Не устаешь удивляться: почему так много людей предпочитают бульварную газету "Нью-Йорк дейли ньюс" гораздо более содержательной и серьезной "Нью-Йорк таймс"? Почему ремесленные поделки, дискредитирующие жанр детектива, становятся бестселлерами с многомиллионными тиражами?
- А зачем, собственно, нужно навязывать обывателю уровень культурных потребностей, присущий интеллигенту? А если ему действительно больше нравится читать про бейсбол, чем про политику; если он действительно предпочитает порнографию с 42-й улицы романам Достоевского? Ведь свобода выбора в конце концов за ним, - убеждал меня молодой экономист.
Так называемая свобода выбора духовной пищи - наглядный образец того, какую изнанку имеет подобная свобода в капиталистическом обществе. В атмосфере коммерциализма, которая пронизывает печать, радио, телевидение, кино, средства массовой информации становятся орудиями циничной спекуляции на темных сторонах человеческой натуры. Мастера рекламы считают, что людей легче поддеть на крючок, не апеллируя к их добродетелям, а потакая их порокам. То, что выдается за "отражение вкусов большинства", в действительности предопределяет деградацию этих вкусов.
Я спросил журналиста из "Вашингтон пост" - давнего коллегу по работе на Дальнем Востоке, какие перемены в жизни американского общества бросились ему в глаза после многолетнего отсутствия. По его словам, он почувствовал себя вернувшимся не только в какую-то другую страну, но словно бы в какую-то другую эпоху. Шутка ли, если люди вокруг все чаще задаются вопросом: а прогрессивен ли прогресс, а нужен ли он?
Действительно, диалектика американского образа жизни подталкивает к выводу о том, что научные открытия порождают больше проблем, чем решают, что, открывая перед людьми какие-то новые возможности, они в то же время что-то у них отнимают.
Телевизор стал окном в окружающий мир, но сократил общение внутри семьи. Автомобиль делает человека мобильным, но одновременно рубит корни привычек, привязанностей, всего того, что связывало человека с каким-то определенным окружением. Чем доступнее дальние точки работы, отдыха, тем дальше стало до соседа, который живет тут же, по другую сторону забора, тем слабее становятся общинные связи. И именно там, где люди живут тесно, наиболее явственно дает о себе знать отчужденность каждого из них.
- Мы, американцы, хорошо знаем цену вещам, цену деньгам, цену времени. Но наши представления о моральных ценностях весьма однобоки, - говорила мне молодая учительница, оказавшаяся соседкой в рейсовом междугородном автобусе. - В американском подходе к воспитанию детей есть немало положительного. Внушается, что главный недостаток - праздность, главное достоинство трудолюбие и предприимчивость. Американца с малолетства приучают к самостоятельности, к ответственности за свои поступки, к верности слову. Но этого ведь мало: общечеловеческие идеалы слишком заслонены этикой деловых отношений. Против нее, против чрезмерной практичности, расчетливости, а в конечном счете - против слепого стяжательства и восстает сейчас молодежь...
Остроту этой проблемы чувствуешь с первых же дней пребывания в США. Горькие сетования на отчужденность молодежи, на растущую пропасть между поколениями слышатся под любой крышей. Почти в каждой семье, которую мне довелось посетить, разговор о детях задевал больное место, потому что речь тем самым заходила о беглецах из отчего дома.
Хозяева небольшого отеля в Сан-Франциско радушно пригласили меня на воскресенье в свой уютный дом над заливом. В комнате, где меня оставили ночевать, на столике лежала священная индийская книга "Бхагавад-гита", словарь буддийской философии "Дзэн". Да, пояснили родители, этим увлекался сын, здесь была его спальня. Он с детства любил поэзию, много читал. Мать мечтала, что он пойдет в университет, посвятит себя литературе или изобразительному искусству. Отец же видел в сыне наследника, считал, что лучшее образование для делового человека - участие в деле, ставил его в летние каникулы помощником управляющего. Сын решил родительский спор по-своему: уехал куда-то в сельскую глушь, и вот уже несколько лет работает простым ковбоем на ранчо.
