Внезапно Чарльз услышал участливый вопрос:
— Вам нездоровится?
Филлипс повернулся. Рядом с ним стоял тот самый селадоновый человек: коренастый и подтянутый, напоминавший жителей стран Дальнего Востока. У него была странная серовато-зеленая, чрезвычайно гладкая кожа.
Чарльз покачал головой.
— Так, слегка подташнивает… — ответил он. — Мне в этом городе всегда не по себе.
— Да, полагаю, он способен привести в замешательство, — согласился человечек. Его голос был мягок, со странной модуляцией. — Гость, да?
Филлипс помедлил с ответом, рассматривая собеседника:
— Да.
— Я тоже.
— Вы?
— Ну да! — Человечек улыбнулся. — Дайте-ка угадаю ваш локус. Я бы сказал, двадцатый век. Максимум двадцать первый.
— Я из тысяча девятьсот восемьдесят четвертого. Нашей эры.
Еще одна улыбка, на этот раз самодовольная.
— Что ж, угадал. — Человечек проворно отвесил поклон: — Йанг-Йеовиль.
— Прошу прощения?
— Йанг-Йеовиль. Мое имя. Бывший полковник третьей септентриады Йанг-Йеовиль.
— Это где-то на другой планете? — спросил опешивший Филлипс.
— Нет, что вы! Вовсе нет, — развеселился собеседник, — Этот же мир, уверяю вас. Я вполне человеческого происхождения. Гражданин республики Верхняя Хань, уроженец города Порт-Су. А вы… прошу прощения… как вас?..
— Филлипс. Чарльз Филлипс. Из Нью-Йорка далекого прошлого.
— О-о, Нью-Йорк! — Поначалу лицо Йанг-Йеовиля озарилось узнаванием, но быстро потускнело, — Нью-Йорк… Нью-Йорк… знаю-знаю…
Как странно… Селадоновый человек попал сюда из времени, которое по отношению к нему, Чарльзу, — далекое будущее, настолько далекое, что его представитель с трудом припоминает Нью-Йорк. Должно быть, Йанг-Йеовиль современник Нью-Чикаго (интересно, находит ли он эту версию аутентичной), и тем не менее для туристов он тоже ископаемое, археологический курьез…
— Нью-Йорк — крупнейший город Соединенных Штатов Америки, — напомнил Филлипс.
— Да-да, конечно…
— Однако, смею предположить, полностью забытый к тому времени, как возникла республика Верхняя Хань.
Йанг-Йеовиль, явно испытывая неловкость, произнес:
— Между нашими эпохами произошло немало катаклизмов. Надеюсь, из моих слов относительно вашего города у вас не создалось ошибочного впечатления, будто бы…
Внезапно все звуки в комнате заглушил смех. К вечеринке присоединились пять или шесть новоприбывших. Когда Филлипс их увидел, у него перехватило дух и учащенно забилось сердце. Безусловно, один из них Сгенгард… А рядом с ним Ара-мэйн… А женщина, мелькавшая за их спинами…
— Простите, я на минутку… — сказал Филлипс и рванул прочь от Йанг-Йеовиля, — Простите, пожалуйста… Гайойя? — позвал он, — Гайойя, это я! Подожди! Подожди!
Женщина застыла на полпути к двери, словно затравленный олень.
— Не убегай, — сказал он, хватая ее за руку.
Его поразила ее внешность. Сколько прошло с того нелепого расставания таинственной чанъаньской ночью? Год? Полтора? А может, он потерял счет месяцам? В этом мире чувство времени его подводит…
Гайойя выглядела на десять — пятнадцать лет старше. Может, так оно и было, может, годы здесь пролетают как во сне, а он об этом даже не подозревал. Гайойя казалась поблекшей, ветхой. Исхудало, странно изменившись, лицо, на котором блестели, едва ли не со злобой глядя на него, глаза, как будто укоряя: «Видишь? Видишь, в какую образину я превратилась?»
Он сказал:
— Я гоняюсь за тобой уже… Даже не знаю, сколько это длится, Гайойя. В Мохенджо, в Тимбукту, теперь здесь. Я хочу быть с тобой.
— Это невозможно.
— В Мохенджо Белилала мне все объяснила. Я знаю, что ты краткосрочник… Я знаю, что это значит, Гайойя. Ну и что тут такого? Просто ты постепенно стареешь. Ну и что? У тебя будет в запасе еще триста или четыреста лет вместо вечности. Ты ж не думаешь, будто я не понимаю, что это значит — быть краткосрочником? Вспомни, я примитивный человек из двадцатого века. Шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет — вот все, что нам отпущено. Мы оба страдаем от одного и того же недуга, Гайойя. Именно это и притянуло тебя ко мне в первую очередь. То, что я смертен. А значит, мы должны быть вместе. Остаток того, что нам отмерено, мы должны прожить вместе, понимаешь?
