Не пробыв в зале и пяти минут, я заметил, что за одним из столов с моим знакомым, которого я тут назову Г., беседует оригинал миниатюрного портрета. Сейчас, когда он был без шляпы, сходство выглядело еще более разительным. Черты лица во время разговора казались менее суровы и даже освещались улыбкой, правда очень беглой и холодной. Величавость осанки, на которую я обратил внимание на улице, еще более бросалась в глаза, таким величественным, пожалуй, мог быть восточный принц, в манерах которого выражается идея высшего безучастия и привычной, нерассуждающей, досужей, но неумолимой силы.
Г. вскоре покинул незнакомца, который принялся читать научный журнал, совершенно поглотивший его внимание.
Я отозвал Г. в сторонку: «Кто этот господин и чем занимается?»
— Вон тот? Весьма замечательная личность. Мы повстречались в прошлом году в пещерах Петры, этой библейской Идумеи. Это лучший из известных мне ученых-ориенталистов. Мы вместе путешествовали, угодили к разбойникам, причем он выказал присутствие духа, спасшее нам жизнь, а впоследствии пригласил меня в Дамаск, где я провел день в его доме, утопавшем в цветущих деревьях и розовых кустах. Ничего прекраснее нельзя себе вообразить! Он прожил там несколько лет на широкую ногу, по-восточному. Я не могу избавиться от подозрения, что это вероотступник, несметно богатый и чрезвычайно эксцентричный, и, кстати сказать, великий магнетизер. Я собственными глазами видел, как он передвигал неодушевленные предметы. Если вынуть из кармана письмо и бросить его в другой конец комнаты, он прикажет ему лечь у его ног, и письмо, ползком и извиваясь, будет перемещаться, пока не выполнит приказ. Клянусь честью, это истинная правда. Я видел, как он заклинал погоду, разгонял и стягивал тучи с помощью не то стеклянной трубочки, не то палочки. Но он не любит толковать об этом с посторонними. Он только что вернулся в Англию и говорит, что не был тут невероятно долго. Позвольте представить вас ему.
— Сделайте милость! Так он англичанин? Как его имя?
— О, самое простое — Ричардс.
— Какого он происхождения? Из какой семьи?
— Откуда мне знать? Да и какое это имеет значение. Вне всякого сомнения, выскочка, но до чего богат, дьявольски богат!
Г. подвел меня к неизвестному, и знакомство состоялось. Манерами своими мистер Ричарде не походил на завзятого путешественника. По складу своему путешественники, как правило, наделены великим жизнелюбием, разговорчивы, порывисты, не терпят возражений. Мистер Ричарде был сдержан и говорил приглушенным тоном, манеры его казались суховатыми из-за высокомерно-церемонной вежливости, напоминавшей о прошлом веке. Мне подумалось, что и его английский не вполне был языком сегодняшнего дня. Я бы даже решился утверждать, что в его речи проскальзывал легкий иностранный акцент. Но тут он заметил, что на протяжении многих лет почти не имел обыкновения изъясняться на родном языке. Разговор наш коснулся перемен, какие претерпел вид Лондона с тех пор, как он в последний раз посещал столицу. Г. быстро перешел от этого к переменам морального свойства — литературным, социальным, политическим, а также на великих людей, сошедших со сцены за последние двадцать лет, и на новых великих, которые лишь вышли на подмостки. Ко всему этому мистер Ричарде не выказал ни малейшего любопытства. Он явно не читал никого из ныне здравствующих авторов и, видимо, не знал наших государственных деятелей, из тех, что были помоложе, даже по именам. Однажды — всего только однажды он рассмеялся, его рассмешил вопрос Г., не подумывает ли он баллотироваться в парламент. Смех был сдавленный, саркастический, зловещий — ухмылка, переродившаяся в смех. Через несколько минут Г. отошел от нас, чтоб перекинуться словом с какими-то дефилировавшими по зале знакомыми, и я сказал тихо:
— Я видел вашу миниатюру, мистер Ричардс, в доме, прежде принадлежавшем вам, а может статься, отчасти и построенном вами на такой-то улице. Вы проходили мимо него сегодня утром.
Я поглядел на него, лишь когда договорил, и он тотчас приковал к себе мой взгляд так крепко, что я не мог оторваться от его глаз, этих притягивающих к себе змеиных глаз. Помимо воли, будто слова, в которые облекались мои мысли, вытягивали из меня клещами, я прибавил, понизив голос до еле слышного шепота:
— Я изучал тайны жизни и природы, и потому мне стали ведомы имена учителей оккультного. Следовательно, я вправе говорить с вами. — И я назвал известный пароль.
— Что ж, — ответил он холодно. — Признаю за вами такое право. Что вы хотите спросить?
— Каковы пределы силы воли у известных натур?
