Мама говорила, гладила его по голове, целовала, сбивалась. И он тоже отвечал невпопад, но, наверно, это не имело никакого значения. А значение имело только то, что есть мамины руки, и мамин голос, и солоноватый вкус маминых слез… непутевый ты мой…
Потом мать все-таки сделала пирог. Да разволновалась и не уследила – пирог подгорел, но от этого казался еще вкуснее. Они ели и смеялись. И отец, обнимая маму, говорил: «Ой, безрукая ты у меня, Наташа…» Потом мама устала и ушла спать. Они сидели с отцом на кухне и пили коньяк. Отец расспрашивал о зоне… И рассказывал о том, что происходило здесь. Они говорили долго. За окном стемнело, отец включил люстру, и в кухне стало еще уютней.
– Ну, давай, сын, по рюмахе и – спать… Мы с мамой действительно последнее время как на иголках были.
Они выпили. И тогда отец вдруг спросил:
– А какие у тебя отношения с Наумовым? Андрей поставил рюмку, оттягивая ответ, закурил.
– С Наумовым? – спросил он. – В общем, никаких… А ты почему спрашиваешь?
– Звонил тут мне Николай Иваныч вчера… я ведь знаком с ним. – Андрей кивнул: знаю. – Тобой интересовался. Просил передать, чтобы ты с ним связался, как приедешь.
– Ага… свяжусь.
– Я тебе вот что хочу сказать, Андрюша: Николай Иваныч Наумов – очень интересный человек, но я бы на твоем месте…
– Я понял, батя, – перебил Андрей. Отец помолчал, потом сказал:
– Что ему от тебя нужно?
– Да ерунда… Когда-то он мне предлагал работу, – солгал Андрей. Врать отцу было неприятно, а говорить правду – нельзя.
– А ты? – спросил отец.
– Я отказался.
– Будешь ему звонить?
– Не знаю… посмотрим, – ответил Андрей, уже понимая, что контактов с Николаем Ивановичем не избежать. Отец глядел на него с прищуром и, кажется, догадывался, что Андрей лжет.
На какой-то миг Обнорскому показалось, что Наумов где-то совсем рядом, и от этого стало очень неприятно.
* * *
Когда ты возвращаешься домой после долгого отсутствия, то всматриваешься в окружающий тебя мир и замечаешь в нем что-то такое, чего не замечал раньше.
Ты не знаешь, радоваться этому или нет… Ты не уверен даже, что это так. И думаешь, что, может быть, ты просто что-то забыл. Единственное, что ты знаешь наверняка: ты сам изменился. Лучше ты стал или хуже? На этот вопрос ответить невозможно. Ты стал другим… Но от раскрученного пальцем школьного глобуса все так же веет одиночеством.
На другой день Андрей Обнорский… поехал кататься на трамвае. Он встал на задней площадке второго вагона, и «четырнадцатый» маршрут повез его в центр. Трамвай дребезжал, шипел сжатым воздухом и медленно вез вчерашнего зэка в старый Санкт-Петербург. Входили и выходили люди: пенсионеры, студенты, домохозяйки, школьники, курсанты, милиционеры, дама с пуделем и дама с кошкой, дорожные рабочие в желтых куртках, нетрезвый плешивый господин средних лет… А журналист Обнорский ехал. «Четырнадцатый» нес его мимо Финляндского вокзала, по Литейному мосту над Невой с прогулочным теплоходиком, по Садовой, через заставленную ларьками Сенную площадь, мимо Никольского собора, предвыборных плакатов Анатолия Александровича и Владимира Анатольевича, мимо мостов и каналов, мимо голубого неба с редкими белыми облаками и росчерком реактивного самолета.
Он доехал до кольца, купил и съел мороженое… ну, вот ты и вернулся, сочинитель. …Знать бы еще: куда?
* * *
Домой он пошел пешком. Вернулся усталый. И сел на телефон. Даже самых важных, первостепенных звонков было до черта. Он позвонил Сашке Разгонову и Цою. Он позвонил Никите. Он позвонил Ирине Ивановне Зверевой, матери Сашки Зверева, и разговаривал с ней долго. Он позвонил, наконец, в Стокгольм Ларсу и разговаривал с ним еще дольше. И наконец он набрал номер Кати – Рахиль Даллет. …Перед тем как ей позвонить, он выкурил сигарету. Он сидел, курил, смотрел на телефон, оттягивая момент. Но вечно оттягивать его было невозможно. Обнорский затушил сигарету и взял трубку.