— Ты ничего не понимаешь, Чарльз, — спокойно ответила она.
— Может быть. Может быть, я по-прежнему ничего толком не знаю об этом проклятом мире. Зато я знаю, что ты и я… Что я люблю тебя… И думаю, ты тоже меня любишь…
— Да, я люблю тебя. Но ты не понимаешь. Ведь именно из-за того, что я люблю тебя, мы… мы не можем…
Он было снова потянулся к ней, но Гайойя оттолкнула его и быстро попятилась в коридор.
— Гайойя?
— Прошу тебя, — сказала она. — Не надо. Я бы никогда сюда не пришла, если бы знала, что ты здесь. Не разыскивай меня. Пожалуйста. Умоляю.
Она развернулась и побежала.
Чарльз долго стоял, провожая ее взглядом. Подошли Кантилена и Арамэйн, улыбаясь ему так, словно ничего не произошло. Кантилена предложила ему пузырек с какой-то искристой янтарной жидкостью. Чарльз грубо отмахнулся. Что делать? Он снова протолкнулся в самую гущу кипевшей весельем вечеринки.
К нему приблизился Йанг-Йеовиль.
— У вас очень расстроенный вид.
Филлипс вспыхнул:
— Оставьте меня в покое.
— Возможно, я мог бы чем-то помочь.
— Тут уже ничем не поможешь, — отмахнулся Филлипс.
Он резко повернулся, схватил с подноса один из пузырьков и глотнул его содержимое. И тут же ощутил раздвоение — казалось, два Чарльза стоят по каждую сторону от Йанг-Йеовиля. Он сделал еще один глоток. «О, теперь нас четверо».
— Я влюблен в туристку, — выпалил он. Прозвучало, словно хоровая декламация.
— Любовь. О-о. А она вас любит?
— Я думал, да. Думаю, да. Но она краткосрочник. Вы знаете, что это значит? Она не бессмертна, как прочие. Она стареет. Выглядит все старше и старше. Поэтому она меня избегает. Не желает, чтобы я видел, как она меняется. Видимо, считает, что это меня отвратит. Минуту назад я пытался ей втолковать, что я тоже смертен и что мы должны состариться вместе, но она…
— О нет, — спокойно сказал Йанг-Йеовиль. — С чего вы взяли, что постареете? Разве с тех пор, как вы здесь оказались, вы хоть немного постарели?
Филлипс пришел в замешательство.
— Разумеется, постарел. Я… я…
— Неужели? — улыбнулся Йанг-Йеовиль. — Вот. Взгляните на себя.
Он замысловато пошевелил пальцами, и в пространстве между ними возник мерцающий зеркальный участок. Филлипс уставился на собственное отражение. А на него, в свою очередь, уставилось молодое лицо. Значит, это правда. Просто он об этом не задумывался. Сколько лет он провел в этом мире? Время просто пролетело — изрядное количество секунд, минут, часов, дней… но он не мог сказать, сколько именно. Казалось, никто из окружающих не озабочен хоть приблизительным его подсчетом, как не озабочен был он сам. Все эти бесконечные вояжи по всему миру… Все эти города, появляющиеся и исчезающие… Рио, Рим, Асгард — первые три, что сразу же пришли на ум… А также прочие… Всех даже не упомнить. Годы. Его лицо совсем не изменилось. Время жестоко обработало Гайойю, но Чарльз оставался таким же, каким был.
— Не понимаю… — пробормотал он. — Почему я не старею?
— Потому что вы ненастоящий, — ответил Йанг-Йеовиль. — Неужели вы не догадались?
Филлипс часто заморгал.
— Не… настоящий?
— Вы полагали, что вас перенесли из другого времени физически? Э-э, нет. Нет, они на это не способны. На самом деле мы не путешественники во. времени — ни вы, ни я, ни прочие гости. Я думал, что вы это осознаете. Хотя, наверное, в вашу эпоху подобное казалось бы непостижимым. Мы очень хитро сделаны, друг мой. Мы — хитроумные конструкции, чудесным образом нафаршированные мыслями, отношениями и событиями наших эпох. Мы — их самое выдающееся достижение, понимаете? Мы гораздо сложнее любого из этих городов, мы на порядок выше эфемеров. Даже выше, чем на порядок, гораздо выше. Те действуют лишь по инструкции, и круг их деятельности чрезвычайно ограничен. Вообще-то, они всего лишь машины. А вот мы — автономны. Мы действуем по собственной воле: мы думаем, говорим, даже, насколько я понял, влюбляемся. Но мы не стареем. Как же мы можем постареть? Нас ведь нет. Искусное сплетение ментальных откликов. Обыкновенная иллюзия, созданная так ловко, что мы и сами обманываемся на свой счет. Вы этого не знали? Неужели не знали?