- Мы уважаем нашего парня, хоть и не можем его понять, - с горечью говорил хозяин. - Если бы это были лишь причуды молодости, если бы он был шалопаем, клянчил деньги на юношеские забавы, - все было бы проще. Но он не берет ни цента с тех пор, как окончил школу. Твердит, что ему ничего не нужно, что ему легче дышится в степи. Удивляется, ради чего мы с матерью отдаем отелю все время и силы. Прежде у американца был стимул: добиться успеха в жизни. А сейчас под вопросом стоит само понятие - успех...
Разлад поколений, отказ детей унаследовать образ жизни отцов, проявляющийся в самых различных формах - от "эскапизма", которым молодежь бросает вызов "обществу потребления", до участия в антивоенном движении, все это свидетельства обесценивания "ценностей" капиталистического общества; ростки зерен сомнений, раздумий и поисков.
Последний взгляд на Нью-Йорк с моста Трайборо. Уступчатый контур небоскребов, сдвоенный отражением в реке, словно чертит кардиограмму огромного сердца Америки. Кому дано прочесть ее зубцы и изломы?
Многострадальный остров
Запах сена и запах водорослей. Мычание коров и крики чаек. Узкие, извилистые, непривычно пустынные дороги. Вместо чадящих грузовиков - только повозки с молочными бидонами да гурты скота. Это Ирландия. Западная окраина Европы встречается тут с Атлантикой.
Если не считать моря и неба, в портрете этой страны преобладают две краски: свежесть травы спорит с сединой камня. Даже изгороди из серых камней, разделяющие пастбища, кажутся такими же неподдельно древними, как развалины средневековых крепостей и сторожевых башен.
Ирландская природа поражает тем, что доныне выглядит почти такой же нетронутой и необитаемой, как в те далекие века, когда последователи святого Патрика строили монастыри и воздвигали на взгорьях каменные кельтские кресты. И в этом безлюдье, как и в том, что лишь в отдаленных селениях атлантического побережья сохранил свои последние корни местный язык, отражена трагическая судьба ирландского народа.
Ирландия была для Англии не только близким соседом, но и серьезным соперником. Накануне промышленной революции, когда население Великобритании составляло 13 миллионов человек, в Ирландии оно приближалось к 10 миллионам. Попросту не укладывается в голове, что за неполных два столетия соотношение это могло измениться столь разительно: 56 миллионов в Соединенном Королевстве и 3,5 миллиона в Ирландской Республике. Даже если добавить к ним полтора миллиона жителей Северной Ирландии, получается, что если население Великобритании выросло вчетверо, на Зеленом острове оно за это же время сократилось вдвое.
Пожалуй, лишь народ Конго понес столь тяжелый урон от колониального ига, утверждает прогрессивная публицистка Бэтти Синклер. Если бы не драконовская политика поработителей, население Ирландии, по ее словам, составляло бы ныне около 34 миллионов человек, а может быть, и больше, учитывая высокую рождаемость в этой стране.
Для поездки по Зеленому острову я избрал тот самый маршрут, о котором писал Энгельс в письме Марксу в 1856 году: "Путешествие наше по Ирландии шло таким образом: мы поехали из Дублина в Голуэй на западном берегу, потом 20 миль к северу, в глубь страны, потом в Лимерик, потом вниз по Шаннону, в Тарберт, Трейли, Килларни и назад в Дублин...
Ирландию можно считать первой английской колонией, именно такой, которая в силу своей близости к метрополии управляется все еще по-старому. И здесь прекрасно видно, как так называемая свобода английских граждан основана на угнетении колоний".
Вся история англо-ирландских отношений подтверждает эти слова Энгельса. Каждая строка в восьмивековой летописи завоевания и порабощения Ирландии беззастенчиво отметает те либеральные идеалы, которыми Англия привыкла кичиться как своим вкладом в цивилизацию. Чтобы оправдать эту вопиющую несовместимость, был создан стереотип предубеждения об ирландцах как о людях невежественных и коварных, необузданных и праздных.
