А мы-то все без конца уговаривали Тусю лечь на исследование! И Любовь Эммануиловна20, и Ревекка Марковна, и Самуил Яковлевич, и я... Теперь надо хотеть одного: чтобы она скорее вернулась домой, где нет этих мучительных впечатлений... Но дома встанут опять те же нерешенные вопросы: дозировка еды и инсулина...
- Мы здесь словно не для лечения находимся, - сказала мне Туся, - а арестованы на две недели за хулиганство. Нет, со мною вежливы. Меня тут, как больные говорят, "уважают". Но вот с другими...
16.III.59
У Туси - рак. Рак желудка.
Она позвонила мне часов в 12 утра, рыдая в телефон. Нет, она не знает, что рак. Ей сказали - язва.
- Сегодня, по случаю дня моего рождения, мне врачи подарили язву, - начала она бодро и насмешливо. - Тороплюсь вам об этом сообщить, стою еще в шубе.
- Но понимаете, Лидочка, - рыдание, - я боюсь, они не говорят всей правды. Мне-то ведь не скажут: не полагается, - рыдание. - Как вы думаете, если Самуил Яковлевич позвонит рентгенологу, ему скажут все, как есть?
- Ну, конечно! - закричала я. - Конечно, скажут правду!
(А Самуил Яковлевич уже звонил рентгенологу, и тот ему уже сказал: рак, и я уже это знала.)
Вечером мы все собрались у Туси с подарками. Туся была оживленная, нарядная, и стол был накрыт не на кухне, а в большой комнате. От Тусиного смеха и оживления было как-то еще горше. Один раз, когда она вышла из комнаты, Самуил Яковлевич сказал:
- Точно солнце закатывается.
В конце ужина заговорили о язве, больнице, Кассирском21.
Туся сразу рассердилась и, став возле книжного шкафа, начала на нас просто кричать:
- Я не ребенок! Если это язва, то мне отлично известно, что язву не удаляют, а лечат! Я соберу консилиум, и пусть меня научат, как я должна лечиться! Ни в какую больницу я не лягу: в Боткинской меня отравили. Я послушалась вас всех, легла туда, и мне стало хуже.
22.III.59
Звонила Туся. Уговоры врачей, объяснявших ей, что язву необходимо оперировать, пока она не кровоточит, возымели свое действие.
- Я вижу, что мне все равно не дадут остаться дома, - сказала Тусенька спокойным голосом. - На днях я лягу.
29.III.59
Сегодня я ездила в железнодорожную больницу к Тусе. Она в отдельной палате. Кажется, что вся весна собралась в этой маленькой комнате: в чистом окне - яркое небо, на подоконнике, в вазах, живые цветы, на полу - солнце, а Туся такая веселая, розовая, сильная, молодая, что я уверена в ошибке врачей. Лежит она не в больничном, а во всем своем. Чувствует себя великолепно, много читает, хорошо ест, диабет настолько улучшился, что ее милая врачиха, слегка похожая на Зою, Дебора Абрамовна, в шутку называет ее "симулянткой".
В опухоль я больше не верю. Чепуха. Туся даже прибавляет в весе.
30.III.59
Сегодня с утра я в больнице. Оперировали Тусю.
Часа два я сидела внизу с Ревеккой Марковной. Потом кое-как прорвалась в кабинет Кассирского, где был и Самуил Яковлевич. Кассирский рассказывает, что Туся вела себя мужественно, весело, а организм ее тоже оказался на высоте:
"Сердце работало так, как будто ей ничего и не делали".
Мы с С.Я. без конца ходили по коридорам и врачебным кабинетам, С.Я. еле волочил ноги, опираясь на меня, но с врачами и сестрами говорил требовательно, настойчиво, энергично.
В палату к Тусе нас не пустили. Но пока С.Я. беседовал с дежурным врачом, я пробралась к дверям палаты и сквозь стекло увидела Тусю. Она еще не очнулась. Лицо белое. У ног стоит деревянное сооружение, в ногу воткнута игла. Возле, на стуле, сестра.
Лучше бы мне позволили посидеть, хоть первые часы.
Мы спустились вниз к Ревекке Марковне. Втроем ждали Андросова. Страшно хлопала дверь. Андросов похож на доброго людоеда: широкая улыбка и сплошные сильные зубы. На вопрос С.Я. об опухоли он ответил, сверкнув зубами:
- Матерый рачище!
