Публика мяла и смотрела на свет бумажки, охала, разочарованно глядела вверх, глаза у всех сияли.
Тут только Чембукчи нашел в себе силы и шевельнулся. Стараясь овладеть собой, он потер руки и звучным голосом заговорил:
– Итак, товарищи, мы с вами сейчас видели так называемый случай массового гипноза. Научный опыт, как нельзя лучше доказывающий, что никаких чудес не существует. Итак, попросим мосье Воланда разоблачить нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти якобы денежные бумажки, что у вас в руках, исчезнут так же внезапно, как и появились!
Тут он зааплодировал, но в совершенном одиночестве. На лице конферансье сохранял при этом выражение уверенности, но в глазах этой уверенности не было и даже выражалась мольба. Публике его речь не понравилась, наступило молчание, которое было прервано клетчатым Фаготом.
– Это так называемый случай вранья, – заявил он своим козлиным тенором, – бумажки, граждане, настоящие!
– Браво! – восторженно крикнули на галерке.
– Между прочим, этот, – тут клетчатый нахал указал на бледного Чембукчи, – мне надоел, суется все время, ложными замечаниями портит сеанс. Что бы с ним такое сделать?
– Голову ему оторвать! – крикнул злобно какой-то мужчина.
– О? Идея! – воскликнул Фагот, и тут произошла невиданная вещь. Шерсть на черном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул. Затем прыгнул, как тигр, прямо на грудь к несчастному Чембукчи и пухлыми лапами вцепился в его жидкую шевелюру, в два поворота влево и вправо – и кот, при мертвом молчании театра, сорвал голову Чембукчи с пухлой шеи.
Две с половиной тысячи человек, как один, вскрикнули. Песня про самовар и Машу прекратилась.
Безглавое тело нелепо загребло ногами и село на пол. Кровь потоками побежала по засаленному фраку.
Кот передал голову Фаготу, тот за волосы поднял ее и показал публике, и голова вдруг плаксиво на весь театр крикнула:
– Доктора!
В партере послышались истерические крики женщин, а на галерке грянул хохот.
– Ты будешь нести околесину в другой раз? – сурово спросил клетчатый.
– Не буду, – ответила, плача, голова.
– Ради Христа, не мучьте его! – вдруг на весь театр прозвучал женский голос в партере, и видно было, как замаскированный повернул в сторону голоса лицо.
– Так что же, граждане, простить, что ли, его? – спросил клетчатый у публики.
– Простить! Простить! – раздались вначале отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в дружный хор вместе с мужскими.
– Что же, все в порядке, – тихо, сквозь зубы, проговорил замаскированный, – алчны, как и прежде, но милосердие не вытравлено вовсе уж из их сердец. И то хорошо.
И громко сказал:
– Наденьте голову!
Кот с клетчатым во мгновенье ока нахлобучили голову на окровавленную шею, и голова эта, к общему потрясению, прочно и крепко села на место, как будто никогда и не отлучалась. Клетчатый мгновенно нахватал из воздуха червонцев, сунул их в руку бессмысленно улыбавшемуся Чембукчи, подпихнул его в спину и со словами:
– Катитесь отсюда, без вас веселей! – выпроводил его со сцены.
Чембукчи, все так же безумно улыбаясь, дошел только до пожарного поста и возле него упал в обморок.
К нему кинулись, в том числе Римский, лицо которого было буквально страшно.
Пока окружавшие Чембукчи смотрели, как растерянный доктор совал в нос бедному конферансье склянку с нашатырным спиртом, клетчатый Фагот отпорол новую штуку, которая вызвала неописуемый восторг в театре, объявив:
– Таперича, граждане, мы открываем магазин!
Клетчатый вдруг всю сцену осветил разноцветными огнями, и публика увидела ослепительные дамские платья разных цветов, отражающиеся в громадных зеркалах, опять-таки неизвестно откуда взявшихся.
Сладко ухмыляясь, клетчатый объявил, что производит обмен старых дамских платьев на парижские модели, и притом совершенно бесплатно.
Колебание продолжалось около минуты, пока какая-то хорошенькая и полная блондинка, улыбаясь улыбкой, которая показывала, что ей наплевать, не последовала из партера по боковому трапу на сцену.