– Да, – сказала она по-английски. – Да, слушаю. Говорите.
– Это я.
И – тишина повисла. Похожая на вращение школьного глобуса, раскрученного пальцем. Похожая на уходящие вдаль рельсы.
– Это я, Катя… не узнала?
– Узнала… Узнала. Что ж так долго не звонил?
– Да я, собственно… Вот, звоню. Как у тебя дела?
– У меня-то? – спросила она, и Андрей уловил усмешку в голосе. – У меня, милый, нормально. Все, как говорится, на мази. А ты когда приедешь?
– Не знаю, Катя. У меня ведь еще и документов нет. Не только заграничного, но и советского, то есть российского, паспорта нет. А потом еще визу нужно получить.
– Ну, это не проблема. Николай Иваныч быстро сделает. Ты с ним связался?
Обнорскому показалось, что имя-отчество Наумова Катя произнесла как-то фамильярно, как-то по-свойски даже, и это сильно ему не понравилось. – Нет еще, – ответил Андрей.
– А что же ты тянешь? Сейчас все твои проблемы на него замыкаются, милый.
И снова Обнорский отметил, что Катя сказала «твои» проблемы, а не «наши». И этот маленький пустяк неприятно его кольнул… все твои проблемы, МИЛЫЙ.
– Ты не тяни. Время, как сам знаешь, деньги, – сказала Катя, и он ответил быстро:
– Да, время, конечно, деньги… Сейчас и позвоню.
Видимо, она поняла, что разговаривала суховато и… неправильно как-то, что ли… и добавила другим тоном:
– Да ладно… Я по тебе, Андрюша, соскучилась и очень хочу тебя видеть поскорее, сочинитель. …А глобус крутится все быстрей и быстрей, и все так же веет от него одиночеством.
Он действительно не стал тянуть и позвонил Наумову. Андрею хотелось, чтобы все это закончилось как можно скорее, потому что каждый день мог обернуться новой кровью, новыми убийствами. Это началось еще в сентябре восемьдесят восьмого на Кутузовском проспекте в Москве. И с тех пор, можно сказать, не прерывалась. Обнорский не знал, сколько уже погибло людей в битве за эти доллары. И сколько погибнет еще.
Думать об этом было страшно. Думать об этом не хотелось, но не думать он не мог. То, что уже произошло, не исправишь. А то, что предстоит, в какой-то степени зависит от него, Андрея Обнорского. В какой именно степени – сейчас сказать невозможно. Но все то, что от него зависит, он хотел сделать как можно быстрее: пусть эти шакалы получат свои деньги и тогда, может быть, успокоятся…
Обнорский позвонил Николаю Ивановичу Наумову. Человеку, который посадил его в тюрьму… Обнорский позвонил и договорился о встрече. Разговаривали они едва ли не приятельски.
– Вот ведь хренотень какая! – глубокомысленно произнес Андрей после того, как закончил разговор. – Так мы с Колей, глядишь, приятелями станем, семьями будем дружить…
А Наумов по окончании разговора с Обнорским скромно и с достоинством сказал сидящему напротив него вице-мэру:
– Извини, Миша, что прервался… но тут случай особенный. Позвонил журналист Серегин. Знакома тебе фамилия?
– Что-то такое припоминаю, – неопределенно ответил вице-мэр.
– Должен помнить. Посадили его по ошибке.
– А, теперь вспомнил… было такое дело. А что?
– А я вот помог ему освободиться. Позвонил, поблагодарил.
– Это благородный поступок, Николай Иваныч, – сказал вице-мэр с чувством. Ему вообще-то было глубоко наплевать на Серегина и на благородство Наумова. Вице-мэр пришел за деньгами. – Это благородный поступок, – сказал он.
– Пустое, – махнул рукой Наумов. – Так на чем мы остановились?
– Мы говорили про ваш интерес к порту.
– Да, именно про интерес к порту.
– Считайте, что он уже ваш, – уверенно произнес чиновник.
– Э, нет, Миша… С уверенностью об этом можно будет говорить только после выборов. А их результат еще абсолютно неясен.
– Извините, Николай Иваныч, но это ошибочное мнение. Анализ ситуации показывает, что победа Анатолия Александровича не вызывает никаких сомнений.
– Это ваш анализ, – сказал Наумов, сделав нажим на слове «ваш». – А у меня есть другой. Как будете расплачиваться, если Толяну электорат покажет член?
– Это исключено, Николай Иваныч. Мы прогнозируем победу в первом же туре. И все – порт ваш! Он ваш на четыре года. Там вы не только вернете свои деньги – вы их на порядок умножите.
«Я их на два порядка умножу», – подумал Наумов, но вслух этого не сказал. А сказал другое:
– Дам я деньги, дам… Но ты, Миша, помни: головой отвечаешь.
Вице-мэр весело рассмеялся.
– Вы мне льстите, – сказал он, – моя голова таких денег не стоит.
* * *
Андрей восстановился на работе, в редакции городской «молодежки». Встретили его хорошо. Даже главный редактор, с которым отношения у Обнорского были неоднозначные, долго тряс руку. Говорил, что весьма рад. Что всегда знал: произошла ошибка, но справедливость восторжествовала, и это правильно. Что теперь все – и читатели, и коллектив – ждут от Андрея плодотворной работы.
Обнорский, однако, не приступая к работе, сразу ушел в отпуск, соединив неотгулянные отпуска за три года. Никто ему преград не чинил. Понимали, что после тюрьмы человеку надобно и отдохнуть. Вот только сам Обнорский отдыхать не собирался. Он, напротив, рвался работать над книгой, которую они со шведским коллегой начали еще два года назад.
* * *
Прошло всего три дня, и Наумов вручил Обнорскому новенький загранпаспорт. Еще неделя ушла на оформление визы.
– Андрей, – сказал Наумов, – я рассчитываю на твое благоразумие. Думаю, ты смог убедиться в наших возможностях. И в том, что слов на ветер я не бросаю.
Обнорский кивнул.
– Сейчас, – продолжил Наумов, – расплюемся с этой темой, отдохнешь немного… а дальше-то какие планы?
Планы у Обнорского были, но раскрывать и Наумову он не хотел.
– Посмотрим, – пожал плечами Андрей. У меня, собственно, есть должок перед шведским издательством.
– Какой? – спросил Наумов.
– Мы со шведским коллегой начали работу над книгой о криминальной России, но в силу некоторых обстоятельств…
– Андрей Викторович, – перебил Наумов, – я ведь не просто так спросил… Книга… криминал… несерьезно это все. Помнишь, я тебе работу предлагал?
Обнорский снова кивнул.
– Я ведь от своего предложения не отказываюсь. Невзирая на… э… э… некоторые трения, которые между нами были, я снова делаю тебе предложение.
– А что, собственно, вы можете мне предложить? – спросил Андрей. Цинизм Наумова просто ошеломлял: посадить человека в тюрьму и назвать это «некоторыми трениями»?
– О, Андрей, работы полно! – серьезно сказал Николай Иваныч. – Пока ты… э-э… отсутствовал, здесь многое изменилось. И стало совершенно очевидно, что жизнь выдвигает новые требования. Для того чтобы нынче делать дело, необходимо влиять на средства массовой информации. А еще лучше – создавать собственные: газеты, радиостанции, телеканалы… Не могу сказать, что я ничего не сделал в этом направлении. Но сделал пока недостаточно, Андрюша. Причины банальны: нехватка времени, денег и – самое главное! – людей. Нет толковых людей! Нет профессионалов. А ведь что такое «четвертая власть»? Это рычаг управления! Обладая им, мы можем тиражировать почти любые идеи. Почти любые! Можно продавать штаны или пиво. А можно всучить обывателю своего депутата. Можно объяснить, что во всем виноваты евреи. Или масоны. Или коммунисты. Да хоть марсиане!
Обнорский слушал внимательно. Ничего нового в словах Николая Ивановича не было. Интерес вызывал тот азарт, с которым заговорил вдруг спокойный и уравновешенный банкир. Обнорский слушал и думал, что за словами Наумова кроются группы и группочки прикормленных журналистов, обозревателей и редакторов, готовых за деньги строчить хвалебные оды и фабриковать компромат… Но, видимо, этого Наумову уже мало, уже появилась потребность в собственных газетах и телеканалах… Да, с размахом шурует Коля-Ваня.
– Ну, так что скажете, Андрей Викторович? – спросил Наумов.
– Это интересно, – ответил Андрей.
– Безусловно. И, кстати, в материальном плане тоже.
– И как же это выглядит в материальном плане? Николай Иваныч засмеялся и сказал:
– Для начала полторы-две тысячи долларов. А?
– Нужно подумать, – сказал Обнорский.
– Подумай, конечно. Твое право. Но я тебе так скажу: такое предложение я ведь не каждому делаю. Многие сочли бы за честь. Со мной, Андрюша, хорошо дружить. Я, не скромничая, тебе скажу: в Питере я многие вопросы могу решить одним телефонным звонком. Да и не только в Питере. Так что лучше работать со мной, чем против меня. Ты понял?
– Да – ответил Андрей. – Я очень хорошо вас понял.
– Тогда что ж… тогда лети к своей Катерине Дмитриевне. Заметь, Андрей – один летишь! Без сопровождения, так сказать… Цени доверие. И – зла на меня не держи, не надо. Ежели бы ты с самого начала повел себя разумно, то ничего бы не было: ни Крестов, ни Тагила… Ну да ладно! Что теперь об этом? Кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон. Лети.
На следующий день Андрей Обнорский вылетел в Стокгольм. Он летел на встречу с женщиной, которая еще совсем недавно казалась ему самой желанной на свете… А что значит она для него сейчас?
Андрей задавал себе этот вопрос и не находил ответа. «Боинг» летел в Швецию и казался Обнорскому серебристой пылинкой над школьным глобусом. Пылинка неслась в потоке яростного весеннего солнца, а по воде Балтийского моря мчалась ее огромная черная тень.
Он не стал предупреждать Катю о своем приезде. В аэропорту Арланда он взял такси, назвал Катин адрес. Водитель-югослав спросил, нет ли у него икры? А водки?… Жаль.
Катин «сааб» стоял возле дома. На заднем сиденье лежал номер «Ньюсуик», блестела глянцевая обложка. На мгновение возникло чувство, что он не уезжал отсюда в сентябре 1994-го. Что не было Березы с «парабеллумом», Крестов и детской считалочки из фантастического романа. Не было зоны УЩ 349/13 с похожей на ад литейкой, и даже шоссе с расстрелянным БМВ не было.
А был только сон, или жизнь, похожая на сон… Или, может быть, все это было, но не с ним, а с каким-то другим человеком. Похожим, очень похожим на него, но все-таки не с ним.
Андрей тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, если только можно было назвать это мыслями.
Потом он услышал звук открывающейся двери, перевел взгляд на дом… На пороге стояла Катя. Она стояла в махровом халате, с влажной после душа головой. Обнорский замер. Он смотрел на Катю и пытался понять: что ждет он от этой женщины?
– Что же ты встал, сочинитель? – спросила она. – Проходи.
Он сделал несколько шагов. Он приближался к Кате, но не становился ближе. Он подошел, поставил на пол сумку и наклонился к Кате. Ощутил запах волос и кожи. И бешеное сексуальное желание… «Вот чего я жду от этой женщины», – с цинизмом и издевкой над собой подумал Андрей. Самое страшное заключалось в том, что это была правда.
Он захлопнул дверь, обнял Катю и приник к ней губами. Она ответила, подалась вперед. Запах чистого тела пьянил. Обнорский взялся за белоснежные отвороты халата, но Катя вдруг оттолкнула его и сказала, криво улыбаясь:
– Нельзя… сейчас нельзя. Мы не одни.
– У тебя гости? – спросил он.
– Возможно, не у меня, а у тебя…
– А я никого не приглашал, – ответил он, нахмурясь.
– Бывают гости, Андрюша, которые приходят без приглашения.
– Понятно, – сказал Обнорский. – Только называется это по-другому. Ну, и где же он? Тот, что хуже татарина.
– Она, – поправила Катя. – Она в ванной.
Только теперь Обнорский услышал звук льющейся воды в глубине дома и даже напевающий женский голос.
– Интересное кино, – сказал Обнорский. – В бой, значит, вступил женский батальон?
– Вступил, Андрюша, вступил…
– А молода ли наша гестаповка?
– И молода, и красива, – ответила Катя, лукаво улыбаясь. – Кстати, твоя бывшая подружка.
– Не понял, – ответил он и помотал головой.
– Скоро поймешь, – интригующе сказала Катя. – Ну, проходи же… что мы в сенях-то?
Они прошли в холл, сели в кресла напротив друг друга. Звук воды в ванной здесь стал слышен несколько громче. А пение смолкло. Катя сидела, придерживала рукой халат у горла и рассматривала Андрея. Ему показалось – с грустью.