Андрей взял свою тележку и покатил ее к кассам. Там уже ожидал Кравцов со спиннингом в руках. Когда кассир подсчитала стоимость покупок Обнорского, Валентин присвистнул:
– Ох, не слабый у вас, Андрей Викторович, аппетит!
– Так ведь и командировка у меня длительная.
– Ой ли? Всего-то неделя, Андрей.
– Нет, Валя, моя командировочка началась в сентябре 1994-го. А когда закончится – бог весть…
Кравцов усмехнулся, подумал, что, пожалуй, журналист прав. Он расплатился, убрал в бумажник чеки.
Лена уже ждала возле автобуса.
– Далеко до границы? – спросила она.
– Сто километров, – ответил Кравцов.
* * *
Зазвонил телефон, и Наумов сразу взял трубку.
– Николай Иваныч, – сказал Семенов весело, – наши друзья часа через полтора будут на границе. Ты готов к встрече?
– Да, безусловно, Роман Константиныч. Наши договоренности остаются в силе?
– Конечно. Четверо твоих людей и четверо моих. Встречаются в Торфяновке и на месте ждут гостей. Сопровождают до Питера. Так что, Николай Иваныч, звони своим.
– Мои люди уже в Выборге, – ответил Наумов.
– Замечательно. Мои тоже. Партнеры по добыче «золота партии» рассмеялись.
– А долго мы с тобой ждали этого дня, а, Иваныч?
– Мы не ждали, Роман… мы работали. Как в песне поется: «Этот день мы приближали, как могли».
Сравнение не понравилось Семенову. К песне, которую процитировал питерский банкир, он относился с уважением. Полковник, умный и интеллигентный, понимал, что по уши в криминале. А если говорить жестче: в крови. Если называть вещи своими именами, он всего лишь лидер ОПГ[6], под прикрытием агентства «Консультант»… И тем не менее Семенов не растерял до конца неких моральных установок. Сравнение Дня Победы с Днем Мародера показалось ему кощунственным. Он не стал говорить этого Наумову. Промолчал.
– Что, Роман, – продолжил Наумов, – может быть, вечером отметим это событие?
– Я не против, – отозвался Семенов. – Давай-ка решим этот вопрос после того, как получим гостинцы.
– Лады, Рома, – согласился банкир. – До связи.
– До связи.
Вот так – вполне по-дружески – переговорили два людоеда. Вполне по-человечески. Мы работали, сказал один людоед другому… и предложил отметить первый успех.
Но отмечать свой успех им не придется.
* * *
Им не придется отмечать свой успех. Потому что никакого успеха не будет.
Потому что прибытия «первого транша» ожидал еще один людоед. А на тихой дачке в районе поселка Кирилловское к встрече «фольксвагена» готовились двенадцать боевиков. Они знали, что предстоит весьма опасная операция, что им предстоит схватиться с вооруженным конвоем, но были готовы к этому. Пять тысяч долларов, обещанные каждому за участие в деле, оправдывали риск. В Чечне за такие деньги нужно рисковать месяц. Здесь – полчаса… Да и степень риска совсем не та, что на фронте.
Все двенадцать человек имели боевой опыт и были готовы к убийству. Дело, как говорится, привычное. Ждали только сигнала.
* * *
«Фольксваген» приближался к пограничному переходу Ваалимаа. В магазине «такс-фри» купили недорогие гладильные доски. А до этого в Котке загрузили бэушный холодильник «Розенлев». Теперь «фольксваген» гарантированно раскрывай род деятельности своих владельцев: челноки. В июне девяносто шестого их много сновало туда-сюда… Курс финской марки – тысяча с небольшим рублей – позволял делать какой-то «бизнес». До кризиса 1998 года было еще далеко. …»Фольксваген» приближался к Ваалимаа. Вдоль дороги на несколько километров вытянулась колонна грузовиков. Дальнобойщики стояли в очередях, случалось, по несколько дней. Легковухам было проще.
– Забудьте, ребята, про эти бабки, – сказал Кравцов спокойно. – Забудьте. Их нет. Просто нет – и все! И мы пройдем обе таможни без сучка без задоринки. А на той стороне нас встретят. Поедем по-королевски, с эскортом.
– Под конвоем, говоришь? – спросил Обнорский.