– Браво! – вскричал Фагот и тут же развернул широчайший черный плащ, блондинка скрылась за ним, из-за плаща вылетело прежнее блондинкино платье, которое подхватил кот, и эта блондинка вдруг вышла в таком туалете, что в публике прокатился вздох, и через секунду на сцене оказалось около десятка женщин.
– Я не позволяю тебе! – послышался придушенный мужской голос в партере.
– Дурак, деспот и мещанин! Не ломайте мне руку! – ответил придушенный женский голос.
Кот не успевал подхватывать вылетающие из-за плаща прежние старенькие платьица, комкать их.
Через минуту на сцене стояли десять умопомрачительно одетых женщин, и весь театр вдруг разразился громовым аплодисментом.
Тут клетчатый потушил огни, убрал зеркала и объявил зычно, что все продано.
И здесь вмешался в дело Аркадий Аполлонович Семплеяров[2].
– Все-таки нам было бы приятно, гражданин артист, – интеллигентным и звучным баритоном проговорил Аркадий Аполлонович, и театр затих, слушая его, – если бы вы разоблачили нам технику массового гипноза, в частности денежные бумажки.
И, чувствуя на себе взоры тысяч людей, Аркадий Аполлонович поправил пенсне на носу.
– Пардон, – отозвался клетчатый, – это не гипноз, я извиняюсь. И в частности, разоблачать тут нечего.
– Браво! – рявкнул на галерке бас.
– Виноват, – сказал Аркадий Аполлонович, – все же это крайне желательно. Зрительская масса...
– Зрительская масса, – заговорил клетчатый нахал, – интересуется, Аркадий Аполлонович, вопросом о том, где вы были вчера вечером?
– Браво! – крикнули на галерке.
И тут многие увидели, что лицо Аркадия Аполлоновича страшно изменилось.
– Аркадий Аполлонович вчера вечером был на заседании, – неожиданно сказала надменным голосом пожилая дама, сидящая рядом с Аркадием Аполлоновичем.
– Нон, мадам, – ответил клетчатый, – вы в заблуждении. Выехав вчера на машине на заседание, Аркадий Аполлонович повернул в Третью Мещанскую улицу и заехал к нашей очаровательной артистке Клавдии Парфеновне Гаугоголь...
Клетчатый не успел договорить. Сидящая в той ложе, где и Аркадий Аполлонович, неописуемой красоты молодая дама приподнялась и, крикнув мощным голосом:
– Давно подозревала! – и размахнувшись, лиловым зонтиком ударила Аркадия Аполлоновича по голове.
– Мерзавка! – вскричала пожилая, – как смела ты ударить моего мужа!
И тут неожиданно кот на задних лапах подошел к рампе и рявкнул так, что дрогнули трапеции под потолком:
– Сеанс окончен! Маэстро, марш!
И ополоумевший маэстро, сам не понимая, что он делает, взмахнул палочкой, и оркестр грянул залихватский, чудовищный, нелепый, нестерпимый марш, после чего все смешалось.
Видно было только одно, что все три артиста, то есть замаскированный, клетчатый и кот, бесследно исчезли.
ПОЛНОЧНОЕ ЯВЛЕНИЕ
Погрозив Иванушке пальцем, фигура прошептала:
– Тсс!..
Иван изумился и сел на постели.
Тут решетка отодвинулась, и в комнату Ивана, ступая на цыпочках, вошел человек лет 35 примерно, худой и бритый блондин, с висящим клоком волос и с острым птичьим носом.
Сказавши еще раз: «Тсс», пришедший сел в кресло у Иванушкиной постели и запахнул свой больничный халатик.
– А вы как сюда попали? – спросил шепотом Иван, повинуясь острому осторожному пальцу, который ему грозил, – ведь решеточки-то на замочках?
– Решеточки-то на замочках, – повторил гость, – а Прасковья Васильевна человек добродушный, но неаккуратный. Я у нее ключ стащил.
– Ну? – спросил Иван, заражаясь таинственностью гостя.
– Таким образом, – продолжал пришедший, – выхожу на балкон... Итак, сидим?..