— Каковы пределы человеческой мысли? Довольно подумать, и, прежде чем вы сделаете вдох, вы перенесетесь в Китай.
— Да, верно, но в Китае моя мысль бессильна.
— Выразите ее, и она обретет силу. Предайте ее бумаге, и рано или поздно она, возможно, переменит жизнь всего Китая. Что есть закон? Не более чем мысль. В той мере, в какой мысль безмерна, она имеет силу, и ценность ее несущественна: дурная мысль может создать дурной закон, столь же могущественный, как хороший, порожденный доброй мыслью.
— Ваши слова подтверждают мою собственную теорию. Посредством невидимых токов один мозг способен передавать свои мысли другому с той скоростью, с какой распространяется мысль при помощи фиксируемых глазом средств. Коль скоро мысль неистребима, она оставляет после себя отпечаток в органическом мире, даже когда оттуда уходит тот, чью голову она посетила. И значит, мысли здравствующих могут воскресить мысли умерших — те мысли, что посетили их при жизни, однако мысли здравствующих не могут достичь тех мыслей, которые сейчас рождаются у мертвых. Не так ли?
— Я уклоняюсь от ответа. Не стану обсуждать, достигает ли мысль пределов, которые вы ей приписываете, но продолжайте. У вас ведь был вопрос, который вы намеревались мне задать.
— Используя естественные средства, имеющиеся в распоряжении науки, исключительно злонамеренная и исключительно сильная воля, присущая иным натурам, может вызвать явления, подобные тем, какие прежде приписывали черной магии. И значит, она может обретаться в человеческом жилище в виде оживших образов всех скверных помыслов и скверных дел, задуманных и совершенных там в былое время. Иначе говоря, всё, на связь и на родство с чем претендует зло, — это незавершенные, запутанные, бессвязные обрывки и осколки старых драм, что разыгрались много лет назад в этих стенах. Словно в кошмарном сне случайным образом пересекающиеся мысли, преобразуясь в призрачные звуки и картины, вызывают ужас, но вовсе не по той причине, что это нашествия существ иного мира, нет, это просто страшные, зловещие повторы того, что уже было в реальном мире, включенные в злокозненную драму по воле какого-то злокозненного смертного.
Благодаря такому материальному посреднику, как мозг, эти фантомы обретают силу, равную человеческой: могут ударить будто электрическим разрядом, могут убить, если мысль атакуемого не подымается над кругозором изначального убийцы, могут уничтожить самое могучее животное, если оно теряется от страха, но не способны повредить и очень немощному человеку, если его ум чужд страху, хоть плоть и содрогается. Поэтому встречая в старых книгах чародея, растерзанного злыми духами, которых он сам же вызвал к жизни, или более того, читая в восточных сказках, как некий маг убил другого благодаря тому, что превзошел его искусством, мы можем предположить, что это правда в известном смысле: положим, некое физическое существо, следуя своим дурным наклонностям, сообщает неким частицам, обычно бездействующим и безобидным, ужасную силу: так молния, скрытая в облаке и безопасная, вдруг, в силу естественных причин, делается видимой, и, обретя форму, испепеляет тот предмет, который ее притягивает.
— В ваших словах есть проблески могущественной тайны, — ответил мистер Ричардс. — Согласно вашим взглядам смертный, обретший упомянутую вами силу, всенепременно становится олицетворением зла и пагубных желаний.