Но клянется, что метастазов нет...
5.IV.59
Была у Туси в больнице. Когда вошла в палату, она спала (после морфия). Я села на стул и долго ее рассматривала. Как будто что-то новое в ней поселилось с тех пор как она в больничной рубахе, на плоской подушке - или это потому мне кажется, что я знаю, какая у нее болезнь? Лицо искажено опухолью заушной железы, лицо серое, я бы даже не сразу узнала Тусю, если бы уже не видела ее раньше на этой кровати. И только когда она открыла глаза - умные, проницательные - и полилась ее живая, обильная, сама себя перебивающая, насмешливая речь - я вполне узнала ее.
У Зои инфаркт, у Шуры криз и может быть инфаркт, у Туси - вот эта внезапно подкравшаяся смерть, от которой ее на время спасли. Внезапно? Нет, ведь человек не может перенести того, что выпадает ему на долю. Это только кажется, что он перенес. Если и перенес душевно, то физически - нет. И этой материализованной невозможности дают название: инфаркт, рак.
Разве может даже самый здоровый человек перенести то, что перенесла Туся?
Тюрьма
Блокада
Гибель Миши на войне
Гибель Юрия Николаевича22 на войне
Гибель Иосифа в лагере
14 лет жизни в шкафу, из которых 8 в этом же шкафу она день и ночь ухаживала за парализованной больной
Гибель Евгении Самойловны и Соломона Марковича.
Все эти гибели вместе и называются: "У Туси рак".
7.V.59
Туся рассказала мне о сиделке, молоденькой девушке, которая, желая сделать приятное пожилой больной и поговорить с ней о церковном - так поздравила ее с Пасхой:
- Христос - исус!
и сообщила:
- Я сегодня, когда шла в больницу, видела длинный-длинный Крестовый Поход!
5.ХII.59
Навещала Тусю. У нее желтуха. Она лежит, вставая только к столу. На одеяле, на подоконнике, на бюро - всюду зелененькие томики: Туся перечитывает Бунина, которого она любит, а я только "признаю". Пристроив книгу перед собой на подушке, она прочитала мне вслух маленький рассказ "Русак" - и по голосу, когда она читала, было слышно, как нравится ей каждое слово.
- Хорошо, - сказала я. - Только мне это почему-то не надо.
- А мне - та'к надо, та'к надо! - закричала Туся. - Какое удивительное в этом рассказе горячее чувство жизни, таинственности жизни, тайны пространства, дали, отрытого поля, тьмы... До жгучести, до счастья.
5.I.60
У Туси желтуха, у нее метастаз, рак печени.
И руки милые сгорят
Под лживый плач органа,
И будет глупый этот сад,
Как асфальтированный ад,
И тщетно буду прятать взгляд
От дыма над поляной.
Когда я одна или говорю с друзьями или с врачами, я понимаю, что казнь совершится, и приговор обжалованию не подлежит. Подходя к Тусиному подъезду, я вижу автобус, похоронный автобус, который скоро будет стоять здесь. Но сто'ит мне услышать Тусин голос по телефону или увидеть ее - я перестаю верить в приговор. Ее гибкий, полнозвучный голос и смех, умные, зоркие глаза, ее расспросы о близких, пересказы прочитанных книг - живое опровержение надвигающейся смерти.
Возле нее я успокаиваюсь.
Но стоит мне уйти - и я опять знаю, что руки сгорят.
18.II.60
Теперь уже верю и сидя возле. Другое лицо: маленькие глаза, большой рот. Другие руки: большие и худые. Ей все трудно: говорить, слушать, хотя она по-прежнему ласкова и расспрашивает меня обо мне и моих делах. Ей хочется одного - отвернуться к стене и спать. Я вижу от раза к разу, как она все дальше и дальше уходит от нас. Я под разными предлогами торчу в кухне или в большой комнате и возвращаюсь к ней только тогда, когда она звонит в колокольчик.
Иногда она жалуется:
- Ах, Лидочка, я никуда не гожусь. Завяжите меня узелком и выбросьте в окошко.
- Ах, милый друг, с каждым днем все меньше сил. Путают что-то врачи.
Недавно сказала:
- Мне и Шуре судьба всегда отрезает от одной краюшки. Мне - ей, мне ей... Надо мне выкарабкиваться, чтобы и она спаслась.