– Сидим, – ответил Иван, с любопытством всматриваясь в живые зеленые глаза пришельца.
– Вы, надеюсь, не буйный? – спросил пришедший. – А то я не люблю драк, шума и всяких таких вещей.
Преображенный Иван мужественно ответил:
– Вчера в ресторане одному типу я засветил по рылу.
– Основание?
– Без основания, – признался Иван.
– Напрасно, – сказал пришедший и спросил отрывисто:
– Профессия?
– Поэт, – неохотно признался Иван.
Пришедший расстроился.
– Ой, как мне не везет! – воскликнул он. Потом заговорил:
– Впрочем, простите. Про широкую реку, в которой прыгают караси, а кругом тучный край, про солнечный размах, про ветер, и полевую силу, и гармонь – писали[3]?
– А вы читали? – спросил Иван.
– И не думал, – ответил пришедший, – я таких вещей не читаю. Я человек больной, мне нельзя читать про это. Ужасные стишки?
– Чудовищные, – отозвался Иван.
– Не пишите больше, – сказал пришедший.
– Обещаю, – сказал Иван торжественно.
Тут пожали друг другу руки.
Пришедший прислушался испуганно, потом сказал:
– Нет, фельдшерица больше не придет. Из-за чего сели?
– Из-за Понтия Пилата, – сказал Иван.
– Как? – воскликнул пришедший и сам себе зажал рот, испугавшись, что его кто-нибудь услышит. Потом продолжал тише: – Удивительное совпадение. Расскажите.
Иван, почему-то испытывая доверие к неизвестному посетителю, вначале робко, а затем все более расходясь, рассказал вчерашнюю историю, причем испытал полное удовлетворение. Его слушатель не только не выражал никакого недоверия, но, наоборот, пришел в величайший восторг. Он то и дело прерывал Ивана, восклицая: «Ну-ну», «Так, так», «Дальше!», «Не пропускайте!» А рассказ о коте в трамвае положительно потряс слушателя. Он заставил Ивана подробнейшим образом описывать неизвестного консультанта и в особенности добивался узнать, какая у него борода. И когда узнал, что острая, торчащая из-под подбородка, воскликнул:
– Ну, если это только так, то это потрясающе!
А когда узнал, что фамилия начиналась на букву «W», изменился в лице и торжественно заявил, что у него почти и нет никаких сомнений.
– Так кто же он такой? – спросил ошеломленный Иван.
Но собеседник его сказал, что сообщить он этого пока не может, на том основании, что Иван этого не поймет. Иван почему-то не обиделся, а просто спросил: что же делать, чтобы поймать таинственного незнакомца?
На это собеседник расхохотался, зажимая рот самому себе, и только проговорил:
– И не пробуйте!
Затем, возбужденно расхаживая по комнате, заговорил о том, что заплатил бы сколько угодно, лишь бы встретиться с ним, получить кой-какие справки необходимые, чтобы дописать его роман, но что, к сожалению, он нищий, заплатить ничего не может, да и встретить его, этого... ну, словом, того, кого встретил Иван, он, увы, не встретит...
– Вы писатель? – спросил Иван, сочувствуя расстроенному собеседнику.
– Я – мастер[4], – ответил тот и, вынув из кармана черную шелковую шапочку, надел ее на голову, отчего его нос стал еще острей, а глаза близорукими.
Неизвестный тут же сказал, что он носил раньше очки, но в этом доме очков носить не позволяют и что это напрасно... не станет же он сам себе пилить горло стеклом от очков? Много чести и совершеннейшая нелепость! Потом, увлекшись и взяв с Ивана честное слово, что все останется в тайне, рассказал, что, собственно, только один человек знает, что он мастер, но что так как она женщина замужняя, то имени ее открыть не может... А что пробовал он его читать кое-кому, но его и половины не понимают. Что не видел ее уже полтора года и видеть не намерен, так как считает, что жизнь его закончена и показываться ей в таком виде ужасно.
– А где она? – расспрашивал Иван, очень довольный ночной беседой.
Гость сказал, что она в Москве... Но обстоятельства сложились прекурьезно. То есть не успел он дописать свой роман до половины, как[5].....................