– Нет, Андрей Викторович, под охраной. Мы не ждем никаких неожиданностей, но береженого, как говорится, Бог бережет, – сказал Валентин и встал в конец небольшой очереди из легковух и микроавтобусов. Впереди был первый таможенный контроль…
* * *
Кружились и кричали чайки, паром оставлял широкий кильватерный след, берег таял. Катя сидела в шезлонге и смотрела на удаляющийся берег. Она смотрела, но не видела… Перед глазами лежала серая лента шоссе и бежевый «фольксваген» с приговоренными людьми. Пожалуй, они уже в России, едут навстречу судьбе. Катя посмотрела на часики от Картье… да, пожалуй, уже в России. Ах, если бы Андрей не был так упрям!
Если бы он не был упрям, все могло бы быть по-другому. Но его не переделаешь. И когда на третий день после его приезда Катя затеяла тот разговор, она с самого начала знала, что ничего не получится… Нет, не так. Она предполагала, что ничего не получится, но считала себя обязанной попробовать. …Они лежали в постели, комната была наполнена полумраком и потерянной навсегда любовью. Разочарованием. Не было ни горечи, ни боли, было разочарование. И, может быть, маленькая бабская ревность, похожая на сухой колодец. Теперь уже и не понять: а была ли в нем вода? Или он всегда был забит сухой тиной и мертвой лягушачьей икрой?
– Андрей, – позвала Катя и провела пальцем по тому месту, где прятался в бороде шрам.
– А-у? – сказал он довольным, сытым голосом.
– Скоро будем передавать деньги, Андрюш…
– Да, скоро… а что?
– Тебе не жалко?
– Мне? – спросил он, приподнимаясь на локте. – Чего же мне жалеть? Это же не мои деньги, я не имею к ним никакого отношения. Более того, я рад от них избавиться. Пока они у тебя, спокойной жизни не будет, Катя. Ни у тебя, ни у меня.
– Да, это верно.
– А почему ты спросила?
– Да… так.
Обнорский смотрел на нее сверху вниз. Пристально, с прищуром.
– Это не ответ, – сказал он после паузы. – Тебе жалко отдавать эти бабки?
– Нет, Андрей, нисколько… Много лет я даже не знала об их существовании. Что их жалеть? Другое обидно…
– Что же обидно? – живо спросил Обнорский.
– Антибиотик, – твердо сказала она.
– Катя!
– Подожди! Подожди, Андрей, не перебивай меня. Ты спросил, я пытаюсь тебе ответить, а ты тут же меня перебиваешь, – быстро произнесла она и села на постели.
– Говори.
– Даже не знаю, с чего начать, – пожала она плечами и взяла с тумбочки сигареты.
Свет пламени зажигалки выхватил плотно сжатые губы, контрастно подчеркнул сеточку морщинок, и Обнорский понял, о чем пойдет речь. Он поморщился, как от зубной боли, и попросил:
– Дай и мне сигарету.
Она протянула сигареты, повторила:
– Не знаю, с чего начать.
– С Палыча, – буркнул Обнорский, затягиваясь. – С того, что он жив-здоров… Что мы так и не довели задуманное до конца.
– Да, – сказала она, как будто слегка обрадованно. – Ты тоже об этом думал?
– Я просто не мог об этом не думать. Даже если бы я захотел не думать… даже если бы приказал себе: забудь!… Все равно забыть нельзя. И не думать нельзя. Конечно, я думал об этом, Катя.
– И что же?
– А ты? Что думаешь об этом ты?
– Мы не довели дело до конца, Андрюша. Виктор Палыч искалечил мою жизнь. Понимаю, что звучит напыщенно, театрально, но – извини – это так и есть. Он отнял у меня все. Все, что только можно отобрать у женщины… Я никогда тебе не говорила и сейчас, наверное, зря говорю, но мне уже не раз приходила мысль о самоубийстве.
– Катя!
– А что?… Я ведь уже и так не живу. Я пустая внутри, Андрюша, убогая. Понимаю, что опять звучит как в мелодрамке… ах, богатые тоже плачут!… А только так и есть, ни убавить ни добавить. Я на этих засранцев-психоаналитиков тьму денег извела. И ясно поняла одно: я Палыча просто обязана уничтожить. Он мне по ночам снится с гаденькой своей улыбочкой… с Библией… с глазами гадючьими… Как же мне жить-то с этим?
– Катя, – сказал Обнорский, быстро сел и обнял ее за голые плечи, – Катя…
– Что делать будем, Андрюша? – жестко спросила она и повернула к нему. На ее лице, вопреки ожиданиям Обнорского, не читалось ни боли, ни отчаяния… пустота была.
