столе бумаг небольшой альбом. — Ознакомьтесь, пожалуйста. Альбом семейства Янсон. Снимки любительские и сделанные в различных фотоателье. Есть и групповые. Свыше сотни подлогов.
— Мало ли Янсонов на свете, — уклончиво говорят ока.
А что она может сказать еще? Раз уж взяла на себя определенную роль, надо играть до конца. Пока она выигрывает только время — уже немало. Но если ее расчет верен...
— Ладно, Томас, с этим все ясно, — говорит гауптман. — Я предлагаю следующее. Предоставим нашей прелестной даме последнюю возможность чистосердечно признаться во всем. Последний шанс спасти жизнь. Если же и этим она пренебрежет...— Дитц выразительно щелкнул пальцами, — то не будем больше терять на это времени.
Томас Краммлих кивнул в знак согласия.
— Итак, мадам, откуда вы вылетели?
— Из-под Тукума... небольшой такой аэродром... возле леса.
— Какие подробности! — рассмеялся Дитц и протянул ей небольшую официальную бумагу. — Прошу ознакомиться. Справка из штаба воздушной дивизии В указанный вами день на аэродроме находились только разбитые русскими бомбардировщиками «фокке- вульфы». Ни один из них по техническим причинам не мог взлететь. Предупреждаю: вам предоставлено в последний раз — на льготных условиях — право чистосердечно во всем признаться.
— С самого начала я говорила вам только правду.
— Капитан Терехов — тоже. Только немного другую. — С Дитца слетела маска благодушия. — Хватит устраивать балаган. Слушайте, вот правда. Вы вылетели из Минска. Ваша настоящая фамилия — Семина. Имя и отчество — Ольга Николаевна. Возраст — «тридцать лет. Знание языков — немецкий, французский, итальянский. Радист первого класса.
Вот это был удар... Самое страшное — все правда, ни единой ошибки... Впрочем, одна ошибка была, ни одного из названных фактов капитан Терехов не мог знать. Они были знакомы, это верно, но для него, как и для всех на аэродроме и в группе, она была Лизой. Значит, небольшой просчетец, господин гауптман... Но ей-то от этого не легче! Хитрила, ловчила, тянула время, выжидала что-то — а ее, оказывается., предали еще до того, как она села в самолет...
Жгучая обида росла в ней, стиснула горло, надавила откуда-то изнутри на глаза. Она почувствовала, что вот-вот у нее хлынут слезы. На несколько мгновений она потеряла над собой контроль и поняла по глазам гауптмана, что он заметил это. Но он не заметил другого, на что обратила внимание она: Дитц не видел, какими глазами смотрел на него Краммлих, обиженный и оскорбленный тем, что гауптман скрыл от него все эти данные. Они были не заодно!..
Для нее это был не новый вывод, он только подтверждал ее прежние наблюдения. И пока не было видно, как можно воспользоваться разногласием между контрразведчиками. Да и когда воспользуешься — время ведь истекло!.. И все-таки этой пустяковой детали было достаточно, чтобы преобразить отчаявшуюся и оскорбленную женщину Ольгу Семину в расчетливую и выдержанную разведчицу. Она готова была бороться дальше, что бы там ни было!
А Дитц этого обратного перелома не заметил...
— Капитан Терехов сначала тоже упрямился, но оказалось, что он плохо переносит боль. — Дитц неторопливо перебирал лежащие перед ним бумаги. — Он многое нам порассказал, пересказывать — длинная история. Да мы вас и не просим об этом. От вас мы хотим узнать одно — ваше задание. Видите ли, капитан Терехов и его не утаил, но оно оказалось для нас такой неожиданностью... Короче говоря-, мы хотели бы подтверждения от вас. Возможно, это облегчит вашу нелегкую судьбу. Хотя бы отчасти.
— Я не понимаю, о чем вы говорите...
И только тогда Дитц не выдержал, он прямо-таки взвился над столом, свирепый, разъяренный.
— Что?! Не понимаете? Сейчас поймете! — Он повернулся к Томасу Краммлиху. — Пусть введут.
Краммлих нажал кнопку. Дверь распахнулась, и двое конвоиров ввели в кабинет капитана Терехова. Да, это был он, его еще можно было узнать, хоть лицо — окровавленное, разбитое — было больше похоже на гротескную огромную маску. Конвоиры поддерживали его по сторонам — сам он был не в силах идти.
В руках у гауптмана откуда-то появились перчатки. Натягивая их на ходу, он подошел к летчику, цепко взял его за подбородок, поднял лицо и повернул в сторону разведчицы.
— Смотри сюда, сволочь. Ну? Узнаешь свою пассажирку?