И подобно тому, как Ирландия стала первой британской колонией, стереотип этот явился зародышем имперской идеологии. Именно отсюда берет свое начало представление о народах колоний как о существах иного сорта, к которым неприменимы общепринятые моральные нормы; именно из этого стереотипа выросла впоследствии идея о том, что "десять заповедей не имеют силы к востоку от Суэца".
Лондонские либералы ныне брезгливо отмежевываются от южноафриканских расистов. А между тем именно система апартеида была излюбленным орудием завоевателей с первых же веков их господства в Ирландии. Полоса восточного побережья, прилегающая к Дублину, и сейчас заметно отличается от остальной части острова, всем своим обликом напоминая английское графство. Эта доныне зримая географическая граница совпадает с цепью крепостей, которые возводились для защиты первых английских поселений. Тем самым для ирландцев была очерчена запретная зона. Они могли селиться лишь "за оградой".
При Кромвеле было завершено массовое изгнание коренного населения с плодородных земель северо-востока острова, розданных англо-шотландским колонистам. Его политика в отношении ирландцев сводилась к словам: "К чертям в пекло, или в Коннот!" Эта западная провинция с бесплодными каменистыми взгорьями, обращенными к Атлантике, должна была стать для изгнанников либо голодным гетто, либо дорогой еще дальше, на чужбину.
В Лондоне не любят вспоминать, что английские работорговцы (чьи барыши во многом помогли Британии стать владычицей морей и мастерской мира) начали поставлять живой товар плантаторам Нового Света отнюдь не из Африки, а из Ирландии.
Та самая Англия, которую принято считать неизменной поборницей свободы мореплавания, бесцеремонно отрезала Ирландию от экономических связей с внешним миром. Несмотря на обилие удобных портов для торговли с Европой и Америкой, прямой товарообмен с зарубежными странами, и в частности вывоз ирландской шерсти на континент, был запрещен в угоду английским купцам.
Та самая Англия, которая привыкла гордиться незыблемостью гражданских свобод, похваляться терпимостью к инакомыслию, не позволяла жителям завоеванного острова обучать детей родной речи. Ирландский язык сознательно и систематически подавлялся. Вплоть до "эмансипации католиков" в XIX веке ирландец не мог стать ни учителем, ни врачом, ни юристом, ни чиновником. Ему оставалось лишь быть временным арендатором клочка земли, мелким ремесленником или эмигрировать на чужбину.
Эмиграция на века стала для Ирландии кровоточащей раной. Причем поистине массовый характер придал ей Великий голод 1845 - 1847 годов. С тех пор, как из Нового Света на Британские острова был впервые завезен картофель, он стал единственным спасением для многосемейных ирландских крестьян. Ни овес, ни ячмень не могли бы прокормить мелких арендаторов, coгнанных с плодородных земель своих предков на каменистые взгорья западной части острова.
Поэтому картофельный неурожай, изнурявший Ирландию три года подряд, стал для нее поистине национальной трагедией: население острова за несколько лет сократилось вдвое, с 8 до 4 миллионов человек. Последствия Великого голода поныне дают о себе знать. Ирландия представляет собой единственную страну в Европе, население которой с середины XIX века не возросло, а сократилось.
До Великого голода большинство жителей острова говорило на ирландском языке. Вопреки репрессиям родная речь оставалась для них главным средством устного общения. К 1900 году число говорящих на ирландском языке сократилось до 600 тысяч, а ныне составляет менее одной трети этой цифры. Язык, задушенный поработителями, не удается возродить и после обретения независимости. Хотя преподавание его введено в школах, им пользуются в быту лишь в отдаленных селениях атлантического побережья,
Трехцветный государственный флаг Ирландской Республики всегда развевается над главным почтамтом в Дублине. Он напоминает, что там находился штаб апрельского вооруженного восстания 1916 года. Оно было первым из ударов, которые впоследствии привели к распаду Британской империи.