По телефону говорит с трудом. Объяснила мне, что голос упирается в то место живота, где у нее боль.
("Все-таки оказалось, что главное в жизни - это живот".)
Но видно, что она не теряет надежды. Сегодня приподнялась и долго смотрела в окно.
- Очень хочется на воздух. Чуть только мне станет лучше - поедем за город, к деревьям.
Я сказала, что повезу ее в Переделкино.
- И туда, конечно, я давно хотела побывать в Библиотеке. Но о чем я мечтаю - это о Коломенском. Я там никогда не была. В первый же хороший день - поедем непременно.
20.II.60
Гораздо меньше глаз, чем рта,
Уже в лице осталось.
И щедрая улыбка та
Уж возбуждает жалость,
И руки те уже не те,
Что жизнью нас поили,
И правоте и красоте
Пособниками были.
Осиротелые, одни,
Лежат на одеяле,
Как будто ей самой они
Уже чужими стали.
27.II.60
Туся.
Сегодня многое было, наверное, в последний раз, и потому с такою остротой весь день вблизи и вдали от нее работала "память сердца".
Она еще жива, она с нами, она сегодня говорила и со мною, и с Настей, и с Самуилом Яковлевичем, а я уже вспоминаю былое, будто нет ее!
Я к ней собиралась в 12. Но в 10 позвонила Настя: не могу ли я придти раньше, Тусенька просит. Я поехала. Туся сегодня какая-то возбужденная и изнеможденная зараз. Вызвала она меня затем, чтобы попросить съездить в сберкассу на Новослободской и узнать, как перевести деньги в другую сберкассу, поближе к Аэропорту. "Я дала Леле доверенность на получение некоторой суммы денег, а вас хочу попросить добиться перевода: пусть часть денег лежит поближе. А то мне неловко каждый день посылать Настю или друзей с доверенностями в такую даль".
Говорила Туся очень толково и уверенно, а у меня сердце сжалось от этой просьбы: значит, она, бедняга, надеется жить! Иначе она либо вовсе не заботилась бы о деньгах, либо просто поручила кому-нибудь из нас взять все деньги домой...
Спорить я не стала, а отправилась в сберкассу на Новослободскую.
В троллейбусе я все время плакала. Стыдно было перед людьми. Весь район Сущевской улицы более для меня связан с Тусей, чем Аэропорт. Вот проходной двор их дома, через который я ходила в аптеку за кислородом для Евгении Самойловны, а Тусенька глядела в окно: не иду ли я. Да и вместе мы здесь сколько раз ходили в аптеку. Вот остановка троллейбуса, где меня ночью однажды, когда я возвращалась от Туси, переехал велосипедист. И в сберкассу эту мы с ней ездили еще не так давно вместе. Вот ее остановка метро. И всегда все это для меня до самой смерти будет ее, а ее не будет.
Я взяла бланки и поехала обратно. Прежде чем войти к ней, вымыла физиономию в ванной. (Тусенька ведь не плакала, когда входила к Евгении Самойловне после смерти Соломона Марковича.) За этот час, что меня не было, она переменилась. Как-то устала, поникла, не полусидит, а глубоко лежит в подушках, и говорит с трудом. Она посмотрела на меня как-то издали, и сначала даже ничего не спросила, и только потом припомнила свое поручение. Приподнялась, попробовала прочитать бланки. Ничего не поняла и сразу устала. Велела мне самой все заполнить и дать ей подписать.
Я заполнила, сидя за бюро. И вот тут опять началась моя сегодняшняя мука: в последний раз, в последний, я пишу что-то для нее, возле нее, и вытираю перо тряпочкой, которая хранится под глиняной юбкой ее вятской куколки. Сколько раз она, смеясь, показывала мне, где лежит ее тряпочка, когда мы работали вместе. И больше никогда мы не будем работать вместе! Это сверкающее, без пылинки, бюро, со всеми ящиками, куколками, коробочками - бумага для машинки в левом верхнем, почтовая в правом нижнем - все оно как будто ее дом, обдуманный, обжитый, трудовой и нарядный. И в этом доме, где было подарено мне столько мыслей, исправлено столько моих страниц, я вытираю перо в последний раз.