— Если употреблять ее тем способом, который я описываю, это именно так, хотя я верю старым преданиям, где говорится, что невозможно повредить добру. Но подобный смертный может принести вред лишь тем, с кем породнился или кого подчинил себе. Я приведу пример, который согласуется с законами природы, хоть кажется безумней россказней ополоумевшего монаха. Вы помните, что Альберт Великий в подробном описании, как вызвать духов и как повелевать ими, усиленно подчеркивает то, что может быть усвоено и понято немногими: магом нужно родиться, а это означает, нужно обладать определенным складом от природы. Как нужно быть поэтом от природы. И очень редко люди, наделенные большой оккультной силой, наделены и высшей силой разума; как правило, они страдают каким-либо умственным изъяном или недугом. При этом им должна быть свойственна, причем в невероятной степени, способность мысленно сосредоточиваться на одном предмете, способность энергетическая, которую мы называем волей. Пусть ум не здрав, зато он чрезвычайно мощен, когда решает обрести желаемое. Я опишу вам человека, который наделен таким характером и соответствующими силами в невероятной степени. Пусть он принадлежит к верхушке общества. Я полагаю, что его желания — по преимуществу желания чувственные, и, значит, ему свойственно огромнейшее жизнелюбие. Он совершенный эгоист, и свою волю он сосредоточил на себе. Страсти его неуемны, ему неведома высокая и прочная привязанность, но он умеет страстно домогаться того, чего в сей миг желает; он может люто ненавидеть то, что ему мешает; он может совершать чудовищные преступления, не ведая раскаяния; проклятия ему ближе, чем сокрушения о содеянном злодействе. Обстоятельства, в которые он попадает благодаря своему характеру, способствуют невероятному проникновению в тайны природы, что на пользу его эгоизму. Он очень тонко подмечает, что выгодно его страстям, он производит тщательные расчеты не потому, что любит истину, а из любви к себе, и это укрепляет его талант ученого. Я опишу вам человека, узнавшего на собственном опыте власть своих знаний над другими, подчинившего свое тело силе воли и изучившего в естественных науках все, что способно эту силу увеличить. Он любит жизнь, страшится смерти и жаждет жить и жить. Вернуться в юность он не может, как не способен прекратить движение к смерти, но, будучи не в силах обрести бессмертие, он может приостановить, и так надолго, что это кажется невероятным, распад органических частиц, который и составляет суть старения. Год значит для него не больше, чем для иного час. Его могучая воля, тренированная по научной системе, «заведует» износом собственного тела. Он живет и живет. А для того, чтоб не казаться чем-то сверхъестественным и небывалым, он временами «умирает» в присутствии очевидцев. Измыслив способ, как перемещать богатство, удовлетворяющее его нужды, он покидает то или иное место, обдумав, как торжественно отметить погребение. Он объявляется в иных краях, живет неузнанным, не возвращаясь в те места, где совершались прежние события, пока не умирают все, что помнили его в лицо. Он был бы глубоко несчастен, будь он способен сочувствовать, но у него есть лишь он сам. Хороший человек не принял бы такого долголетия. И никому, хорошему или дурному, он бы не мог и не хотел доверить свою тайну. Подобный человек возможен, подобного я вижу сейчас перед собой! Герцог такой-то, придворный короля, деливший время между сластолюбием и интригами, между алхимиками и чародеями. Затем в минувшем веке — шарлатан, преступник, носивший имя менее известное и обретавшийся в том доме, который вы сегодня созерцали. Скиталец, вновь посетивший Лондон и ощутивший то же, что и вы, бродя ныне по улицам, где больше не вываживают скаковых лошадей. Чужак в школе божественно-мистического знания, чудовищный лик жизни в смерти и — смерти в жизни, я призываю вас покинуть селения и города здоровых и возвратиться на развалины погибших царств — назад в пустыни зла.
В ответ раздался шепот столь напевный, столь всесильно благозвучный, что завладел всем моим существом и против воли подчинил меня себе. Я разобрал слова:
— Последние сто лет я пробовал тебя найти. Теперь, когда я отыскал тебя, ты не уйдешь, пока я не узнаю то, что мне угодно. Тебе на час дается зрение, способное проникнуть в прошлое и приоткрыть завесу будущего. Всего на час — такого более не будет, как не было и прежде. То будет зрение сильного мужчины с энергичной мыслью, а не капризной слезливой барышни или болезненной сомнамбулы. Взмывай и зри!
При этих словах я ощутил, будто вознесся над собою на орлиных крыльях. Воздух стал совершенно невесомым, крыша более не ограждала комнату, и купол неба не был замкнут. Я вышел за пределы собственного тела, не знаю, где я находился, но где-то высоко — над временем и над землей.
Я вновь услышал благозвучный шепот: «Ты правильно сказал. Да, Силой Воли я подчинил себе великие секреты. Ты прав, с помощью Воли и Науки я могу отдалить старость, но смерть порою настигает и нестарых, могу ли я предотвратить несчастный случай из тех, что настигают и в расцвете лет?»
— Нет, несчастный случай — это Провидение. Провидение кладет предел любому человеческому волеизъявлению.
— Умру ли я в конце концов — пусть через многие века — из-за неотвратимого бега времени или по причине, которую я называю несчастным случаем?
— По причине, которую ты называешь несчастным случаем.
— Далек ли мой конец, как прежде? — прошептал голос с нескрываемой дрожью.
— Если смотреть на время из пределов моей жизни, конец еще далек.
— А перед тем сольюсь ли я с толпой, как это было некогда, до приобщения к тайнам, и загорюсь ли снова интересом к их борьбе и к их страданию, буду ли вновь сражаться с честолюбием и, прибегая к силе мудрых, стяжаю ли другую силу, принадлежащую монархам?
— Ты сотворишь такое на земле, что вызовет смятение и потрясение умов. Для чудных замыслов тебе, который сам есть чудо, дозволят жить на протяжении веков. Тогда и будут спрошены с тебя все узнанные тайны. И то, что делает тебя чужим и посторонним сменяющимся поколениям, возвысит тебя над людьми и сделает их властелином. Так сучья и солома, попавшие в водоворот, вращаясь, устремляются на глубину, чтобы затем выплыть на поверхность. В коловращенье твоих чар будут вовлечены монархи и народы. Ужасный истребитель, ты, истребляя, против воли станешь созидателем.