Национально-освободительная борьба принесла в 1921 году политическую независимость для 26 из 32 графств Ирландии. Однако от британского засилья республика до конца не избавилась и по сей день. Лондонец в Дублине не чувствует себя за границей. Он замечает лишь, что красные тумбы королевской почты перекрашены тут в зеленый цвет клевера - ирландской национальной эмблемы. В остальном же все как дома. В магазинах - те же товары. В киосках - те же газеты. По радио звучат голоса знакомых комментаторов. На телеэкране - те же примелькавшиеся рекламы.
Ирландию не зря называют Изумрудным островом. Даже под пасмурным небом весело зеленеют ее сочные травы. Куда ни глянь - стада коров и овец. От горизонта до горизонта раскинулась волнистая равнина, расчерченная живыми изгородями. Редкие рощи, шпили сельских церквей. Но почти не попадается на глаза вспаханная земля. Кругом - сплошные пастбища. В последнее время сельское хозяйство Ирландии переключилось главным образом на производство мяса, молока, шерсти.
Лишь иногда среди лугов вдруг видишь модернистские корпуса завода по производству электронно-вычислительных машин или видеомагнитофонов, принадлежащего какой-нибудь известной американской или японской фирме.
Ирландская экономика веками была обречена на роль колониального придатка Англии. Поставлять дешевую сельскохозяйственную продукцию на британский рынок - таков был ее удел. Поэтому легко понять чувство гордости, с которым ирландцы говорят, что их страна наконец превратилась в индустриально-аграрную. Промышленное производство дает ныне больше половины валового национального продукта.
На фоне упадка традиционных отраслей, таких, как текстильная, обувная, пищевая, возникли комплексы ультрасовременных предприятий, работающих на экспорт. Ирландские труженики доказали свою способность освоить новейшее оборудование и технологию. Сложнее ответить на вопрос: в какой мере эти перемены приблизили республику к достижению экономической самостоятельности?
Когда Ирландия обрела независимость, в ее обрабатывающей промышленности было занято всего пять процентов рабочей силы. Поэтому правительство поначалу стремилось прежде всего защитить местные фирмы от зарубежных конкурентов. Потом Дублин отказался от высоких таможенных барьеров и других протекционистских мер и стал, наоборот, всячески поощрять капиталовложения из-за рубежа. Поворот к политике "открытых дверей" еще резче обозначился с 1973 года, когда страна вступила в "Общий рынок".
Зарубежных инвеститоров привлекают в Ирландии не только налоговые льготы, право вывоза прибылей и сравнительно дешевая, хотя достаточно образованная и квалифицированная рабочая сила. Все более ценным качеством для иностранных монополий становится малонаселенность западной части острова, его бескрайние пустоши, чистые реки и озера.
С начала 70-х годов Ирландию буквально захлестнул поток иностранных капиталов, на две трети американских. Более половины промышленной продукции Ирландии производится ныне транснациональными корпорациями. Однако созданные ими предприятия как бы не имеют корней в ирландской почве. Это - инородные тела, звенья технологических цепочек, тянущихся за пределы страны. Как правило, они не пользуются местным сырьем, не снабжают своими товарами местных потребителей. Они занимаются производством компонентов или сборкой продукции, предназначенной для экспорта.
Вопреки надеждам на политику "открытых дверей" становится все яснее, что замена британского колониального господства на засилье транснациональных корпораций не сулит ирландскому народу ничего хорошего. Профсоюзы страны выступают против такой "псевдоиндустриализации", тем более что она сопровождается ростом безработицы.
Ирландия вступила в "Общий рынок" прежде всего в надежде преодолеть экономическую зависимость от Англии. Однако членство в этой замкнутой группировке все больше ставит под угрозу нейтралитет республики, который ирландцы привыкли считать основой внешней политики страны.