В последний раз сегодня Тусенька сидела за своим бюро. Я хотела было подать ей бланки на подпись в постель, но сообразила, что, лежа, она подпишется не так, как обычно. Я помогла ей подняться, надела ей на босые ноги маленькие ее туфельки и почти перенесла в кресло перед бюро. "Где писать? Здесь? Я что-то не разберу", - говорила Туся, еле держа голову.
Я уложила ее обратно, и она сразу закрыла глаза.
28.II.60
Она сидит, я пою ее чаем с ложечки. Слабенькая, еле держит голову. Я одной рукой пою, а другой поддерживаю спину.
Проглотила две ложечки, взглянула на меня:
- Вот так, Лидочка, и бывает. Так и бывает...
И махнула рукой.
Очень долго спала; проснулась бодрее. Лежит и улыбается.
- Вы что, Туся?
- Лидочка, я все думаю, откуда берется столько лиц, образов, происшествий, интересных картинок... Где они производятся, откуда ко мне приходят?
- Во сне?
- Нет, все время.
1.III.60
Сознания уже нет. Вернется ли?
В последний раз она узнала меня вчера - или это уже сегодня? - часов в 6 утра. Опять были судороги. Они всегда пробуждают ее сознание - болью пробуждают. Мы уже поняли, что когда начинает как бы улыбаться рот, это не улыбка, это судороги близки. Надо скорее растирать руки, лицо.
Я наклонилась - глаза расширенные и в них ужас перед болью и радость, что она не одна, я тут. Она меня узнала. Я растирала ей лицо и звала Настю. Когда судороги прошли, Туся взяла мою руку и положила под щеку себе.
3.III.60
Туся в гробу.
Если смотреть от дверей, кажется, что гроб - это лодка и Туся плывет куда-то, покорно и торжественно отдаваясь течению.
Течению чего?
Если смотреть, стоя в головах, то виден прекрасный лоб, высокий, сильный. И справа, над виском - нежное пятнышко седины. Кругленькое.
II
Отрывки из воспоминаний
Тусенька была первым интеллигентным религиозным человеком, с которым я встретилась в жизни. Меня это дивило; мне тогда казалось, по молодости лет, что религиозность присуща только людям простым и отсталым; Туся же была так умна, так образованна, так начитана, от ее суждений веяло зрелостью ума и сердца. И вдруг - Евангелие, Пасха, церковь, золотой крестик, молитва... Я видела, что разговаривать о своей религии она не любит, и долго не решалась ее расспрашивать. Но любопытство взяло верх, и однажды, уже в редакционные годы (наверное, в начале тридцатых), я попросила ее рассказать мне и Шуре о своей религии, объяснить нам, в какого она верит Бога.
- Хорошо, - сказала Туся, - но только с одним условием. Я вам объясню раз, и поймете вы или нет - я больше никогда объяснять не стану, а вы больше никогда не будете меня спрашивать.
Я обещала. Она назначила вечер и пришла. Мы сидели втроем у меня в комнате - Туся и Шура на диванчике, а я на ковре - и Туся изложила нам свой символ веры. Воспроизвести ее речь подробно я сейчас, четверть века спустя, не могу, запишу немногое.
- Вы спрашиваете, что означает моя вера в Бога? - сказала Туся. - Я верю, что существует счет, и к этому счету всегда мысленно обращаюсь. Бог - это постоянный суд, это книга совести. Меняются эпохи, времена и люди, но ведь красоту добра и самоотвержения люди понимают всегда, во все времена. Красота отдачи себя понятна всем людям. Культивирование этой красоты - это и есть религия.
* * *
Познакомились мы зимой 1924-1925 года в Институте; впервые разговорились, пройдя вечером по набережной Невы от Медного Всадника до Литейного.
Туся рассказывала мне о Рождестве в Выборге, о маленьких домах и о елках, горящих внутри, за окнами; о саночках, на которых везут детей и покупки; о снежной тишине.
Была весна, мы обходили лужи. Я смотрела на нее с удивлением: я никак не ожидала, что эта барышня, в какой-то мудреной шляпке, с намазанными губами и мелкими кудряшками на лбу, может так чудесно рассказывать...
Вообще, в первое время нашего знакомства мне казалось, что Тусина наружность и манера одеваться не выражают ее естества, а противоречат ему. С годами это изменилось: то ли я привыкла, то ли Тусина внешность стала более соответствовать ее душе.