– Я не знаю, – ответил он, вглядываясь в ее глаза. Что-то в них было отрешенное, пугающее. Что-то такое, что невозможно объяснить, а можно только почувствовать. – Я не знаю, Катя, но думаю, что теперь ситуация переломилась.
– Да-а? Неужто?
– Да, Катя, да. Теперь ты сможешь вернуться в Россию, в Питер. И жить вместе с сыном. Теперь Наумов просто-напросто прикажет Палычу и тот не посмеет даже приблизиться к тебе.
– Мне этого мало, Андрюша… Мне милостынька ни к чему. Поможешь мне достать эту гадину с Библией?
Обнорский затушил сигарету, помахал ладонью, разгоняя дым.
– Как ты себе это представляешь?
– Просто, Андрюша, как дважды два… Нужно просто стравить Палыча с Наумовым из-за этих бабок.
– Мы это уже, как говорят в школе, проходили, Катюша. Не с деньгами, а с «Абсолютом», что, в общем-то, одно и то же. Ты помнишь, чем кончилось?
– Значит – боишься?
– Боюсь?… Пожалуй, нет. Пожалуй, теперь я уже ничего не боюсь.
– Как вы бесстрашны, мой бесстрашный лорд!
– Ты можешь иронизировать, Катя, но я говорю совершенно серьезно. И дело тут не в моем бесстрашии… Дело в том, что я пришел к пониманию.
– К пониманию чего? Какие такие тайны тебе открылись? Расскажи.
– Расскажу, Катя… тем более что никаких тайн, на самом-то деле, нет. Просто, пока я сидел, – Катя хохотнула, – …да-да, именно так, Катя, пока я сидел, я понял: ничего не происходит случайно. Человек только думает, что строит свою жизнь и имеет свободу выбора. Внешне все именно так и выглядит: ты можешь поступить в один институт, а можешь – в другой… ты можешь повернуть на перекрестке налево, можешь – направо. Но все равно в конце пути ты выйдешь на ту площадь, на которую ты должен выйти. По-другому не бывает! Теперь я это знаю точно. И погибает человек не в тот момент, когда не знающий промахов снайпер нажимает спуск, а только тогда, когда он все сделал на Земле… вот и все, собственно. Потому и не боюсь.
– Слабенькая философия, Андрюша… с душком-с. Опровергнуть ее очень просто. Но я не буду этого делать. Я просто спрошу у тебя: Палыч, значит, на Земле нужен? Не все еще он сделал, раз Господь его держит и земля носит? А?
– Ну зачем так, Катя? Палыч – сволочь. Убийца. И место его – в тюрьме. Тут двух мнений быть не может. Но мы с тобой не судьи. Нам права этого не дано.
– А ему дано? Он-то как раз вершит людскими судьбами.
Обнорский не знал, что ответить… Он отлично понимал, что та «картина мира», которую он только что изложил, применима не всегда и не ко всем, что все значительно сложнее и попытка привести жизнь к общему знаменателю невозможна. То, что он рассказал Кате, предназначалось для «внутреннего употребления», для себя.
– Ну, так что ты молчишь? – спросил Катин голос из темноты.
– Что сказать? Палыч – преступник, и если я смогу добыть железные факты – я сделаю все, чтобы его закрыть. Хочешь – давай вместе.
– Нет, сочинитель, мне этого мало!
– Катя, ну послушай меня… Вспомни, сколько людей погибло! И в истории с покушением, и в истории с «Абсолютом». Погибли негодяи, но и совершенно невиновные люди тоже. Цель не оправдывает средства. А правота не дает права!
– Слова, Андрюша… слова! Раньше ты был другой.
– Да, я был другой. Я наделал массу ошибок… Но в основе лежала одна-единственная, главная: я считал, что ИМЕЮ ПРАВО! Все остальные ошибки – производные от этой. А в результате погибли люди. Неужели это так трудно понять?
– А я не хочу. Я не хо-чу этого понимать. Понял?
– Ну… тогда извини, – тихо сказал Обнорский.
В спальне было уже совсем темно. Катя щелкнула выключателем, вспыхнул свет торшера, осветил обнаженных мужчину и женщину, сидящих на краю огромной кровати.