....................................................................
– Но, натурально, этим ничего мне не доказали, – продолжал гость и рассказал, как он стал скорбен главой и начал бояться толпы, которую, впрочем, и раньше терпеть не мог, и вот его привезли сюда и что она, конечно, навестила бы его, но знать о себе он не дает и не даст... Что ему здесь даже понравилось, потому что, по сути дела, здесь прекрасно и, главное, нет людей. Что же касается Ивана, то, по заключению гостя, Иван совершенно здоров, но вся беда в том, что Иван (гость извинился) невежествен, а Стравинский, хотя и гениальный психиатр, но сделал ошибку, приняв рассказы Ивана за бред больного.
Иван тут поклялся, что больше в невежестве коснеть не будет, и осведомился, о чем роман. Но гость не сразу сказал о чем, а хихикая в ночи и поблескивая зелеными глазами, рассказал, что когда прочел Износкову, приятелю редактора Яшкина, то Износков так удивился, что даже ужинать не стал и все разболтал Яшкину, а Яшкину роман не только не понравился, но он будто бы даже завизжал от негодования на такой роман и что отсюда пошли все беды. Короче же говоря, роман этот был про молодого Ешуа Га-Ноцри. Иванушка тут сел и заплакал, и лицо у гостя перекосилось, и он заявил, что повел себя как доверчивый мальчишка, а Износков – Иуда!
– Из Кериота! – пламенно сказал Иван.
– Откуда вы знаете? – удивленно вопросил гость, а Иван, отирая слезы, признался, что знает и больше, но вот горе, вот увы! – не все, но страстно желает знать, что случилось дальше-то после того, как Ешуа двинулся с лифостротона, и был полдень.
И что все неважно, и ловить этого удивительного рассказчика тоже не нужно, а нужно слушать лежа, закрыв глаза, про Ешуа, который шел, обжигаемый солнцем, с лифостротона, когда был полдень.
– За полднем, – заговорил гость, – пришел первый час, за ним второй час, и час третий, и так наконец настал самый мучительный – час шестой.
НА ЛЫСОЙ ГОРЕ
Настал самый мучительный час шестой[6]. Солнце уже опускалось, но косыми лучами все еще жгло Лысую Гору над Ершалаимом, и до разбросанных камней нельзя было дотронуться голой рукой.
Солдаты, сняв раскаленные шлемы, прятались под плащами, развешанными на концах копий, то и дело припадали к ведрам и пили воду, подкисленную уксусом.
Солдаты томились и, тихо ворча, проклинали ершалаимский зной и трех разбойников, которые не хотели умирать.
Один лишь командир дежурящей и посланной в оцепление кентурии Марк Крысобой, кентурион-великан, боролся со зноем мужественно. Под шлем он подложил длинное полотенце, смоченное водой, и методически, пугая зеленоватых ящериц, которые одни ликовали по поводу зноя, ходил от креста к кресту, проверяя казнимых.
Холм был оцеплен тройным оцеплением. Вторая цепь опоясывала белесую гору пониже и была реже первой, а у подножия горы, там, где начинался пологий подъем на нее, находился спешенный эскадрон.
Сирийцы пропускали всех граждан, которые желали видеть казнь троих, но смотрели, чтобы ершалаимские жители не скоплялись бы в большие толпы и не проходили бы с какой-нибудь поклажей, не учиняли бы каких-либо демонстраций. А за вторую цепь уже не пропускали никого. Бдительность спешенных сирийцев, повязанных чалмами из мокрых полотенец, во вторую половину дня была, в сущности, излишней. Если в первые часы у подножия холма еще были кучки зевак, глядевших, как на горе поднимали кресты с тремя пригвожденными и устанавливали громадный щит с надписью на........ языке «Разбойники[7]», то теперь, когда солнце уходило за Ершалаим, караулить было некого. Меж сирийской цепью и цепью спешенных легионеров находились только какой-то мальчишка, оставивший своего осла на дороге близ холма, неизвестная старуха с пустым мешком, которая, как она бестолково пыталась объяснить сирийцам, желала получить какие-то и чьи-то вещи, и двух собак – одной лохматой желтой, другой – гладкой запаршивевшей.