Оторвавшись от земли, Чарльз выбрал направление полета, нажав случайным образом несколько клавиш. Но вскоре выяснилось, что он опять летит в Тимбукту. «Город закрыт. Здесь места нет». Ему-то что?
В нем росли гнев и удушливое чувство отчаяния.
«Ненастоящий. Очень хитро сделанный. Хитроумная конструкция. Обыкновенная иллюзия».
Следов Тимбукту с воздуха не наблюдалось. Чарльз все равно приземлился. Серая песчаная поверхность была гладкой, первозданной, как будто здесь никогда ничего не было. Кое-где возились роботы, завершая какие-то рутинные операции, связанные с закрытием городского сезона. Двое из них подкатили к Чарльзу. Огромные серебристые насекомые. Недружелюбные.
— Здесь нет города, — сказали они. — Здесь недозволенное место.
— Кем недозволенное?
— У вас нет оснований здесь находиться.
— У меня вообще нет оснований где-либо находиться, — возразил Чарльз. Роботы встряхнулись, тревожно загудели, угрожающе защелкали, навострили антенны.
«Похоже, им не понравилась моя позиция. Возможен риск того, что с меня сейчас снимают данные для института, в котором производится отладка непокорного программного обеспечения».
— Все, я ухожу, — сказал он роботам. — Спасибо. Большое вам спасибо.
Чарльз попятился и нажал наобум кнопки выбора маршрута.
«Мы действуем по собственной воле: мы думаем, говорим, даже влюбляемся».
Он приземлился в Чанъане. Город вроде бы стал больше и краше: новые пагоды, новые дворцы. Ощущалась зима: дул холодный пронизывающий ветер, на ослепительно прозрачном небе ни облачка. На ступенях Серебряной террасы Чарльз наткнулся на Фрэнсиса Уиллоби, разодетого в пух и прах, в сопровождении двух эфемерочек — изящных, как нефритовые статуэтки, зажатые в огромные лапищи.
— Диво дивное! Блаженный олух тоже здесь! — проревел Уиллоби — Ты только посмотри! Мы оба добрались аж до Ка-тая!
«Никуда мы не добрались», — про себя произнес Филлипс, а вслух сказал комплимент:
— В этом наряде, Фрэнсис, ты выглядишь как император.
«Мы обыкновенная иллюзия, созданная так ловко, что и сами обманываемся на свой счет».
— А то! Как архиепископ Иоанн! — вскричал Уиллоби. — Как сам Тимур! А то! Ужель я не величествен? — Он радостно хлопнул Чарльза по плечу.
Сложившись вдвое, Чарльз захлебнулся в кашле.
— Мы летели по воздуху, словно орлы, иль демоны, иль ангелы! Парили, словно ангелы! Как ангелы! — Он подошел поближе, нависнув над Филлипсом. — Я хотел было смыться в Англию, но девица Белилала сказала, что на меня наложили заклятие, каковое покамест меня туда не пускает, так что мы прилетели в Катай. Скажи-ка, дружище, ты засвидетельствуешь мои рассказы, когда мы вновь увидим Англию? Ты поклянешься, что все те приключения, кои мы пережили, и в самом деле с нами приключились? А то, боюсь, они там скажут, что я безумен, подобно Марко Поло, едва я заикнусь про перелет в Катай.
— Один безумец ищет помощи другого? — спросил Филлипс. — Ну что тебе сказать? По-прежнему считаешь, что сможешь попасть в Англию? Эх, Фрэнсис, Фрэнсис… Знаком ли ты с тем, что в твое время писал Шекспир? Ходил ли ты на его спектакли? Мы нереальны. Мы не существуем. Мы созданы из вещества того же, что наши сны[3]. Вот что мы такое. Какая еще Англия? Где? Нет никакой Англии. Нет Фрэнсиса Уиллоби. Нет Чарльза Филлипса. О дивный новый мир![4] Мы лишь…
— Оставь его в покое, Чарльз!
Он повернулся. Одетая как императрица, Белилала спускалась по ступеням Серебряной террасы.
— Я знаю правду, — горько сказал Чарльз. — Ее сообщил мне Йанг-Йеовиль. Гость из двадцать пятого столетия. Я познакомился с ним в Нью-Чикаго.
— Ну а с Гайойей повидался? — спросила Белилала.
— Мельком. Выглядит намного старше.
— Да, я знаю. Она была здесь.
— Наверное, уже и след простыл?
— Точно. В Мохенджо подалась. Лети за ней, Чарльз. Оставь беднягу Фрэнсиса в покое. Я ей сказала, чтоб она тебя ждала. Сказала, что вы нуждаетесь друг в друге.