– Ты знаешь, – сказал Обнорский, – когда я попал в Кресты, то сначала мне было очень тяжело…
– Знаю, – сказала Катя. – Что такое Кресты, я знаю.
– Нет, я не про то… То, что хорошего там ничего нет, понятно. Тяжело было в другом смысле: я ощущал какую-то несправедливость в этом… Не потому, что мне подбросили пистолет. Здесь-то как раз все ясно и просто, комментариев не требуется. У меня даже злости на них нет. Я совсем другое имею в виду. Если бы Палыч все это организовал, или Бабуин, или кто-то еще из той среды, я бы все понял. А здесь… ни пришей, ни пристегни. Почему именно я? А потом я понял: это расплата. Или, если угодно, искупление за то, что я взялся судить других.
– Может, тебе в монахи постричься, Андрюшенька? – спросила Катя и взъерошила волосы у Обнорского на голове.
– В монахи? Нет, Катя, ты меня не поняла… До всепрощенчества я не дошел еще… Да и грешен зело…
– Это я знаю, – ответила она с улыбкой, а потом без всякого перехода спросила: – Так что, поможешь мне с Антибиотиком?
– Нет.
«Нет», – закричала чайка голосом Обнорского, и Катя вздрогнула. Финский берег уже скрылся вдали, и вокруг была только вода, только ослепительная синева моря.
* * *
Обе – и финскую и российскую – таможни прошли без осложнений. Смотреть на морды таможенников без содрогания было, конечно, невозможно, но тут уж ничего не поделаешь… Главное – прошли, и до Питера осталось всего-то сто восемьдесят километров, меньше трех часов езды.
– А нас уже встречают, – сказал Кравцов, паркуясь у маленького кафе в полуторастах метрах от таможенно-пограничного комплекса.
Возле кафе стояло несколько легковух с российскими и финскими номерами. Кравцов, Обнорский и Лена вышли из «фольксвагена», двинулись к кафе. Внутри Андрей сразу обратил внимание на две группы мужчин. Каждая – по четыре человека, каждая сидит за своим столиком. Все они были чем-то похожи. Возможно, уверенностью и скоординированностью движений, выражением лица. В каждой четверке у Обнорского нашлись знакомые. За одним столиком он увидел Рябова, того самого человека, который расстрелял БМВ на уральской трассе. За другим оказался Виктор Ильич – человек Наумова, сопровождавший Обнорского при поездке в Швецию в 1994-м.
Оба этих «знакомых» вызывали неприятные воспоминания и отрицательные эмоции, настроение у Андрея сразу испортилось. Оно и так-то не было безоблачным, а теперь испортилось вконец.
На вошедших Кравцова, Андрея и Лену, казалось, совсем не обратили внимания. На самом деле это было не так. Один из мужчин за «семеновским» столиком на секунду задержал взгляд на Кравцове. Валентин слегка кивнул, мужчина в ответ слегка прикрыл глаза. Это означало, что все в порядке.
Не спеша попили кофейку, выкурили по сигарете… поехали. К тому времени, когда Обнорский и К° вышли из кафе, обе четверки сопровождения уже сидели в машинах. Как будто сговорившись, они были на неброских, без всяких наворотов, «девятках». Две легковухи и «фольксваген» между ними выехали со стоянки и поехали в сторону Выборга.
Немолодой лысоватый мужичок в раздолбанной «шестерке» проводил их взглядом, потом извлек из кармана мобильник. Набрал номер и, когда вызываемый абонент отозвался, сказал:
– Привет, Коль… С Торфяновки звоню. Тут у меня возврат идет по «девятой» позиции… Инвойс[7] номер три-четыре-девять. Четыре единицы. Ага… да… И второй возврат. Тоже по «девятой» позиции. Инвойс девять-один-семь… тоже четыре единицы. Встретите? Ага… ага… ну, добро. Будь здоров, позванивай.
На этом миссия пожилого мужичка была окончена. Он убрал телефон и не спеша поехал в Выборг.
* * *
– Порядок, – сказал Кащей. – Едут. Охрана – восемь человек на двух «девятках». На всякий случай запомните номера: у первой – три-четыре-девять, у второй – девять-один-семь. Однако не исключено, что на трассе они могут поменяться местами. Номер «фольксвагена» вам известен… Напомню: по «фольксвагену» огонь не открывать. Загорится к черту! А это означает гибель груза и – соответственно – невыплату гонорара. Только в самом крайнем случае. В самом крайнем! Понятно?