Взгляд капитана Терехова не выражал ничего. Словно он смотрел на стол или стул. Семина даже подумала: может быть, он и в самом деле уже ничего не соображает?
— Ну? — прикрикнул еще раз Дитц.
Летчик отрицательно качнул головой.
Дитц коротко, умело ударил его в лицо, затем резко повернулся к Семиной.
— Если и вы скажете, что не узнаете его, оба будете расстреляны немедленно. Сейчас же! Ну, узнали?
Она только пожала плечами.
— Ведь я уже говорила вам: меня вез немецкий летчик...
Дитц сразу успокоился. Прошел на место, снял перчатки.
— Томас, свяжитесь с Кнаком. Пусть возьмет дежурное отделение и тут же во дворе расстреляет обоих.
Вот и конец... Так быстро. Без пыток, без мучений. Можно считать, что ей повезло... Повезло... Так быстро... Вдруг. Это хорошо, что вдруг. Ждать — это ведь такая мука!.. Хорошо.
Она вся оцепенела. Она будто стала сомнамбулой: все видела, слышала, понимала, но это было отгорожено от нее чем-то прозрачным и непроницаемым. И этот звон в голове...
Она послушно вышла следом за конвоирами в коридор. Сзади вели капитана Терехова. Коридор был длинный-длинный... И темный в конце, возле лестницы. Она послушно пошла следом за конвоиром вниз. Каждое движение отпечатывалось в ее сознании, словно она видела их замедленными в десятки раз. Каждый шаг, каждый звук.
В нижнем коридоре их нагнал офицер. Она узнала его — это он три дня назад, на рассвете, шел к ней через поляну, неторопливый, заложив руки за спину. Он ее тоже узнал сразу.
— Ха-ха! Так это вас будут расстреливать! — обрадовался он и, забегая вперед, все старался заглянуть ей в лицо. — Какая удача! Я первым встретил вас на этой земле, и я буду последним, кто проводит вас в нее. Хо-хо! Недолго погуляли, а? Финита ля комедиа!..
Ее молчание нисколько не обескураживало офицера. Он болтал без умолку. О погоде, о последнем воздушном налете русских, о холодности русских женщин, о том, что ей повезло: расстрел — это вовсе пустяки, в особенности когда приговор исполняют такие мастера, как те ребята, что в дежурстве сегодня: хлоп! — и нету... Куда неприятней быть повешенным, в особенности для брезгливого человека. Как подумаешь, что эта веревка была уже на шее другого... фи!
Он говорил с непостижимой скоростью, причем с такой искренней, любезной улыбкой — даже не разберешь сразу, кто он: дурак или изощренный садист.
Когда они вышли во двор, Семина увидала, как из другой двери выходили эсэсовцы с автоматами: тут же рядом и строились. Подошел мрачный мужчина в белом халате, видимо, врач. В отвороте халата виднелся воротничок, снизу были галифе и сапоги. Врач отчего-то недовольно морщился, не докурив сигарету, щелчком зашвырнул ее в открытую форточку, очень ловко. Эсэсовцы заржали от удовольствия, доктор тоже осклабился и повернулся к офицеру:
— Ну как, Вилли, твоя голова?
— А что? Я в полном порядке.
— А я после вчерашнего света белого не вижу. Выпил банку рассолу — все напрасно. — Он кивнул в сторону Терехова и Семиной. — Этих, что ли? Где бумага?
— О, чуть не забыл! — воскликнул Кнак с радостным изумлением и зачем-то повернулся к Семиной. — Вам придется подождать лишних пять минут, пока я сбегаю к гауптману за письменным приказом. Порядок в любом деле важен!..
Собирался дождь. Туч не было видно, но небо опустилось низко, к самым крышам, проходило где-то на уровне верхнего среза брандмауэра. А внизу... внизу, в углу двора, эта глухая стена была выщерблена на высоте метра-полутора, словно кто-то пытался разбить кирпичную кладку ломом. «Пули», — вдруг поняла она. Побитый кирпич — это от пуль, от предыдущих расстрелов. И ее сейчас здесь же расстреляют, под этой стеной...
Капитан Терехов на воздухе немного пришел в себя и теперь тоже смотрел на небо. Ноздри его подрагивали, как будто он принюхивался. На Семину он не оглянулся.
Снова появился стремительный Кнак. Он сунул врачу какую-то бумажку и набросился на солдат:
— Вы что, ребята, на пикник собрались? А ну, в шеренгу! И не копайтесь. А то дождь пойдет — мокни тут из-за вас...
