И вот что он мне поведал. При Всесоюзном фонде милосердия и здоровья имеется молодежный центр. На слово "милосердие" я, бывший детдомовец, сразу же клюнул. Надоело отчислять проценты разным бюрократам от культуры, а здесь деньги вроде бы идут на порядочные дела: в школы-интернаты, дома для престарелых, инвалидам-афганцам.
Мы ударили по руками, и назавтра я сам пришел в молодежный центр, где Олег Войтенко был, оказывается, крупной величиной - заместителем председателя правления. Обращались к нему исключительно - Олег Николаевич.
- Все будет выглядеть следующим образом, - сказал мне Войтенко, - ты пашешь вовсю со своим "Ласковым маем", а
нам отстегиваешь сорок процентов. Зато никакой Филинов на тебя не накинется. К тому же, по телеку раскрутим во всех про
граммах. У нас везде связи. Как ни крути - фирма. Знаешь, какая у меня здесь, в этом центре, ставочка - шестьсот восемь
десять рэ в месяц!
Я уважительно посмотрел на столь преуспевающего на коммерческой и газетно-телевизионной ниве слушателя Высшей комсомольской школы двадцатилетнего Олега Войтенко - у него оклад был в два раза больше, чем у славных представителей колхозов на Ставрополье, которые днюют и ночуют на полях и фермах.
Под стать ему был и руководитель центра при фонде милосердия и здоровья. Тоже комсомольский активист и точно такой же любитель шелеста дензнаков некто Панфилов! Запомните это имя все кто верит в непорочность наших общественных фондов. Не обожгитесь, я обжегся...
Войтенко оказался не только высокооплачиваемым, но и столь же напористым специалистом в области товарно-денежных отношений.
- "Бабки", - прошептал он доверительно, - я буду забирать сам, после концертов.
- А рэкета не боишься?
- Да ты что?! - обиделся молодежный активист, - я же тебе говорил - у нас все схвачено.
Схвачено - так схвачено. Не терять же мне веру в комсомол.
Через некоторое время на гастролях в Омске высокопоставленный представитель суперблагородной организации Олег Войтенко появился с просторным "дипломатом", куда сложил аккуратно упакованные банкноты, - семьдесят пять тысяч - и увез их в Москву. В Чернигове получил еще шестнадцать тысяч, и тоже безо всяких формальностей.
Я почувствовал, что дело нечистое, и сказал ему как-то:
- Олежка, я же не кустарь-одиночка. Деньги должны переводиться на счет, а у меня ни печати, ни своего счета. Вы не сделали ничего из обещанного...
- Меньше базарь! - сказал представитель Всесоюзного фонда милосердия и здоровья. - Ты знаешь, сколько идет на зарплату аппарату?.. А еще и содержание необходимых людей...
Я тут же вспомнил про оклады Войтенко и его коллег и приуныл. Это ж сколько придется дать концертов, чтобы накормить ребят с таким хорошим аппетитом...
Но об истинном финансовом размахе моих новоявленных патронов я, оказывается, не подозревал. Ребята оказались очень крутыми. Мало того, что Олег Николаевич Войтенко без посредничества Государственного банка делил с компаньонами полученные от "Ласкового мая" деньги, он еще проявил трогательную заботу о госбюджете.
- Андрей, - однажды сказал он мне, - надо, чтобы ты платил налоги.
- За что? - изумился я. - Ведь все, что положено государству, отчисляет организация, проводящая мои гастроли.
- Ты не прав. С Минфином шутки плохи, - серьезно заметил Войтенко. - Говорю тебе как человек, сдавший зачет по политической экономии.
Я не придал этому глубокомысленному замечанию значения, а потом сильно пожалел, ибо мои отношения с Олегом Войтенко стали после этого постепенно и все больше обостряться. Мальчишки, музыканты, стали невнятно жаловаться на странное внимание со стороны высокого руководителя. Я серьезно переговорил с Олегом Николаевичем, но он, кажется, посчитал, что внезапно свалившееся на него богатство может служить индульгенцией от любых грехов. Через месяц жалобы ребят вновь повторились. И я сказал Войтенко, что о его, мягко говоря, антипедагогических претензиях сообщу академику Федорову, шефу Всесоюзного фонда милосердия и здоровья. В довершение я категорически отказался платить ему дань.
- Пожалеешь, - пообещал Войтенко.
И завертелось. Общая "любовь" ко мне объединила Войтенко и моего старого знакомого, журналиста Юрия Филинова. Юра к тому времени организовал целую серию "разоблачений", мое имя гремело на весь Союз. А тут еще нашумевший инцидент в Чите. Там собственный корреспондент "Комсомолки" Вишневский переквалифицировался в сыщика и устроил бучу в аэропорту. Пока я бегал по поликлиникам, снимал побои, Вишневский успел тиснуть статейку, откуда явствовало, что дети из моего ансамбля избили читинскую милицию.
Стоило бы подробно рассказать об этом детективном сюжете - когда-нибудь в этом, возможно, и будет надобность, но поскольку дело прошлое, ограничусь беглым упоминанием, что оно закончилось вничью. Мне, после некоторых раздумий, расхотелось судиться с милицией, поскольку она и сама стала жертвой провокации со стороны все того же собкора Вишневского. Надеюсь, что в Чите тоже остались довольны таким исходом и станут критичнее относиться к призывам "тащить и не пущать" "Ласковый май". Впрочем, все это имело неожиданное продолжение, и я направляю читателей к главе "В зеркале прессы".
Но тогда, после Читы, настроение у меня было паршивое. Ярлык хулигана налепили крепкий. И тут Войтенко объединился с Филиновым. Я говорю об этом в переносном смысле. Возможно, они даже незнакомы. Но был один человек, связавший журналиста, проникшегося ко мне совершенно непонятной яростью, и юного интригана-нувориша из молодежного центра при Всесоюзном фонде милосердия и здоровья. Фамилия этого человека Веденкин. С ним связана еще более детективная история, заслуживающая пера Джеймса Чейза.
В один прекрасный день в дирекцию спорткомплекса "Олимпийский", где должен был выступать "Ласковый май", пришли двое молодых мужчин. Один, изящный бородач, был хорошо известен дирекции - журналист Юрий Филинов. Другой отрекомендовался простенько, но со вкусом:
- Старший лейтенант Воинов. Следователь военной прокуратуры СССР.
- Чем можем помочь?
- Дело в том, что я веду расследование крупного государственного преступления. Основной фигурант дела - Андрей Разин.
- ?!
- Не удивляйтесь. Следствие располагает неопровержимыми данными. Через несколько дней будем брать. А пока прошу снять концерты "Ласкового мая".
Если бы на дворе стоял 1937 год, требование "чекиста" было бы незамедлительно выполнено. Но на четвертом году перестройки один из директоров "Олимпийского" все же рискнул поинтересоваться, кто будет платить неустойку: вся прокуратура или лично товарищ следователь?
Вместо сколько-нибудь внятного ответа интеллектуально-сыщицкий дуэт молча ретировался, оставив директоров комплекса В. Чурилина и Э. Машковича в большом недоумении.
Когда мне рассказали об этом визите, я сразу понял, что добывание информации обо мне поставлено на серьезную профессиональную и уже не только журналистскую основу. Иначе как было бы им добраться аж до детских домов в глухомани Ставропольского края и получить на руки какие-то фитюльки, выдать их за документы времен моей ясельной жизни, чтобы предъявить их всему честному народу во "Взгляде"?
Но кто же такой следователь Воинов? (Потом выяснилось, что это псевдоним, а настоящая фамилия этого деятеля Веденкин).
Долго мучиться догадками не пришлось. Скоро он сам пожаловал ко мне и представился. Занялся занятный разговор.
- Знаешь, Андрей, - доверительно сказал он. - В нашей конторе на тебя двухметровое досье. Где, когда, зачем... И все
такое прочее. Ты под колпаком. Но есть хорошая возможность быть на плаву. Будем сотрудничать. Для начала я тебе сообщу,
что в твою команду крупнейшей мафией внедрен человек по фамилии Грозин. Он из Иркутска и имел отношение к побегу
семьи Овечкиных. Он избил Филинова, потом убьет и ограбит тебя. Будем с ним работать...
Мне стало плохо. Первое, что пришло на ум: видать, мой собеседник сбежал из сумасшедшего дома. Но я тут же прозрел: этот визит и трогательно навязываемая дружба скорее всего обойдутся мне в копеечку. Очень уж бегали глазки у очередного моего благодетеля, когда речь в беседе заходила о творческих гонорарах ансамбля.
А он, меж тем, развернулся вовсю. Что ни день, проводил тайные собеседования с ребятами из "Ласкового мая", брал
объяснительные ото всех, кто когда-нибудь был со мной знаком. Мои ребята менялись не по дням, а по часам - "чекистские методы" на глазах развращали их. Стало расцветать наушничество, оговоры, появились свои стукачи... Я оказался в довольно двусмысленном положении - с одной стороны, надо было указать ему на дверь, с другой - динамичный опер напустил на все это такую завесу, что мне начинало казаться - он занят важным делом. При этом Веденкин весело приговаривал:
- Ништяк, Андрюха, всех врагов разоблачим!
С Войтенко у него установились очень душевные отношения. А после того как я отказался платить Олегу и потребовал выполнения договорных обязательств, они стали ходить чуть ли не в обнимочку. Думаю, что не без помощи Веденкина и составил обиженный Войтенко донос в прокуратуру Дзержинского района Москвы. Составлен он был по всем правилам и произвел там колоссальное впечатление. Войтенко написал, что Разин, получая творческие гонорары, не выплачивал с них подоходного налога. По самой примитивной арифметике и то получалась астрономическая сумма. Конечно, если бы в прокуратуре с самого начала позаботились поинтересоваться, кто обязан отчислять подоходный налог, то выяснилось бы, что в обязанности непосредственно артиста это не входит. И "дело" лопнуло бы сразу. Но Войтенко поверили: наверное, не обошлось тут и без Веденкина. Завораживающая сумма, громкое разоблачение. Видимо, в прокуратуре товарищи следователи застоялись и, почуяв зов трубы, вздрогнули, как кавалерийские кони перед атакой.
Я был на гастролях и позвонил домой. Ответила рыдающая теща:
- Андрей! Срочно приезжай. У нас был обыск. Искали оружие, драгоценности и наркотики. Забрали все твои джинсы.
Короче - ужас!
Я помчался домой. Картина, что и говорить, была тяжелая. Весь дом пропах корвалолом. Оказывается, в лучших традициях НКВД в дверь сначала позвонили и буркнули: "Телеграмма", а потом резво вбежало несколько работников милиции с резиновыми палками и "Макаровыми" наизготовку. Теща подумала, что снимается кино. Но ей свирепо пояснили:
- Ваш зять - опасный преступник!
Тесть пробовал что-то вякнуть. Но его быстренько оттеснили в угол и прижали к стене. Старший опергруппы не принял во внимание, что тесть - венгерский гражданин, ответственный работник СЭВ. Хотя что нашим боевым хлопцам какие-то там права или правила, коль скоро поставлена боевая задача найти в квартире ни много ни мало - миллион. Давно известно, кому закон не писан. Тесть потом сказал: "Я вижу, что перестройка у вас продлится еще очень долго".
Мне было не до дипломатических протокольных тонкостей. Обыски прошли у моих сотрудников, и хотя позднее прокуратура Москвы приносила официальные извинения за чрезмерную резвость следователя Шерешовца и дерзкую отвагу его подчиненных, этим дело не кончилось. Меня вызвали на допрос. Вот это, скажу вам, были минутки... Через каждые пять минут этот самый Шерешовец - и откуда только берутся такие типы в органах, где существуют партгруппы, замполиты и кадровики, - хватался за телефонную трубку и кричал:
- Посажу! Ты у меня полгода париться будешь! Из этого кабинета прямой путь в Матросскую тишину!
Несмотря на ирреальность происходящего, я начал понимать, что угрозы были не таким уж блефом. Ведь в уготованное мне заведение уже водворили двух моих администраторов - Андрея Фомина и Рашида Дайрабаева.
Почему, за что?
На эти вопросы Шерешовец отвечал с похвальной лаконичностью:
- Сядешь - узнаешь.
На душе скребли кошки. А тут еще преподнесло сюрприз родное телевидение.
-Впрочем, по порядку. Оказывается, пока я ходил на допросы, Олег Войтенко плюнул на комсомольское образование, махнул рукой на перспективу сделать функционерскую карьеру по части политической (хапнутые от "Ласкового мая" деньги сыграли в его жизни интересную роль - Олегу Николаевичу настолько понравилось быть богатым, что он перестал являться на занятия в ВКШ). Войтенко решил стать менеджером и возглавить... "Ласковый май". Под его знамена ринулись Костя Пахомов и Сережа Серков.
На Сережу я не обижаюсь - безотцовщина, нелегкий характер, его поманили, он и пошел. А вот с Костей дело посложнее. С ним я намучился. Он из обеспеченной семьи, заласкан, посчитал себя почти что Майклом Джексоном. В коллективе ребята-детдомовцы его невзлюбили. Пришлось гасить конфликты. Но расставаться не хотелось.
Даже после того как Костя украл у барабанщика Сережи Линюка деньги, я отстранил Сережу, но оставил Костю. Он к тому времени был уже "звездой". Окончив школу, Пахомов заявил, что хочет работать самостоятельно.
Я не препятствовал.
Вольному - воля.
Но Костя начал "самостоятельность" с телевизионных разоблачений. Сначала я обиделся, но потом понял, что парень не такой уж простой. Он усек, что без "Ласкового мая" ему ничего не светит, а брань в мою сторону вызовет к нему интерес.
Поняв это, я успокоился. Пусть ругается. Ведь если он замолкнет, его забудут. А дело идет к тому, что скоро ему в армию, от которой Костя пытался спастись всеми средствами. Двухгодичный антракт мог поставить на его славе крест. Вот и тянуло Костю продержаться хотя бы с этим. Так что я в итоге стал совсем не против его лихих "разоблачений". Я начал понимать Костино положение и даже сочувствовать ему. Когда человек хочет оставаться на плаву любыми средствами, его уже ничем не проймешь. Разве что жизнь сама научит.