— Когда это произойдет?
— В далеком будущем. Когда это свершится, помни, конец твой будет недалек.
— Что есть конец, каков он? Обрати свои взоры на запад, на восток, на юг, на север.
— На севере, куда ты не ступал ногой, в том месте, которого ты инстинктивно избегал, тебя ждет призрак. Это Смерть! Передо мной корабль, его преследуют, за ним погоня, но он плывет все дальше. Он входит в страну льдов. Плывет под небом, огненным от метеоров. Над ледяными рифами стоят в небесной выси две луны. Я вижу, что корабль зажат в белой теснине ледяными скалами. Я вижу мертвые тела, которыми покрыта палуба — окоченевшие и посиневшие, с покрытыми зеленой плесенью конечностями. Повсюду мертвецы, в живых остался лишь один. И это ты! Как ни нетороплив ход времени, годы сказались на тебе. Твое чело изрезано морщинами, и воля больше не пульсирует, как прежде, в клетках мозга. И все же твоя воля, пусть и ослабевшая, неизмеримо больше любой человеческой, когда-либо существовавшей на земле. Благодаря ей ты и живешь, хотя и изнурен от голода. Природа более не подчиняется тебе в этом пустынном царстве смерти. Здесь небо выковано из железа, и даже в воздухе видны скопления частиц железа. Корабль зажало ледяными глыбами, ты слышишь, как трещат борта. Словно соломинка, попавшая в янтарь, корабль останется во льду. Но человек, еще живой, идет вперед. Покинув этот корабль мертвых, он взбирается на пики айсбергов, и две луны глядят с небес на движущуюся фигурку. Этот человек ты, ужас написан на твоем челе, ужас подавил твою волю. Я вижу, как по склонам ледяной горы карабкаются грязно-серые ужасные создания. Это полярные медведи, они почуяли добычу и подбираются к тебе все ближе, ковыляя и волоча свои туши. И каждый миг этого дня длиннее для тебя всех прожитых столетий. Не забывай: в последующей жизни продленные мгновенья есть блаженство или вечная мука.
— Довольно, замолчи! — раздался шепот. — Ведь этот день еще далек, весьма далек, ты сам меня заверил! Я возвращаюсь к розам и миндальным деревьям Дамаска! Спи!
Комната поплыла передо мной. Я перестал что-либо ощущать. Придя в себя, я обнаружил, что рядом со мной стоит Г. и, улыбаясь, держит меня за руку. Он промолвил: «Вы всегда утверждали, что не поддаетесь гипнозу, но перед моим другом Ричардсом не устояли».
— А где он сам?
— Удалился, когда вы впали в транс, тихо сказав мне: «Ваш друг проснется через час».
Я спросил, стараясь не выдать своего волнения, где остановился мистер Ричардс.
— В отеле «Трафальгар».
— Разрешите мне опереться на вашу руку, — сказал я Г., — и сходим туда. Мне нужно кое-что сказать ему.
В гостинице нам ответили, что мистер Ричардс возвратился двадцать минут назад, уплатил по счету, приказал своему слуге-греку упаковать вещи и отправляться на Мальту пароходом, завтра отбывающим из Саутгемптона. Касательно собственных своих планов он сказал, что ему предстоит нанести несколько визитов в окрестностях Лондона, и потому он не уверен, что поспеет в Саутгемптон к отплытию, но коли не поспеет, отправится на Мальту следующим рейсом.
Слуга справился, как мое имя. Услышав ответ, он вручил мне оставленную на мое имя мистером Ричардсом записку на случай, если я приду сюда.
В записке значилось следующее: «Я желал, чтобы вы выговорили вслух то, что было у вас на уме. Вы повиновались. Тем самым вы в моей власти. На протяжении трех месяцев, считая с нынешнего дня, вам возбраняется рассказывать кому-либо о том, что имело место между нами. Вы даже не вправе показать эту записку другу, стоящему рядом с вами. В продолжение трех месяцев вам надлежит хранить полнейшее молчание касательно меня и всего со мной связанного. Вы ведь не подвергаете сомнению мое право связать вас таким распоряжением? Попробуйте только не повиноваться. По прошествии трех месяцев чары спадут. В остальном я пощажу вас. Я посещу вашу могилу спустя год и день после того, как она примет ваше тело».
Тем кончилась диковинная история, в истинность которой я никого не призываю верить. Я записал ее ровно три месяца спустя по получении вышеозначенной записки. Я не мог записать этого ранее, как и не мог показать Г., несмотря на его настойчивые просьбы, того, что прочел, стоя рядом с ним при свете газового фонаря.