— Как ты добра. Но стоит ли, Белилала? Я ведь даже не существую. А она скоро умрет.
— Ты существуешь. Как ты можешь сомневаться по поводу своего существования? Ты ведь испытываешь чувства? Ты страдаешь. Ты любишь. Ты любишь Гайойю, разве не так? И ты любим Гайойей. Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?
— Думаешь, она меня любит?
— Я знаю это. Лети за ней, Чарльз. Вперед! Я сказала ей, чтобы она ждала тебя в Мохенджо.
Филлипс тупо кивнул. А что ему терять?
— Лети к ней, — настаивала Белилала. — Сейчас же.
— Да, — сказал Филлипс. — Уже лечу. — Он повернулся к Уиллоби. — Дружище, если когда-нибудь мы встретимся в Лондоне, я выступлю твоим свидетелем. Не бойся. Чему быть, Фрэнсис, того не миновать.
Оставив их, он взял курс на Мохенджо-Даро, почти уверенный в том, что встретит там лишь роботов, рушащих город. Однако же Мохенджо стоял на месте, ничуть не изменившийся. Чарльз пошел в баню, надеясь, что Гайойя окажется там. Но…
— Она отправилась в Александрию, — сказал ему Фенимон. — Хотела посмотреть ее в последний раз перед закрытием.
— Уже почти готов к открытию Константинополь, — пояснил Стенгард. — Это столица Византии, понимаешь? Огромный город. Взамен Александрии откроют Византий, понимаешь? Говорят, это будет нечто бесподобное. Мы, естественно, увидимся на открытии, да?
— Естественно, — ответил Филлипс.
Чарльз чувствовал себя всеми покинутым, измотанным.
«Все безнадежно и нелепо. Я попросту марионетка, которую дергают за ниточки».
Он полетел в Александрию. И где-то над Аравийским морем он вдруг постиг всю глубину слов Белилалы, и тут же стали улетучиваться горечь, отчаяние и гнев.
«Ты существуешь. Как ты можешь сомневаться по поводу своего существования? Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?»
Конечно. Разумеется. Йанг-Йеовиль ошибался: гости нечто более существенное, чем иллюзии. Выходит, что Йанг-Йеовиль, описывая наше состояние, и сам не понимал, что говорит: «Мы думаем, мы разговариваем, мы влюбляемся». Да! Вот в чем соль. Может, мы, гости, и ненатуральные, но это вовсе не означает, что мы нереальные. Вот что пыталась втолковать ему тем вечером Белилала.
«Ты страдаешь. Ты любишь. Ты любишь Гайойю. Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?»
Он, разумеется, реален. Во всяком случае, достаточно реален. Да, он нечто странное, возможно, даже непостижимое уму людей двадцатого столетия, которых создан представлять. Но это вовсе не означает, что он нереален. Что, скажете, реален только тот, кого родила женщина? Нет, нет и нет. Он в своем роде вполне реалистичен. Ему тут нечего стыдиться. И, осознав все это, Чарльз понял, что Гайойе не обязательно стареть и умирать. Есть способ ее спасти, но захочет ли она им воспользоваться?
Приземлившись в Александрии, он немедленно отправился в гостиницу на склоне Панеиума, в которой они вместе останавливались в прошлый раз. Как давно это было! Гайойя была там. Тихонько сидела во дворике с видом на бухту и маяк. Умиротворенная, безропотная. Смирилась, что ли? Даже не порывалась от него скрыться.
— Гайойя, — сказал он с нежностью.
Она выглядела старше, чем в Нью-Чикаго. Лицо стало морщинистым, землистым, глаза запали, целые пряди седины контрастно серебрились в черной шевелюре. Он сел рядом, взял ее за руку, окинул взглядом обелиски, дворцы, храмы, маяк. Прошла минута, прежде чем он произнес:
— Теперь я знаю, кто я.
— Правда, Чарльз? — уточнила она абсолютно безучастно.
— В мое время такое называлось программным обеспечением. Я всего лишь набор команд, откликов, перекрестных ссылок, управляющих неким искусственным телом. Настолько совершенной программы мы не могли себе даже представить. Но мы ведь только начали разрабатывать нечто подобное. Меня напичкали факторами двадцатого века. Соответствующие настроения, соответствующие аппетиты, соответствующий иррационализм, соответствующая агрессивность. Кто-то неплохо разбирается в том, каким должен быть человек двадцатого века. Да и над Уиллоби они неплохо потрудились — вся эта елизаветинская риторика, чванливость. Наверное, и Йанг-Йеовиль сделан на славу. Кажется, он сам так считает, а кто лучший судья? Двадцать пятый век, республика Верхняя Хань, люди с зеленоватой кожей, полукитайцы-полумарсиане — вот все, что мне известно. Но кто-то знает все. Здесь есть великолепный программист, Гайойя.