Кнак увидел, что конвоиры повели к стене сразу и Семину и Терехова, и остановил их:
— Обождите! Так дело не пойдет. Нужен порядок: сперва одного, затем второго, — он повернулся к врачу. — Правильно я говорю?
— Брось дурака валять, Вилли! Уже капает, — разозлился врач.
— Иди под навес. Я не могу расстреливать их вместе, ведь летчик — офицер! Я готов отдать ему предпочтение, но дама... Даму положено пропускать вперед! Право, я в растерянности.
— Иди ты к черту, — сказал врач и спрятался от капель в дверном проеме.
— Придется кинуть жребий, — огорченно сказал Кнак и достал из кармана монету. — Не вижу другого выхода. Если выпадет «орел», — сказал он Семиной, — то вы первая.
Он ловко подкинул монету высоко в воздух. Она звякнула о плиты, которыми был вымощен двор, и покатилась. Кнак в два прыжка догнал ее и наступил сапогом. Солдаты смотрели на него с плохо скрытой досадой.
Кнак подобрал монету, выпрямился и ткнул в сторону капитана Терехова пальцем:
— Господин офицер пойдет первым.
Конвоиры подвели Терехова к выщербленному месту, поставили лицом к стене. Отошли в сторону. Терехов медленно повернулся и стал лицом к автоматчикам.
— Так нехорошо! — крикнул Кнак. — Прошу вас отвернуться.
Один из конвоиров подбежал, цепко схватил Терехова за плечо и дернул, но Терехов уперся, повернуть его было не просто. Конвоир дернул еще раз.
— Ничего, — сказал Терехов, — и так попадут. Близко небось...
— Черт с ним! — крикнул Кнак. — Пусть смотрит. А ну, отойди, парень...
Конвоир отбежал в сторону. Кнак больше не тянул волынку. Четкая, отрывистая команда, вторая... затрещали автоматы — коротко, в несколько пуль.
Терехов схватился за грудь и рухнул ничком,
Кнак повернулся к Семиной.
— Ваша очередь, мадам...
Она медленно прошла через двор, подошла к Терехову, стала на то место, где только что стоял он. Куртка на его спине была вся изодрана пулями. Много попаданий... Сразу... Мастера...
Она вскинула голову. Уже не слышала — только по движению рта Кнака поняла, что он скомандовал. Автоматы поднялись. Десять стволов — на уровне ее груди... Кнак поднял руку...
Вдруг распахнулась дверь, и во двор вбежал, опираясь обеими руками на палку, Томас Краммлих.
— Обождите, Кнак! — кричал он на бегу. — Отставить, черт побери! Что вы так смотрите? Прикажите им опустить автоматы.
Смысл слов дошел до нее уже потом, а в первый момент она даже обрадоваться не смогла. Смотрела тупо: вон кто-то бежит... Ах, да это Краммлих... Отсрочка? Зачем? Ведь все равно один конец...
Кнак как стоял с поднятой рукой, так и повернулся к Томасу Краммлиху — всем корпусом.
— Что вам, Томас?
— Расстрел откладывается.
— Не морочьте мне голову. Вон у доктора письменный приказ.
— А я вам говорю: гауптман изменил решение.
Кнак несколько секунд осмысливал эти слова, потом пожал плечами.
— Ну смотрите, Томас, под вашу ответственность. — Он повернулся к солдатам. — Отставить! Идите к себе, ребята. Томас, а ее куда?
— В камеру.
Семина подняла голову и увидала в окне второго этажа гауптмана. Даже на таком расстояний было видно, как разъярен Дитц. «Что-то у него не вышло», — подумала она и усмехнулась, и тут же удивилась, что у нее еще есть для этого силы.
Конвоир тронул ее за локоть. Его винтовка блестела от воды. Семина послушно пошла через двор и только теперь заметила, что идет дождь.
11
Последний допрос показал Томасу Краммлиху, что Дитц водит его вокруг пальца. Зачем это понадобилось гауптману? Что толкнуло его на это? Недоверие? Но для недоверия не было оснований. Зато у самого Краммлиха были основания полагать, что и теперь гауптман выложил еще не все из того, что знал. Очевидно, он не собирался ни с кем делиться жареными каштанами, если таковые удастся вытащить из огня. А может, уже вытащил?
То, что Краммлих приостановил расстрел, было внезапной вспышкой негодования, своеобразным протестом против образа действий Дитца. Он хотел досадить гауптману любой ценой и добился-таки этого, однако удовлетворение было недолгим. Проступок серьезный, подыскать оправдание не просто. Идя к гауптману, он инстинктивно замедлил шаг. Лестница казалась ему невероятно короткой, болела нога. Придумать ничего не удалось. И тем не менее он прямо с порога бросился в атаку: