— А что с тем телом, которое нашел Гарри? Кто его взял?
— Никто. Лапонька, я заплатил, чтобы ее там похоронили на цветном кладбище. Я знаю, что денег у нас нет, но…
— Ш-ш! Ты все правильно сделал.
Они затихли, я перекатился на спину и стал смотреть в потолок. Стоило мне закрыть глаза, и я видел тело женщины, разваленное и распухшее, привязанное стеблями и колючками. И видел яркие глаза и белые зубы на темном лице рогатого Козлонога. Вспоминал, как обернулся через плечо и увидел Козлонога, стоящего в тени посередине лесной тропы, глядящего мне вслед.
Наконец в мыслях я добрался до дороги и тогда заснул.
* * *
Через какое-то время наша с Томом жизнь вернулась к норме. Время — оно такое. Особенно в молодости. Оно много что может вылечить; а чего не может, то забывается, или хотя бы отодвигается назад и только иногда всплывает — это вот когда мне время от времени по ночам вспоминалось, как раз перед тем, как заснуть. И наконец все это стало просто давним воспоминанием.
Папа немножко поискал Козлонога, но кроме нескольких следов под берегом и признаков, что кто-то там бродил, ничего не нашел. Но я слышал, как он рассказывал маме про ощущение, будто за ним кто-то следит, и он решил, что этот кто-то знает лес не хуже зверя.
Но необходимость зарабатывать на жизнь отменила все расследования, да и все равно мой папа был следователь никакой. Он был всего лишь констебль маленького городка, доставляющий судебные повестки и выезжающий к мертвым телам с мировым судьей. А если тела цветные, то без мирового судьи. Так что со временем убийство и Козлоног ушли в прошлое.
К осени Тоби уже начал снова ходить. Спина у него оказалась не сломанной, но были поражены нервы конечностей. Полностью он так и не оправился, но ходил, хотя и скованно, лишь по временам по непонятной причине задние ноги у него отнимались, и он их волочил. А вообще он почти все время ходить мог и даже бегал, прихрамывая и не быстро. Зато все равно оставался лучшей собакой по белке в наших местах.
В конце октября, за неделю до Хэллоуина, когда в воздухе стало прохладно, ночи прояснились и подморозились, а луна висела в небе тыквой, мы с Томом заигрались допоздна, гоняясь за светлячками и друг за другом. Папа уехал по своим констебльским делам, мама шила в доме, а когда мы с Томом наигрались, мы сели под деревом и стали болтать о том о сем и вдруг замолкли от ощущения какого-то холода. Не знаю, есть ли вообще у человека такое чувство. Может быть, просто какие-то мелочи, которые замечаешь, не осознавая. Что-то, услышанное за словами разговора. Но на самом деле это было то чувство, о котором говорил папа, — чувство, будто за тобой следят.
Я перестал слушать, что говорила Том, которая о чем-то тараторила, и медленно повернулся к лесу, а там, между двумя деревьями, в тени, но четко очерченная светом, стояла, глядя на нас, рогатая фигура.
Том, заметив, что я не слушаю, обиделась:
— Эй…
— Том, — сказал я ей, — помолчи минутку и посмотри, куда я смотрю.
— Я ничего не… — Тут она затихла, и потом прошептала: — Это он… Козлоног.
Тень резко повернулась, хрустнула сухая ветка, зашуршали листья, и она исчезла. Ни папе, ни маме мы не сказали, что видели. Это было между Томом и мной, и на следующий день мы вряд ли об этом вспомнили.
Через неделю была убита Джейнис Джейн Уиллмен.
* * *
Мы услышали об этом в ночь Хеллоуина. В городе была небольшая вечеринка для детей и всех, кто захочет прийти. Приглашения не рассылались. Каждый год подразумевалось, что вечеринка будет и можешь туда заявиться. Женщины приносили тарелки под крышкой, а мужчины — малость самогона, чтобы добавить себе в питье.
Вечеринка была у миссис Канертон. Она была вдова и держала у себя дома книги, как вроде в библиотеке. Нам разрешалось брать их на время, или можно было сидеть и читать у нее в доме, и у нее всегда бывали печенье или лимонад, и она не была против выслушивать наши рассказы и проблемы. Она была женщиной с милым лицом и большой грудью, и многие мужчины города находили ее привлекательной.
Каждый год в Хэллоуин она устраивала небольшую вечеринку для детей. Яблоки, тыквенный пирог — все, что полагается. Каждый, кто мог себе позволить пожертвовать наволочкой, делал себе костюм привидения. Кое-кто из старших ребят ускользал на Западную улицу намылить окна, вот и весь Хэллоуин. Но в те времена это было чудесно.
Папа отвез нас на вечеринку. Был прекрасный прохладный вечер, летала масса светлячков и трещали сверчки, а мы с Томом вступили в игру в прятки, и пока тот, кому выпало водить, считал, мы разбежались прятаться. Я заполз под дом миссис Канертон, под переднюю веранду. И не успел я устроиться, как ко мне залезла Том.
— Эй! — прошипел я. — Сама найди себе место!
— Я же не знала, что ты здесь! И уже поздно бежать.
— Тогда сиди тихо, — сказал я.
Сидя там, мы увидели, как к ступеням веранды идут ботинки и брюки. Это были мужчины, которые до того стояли и курили во дворе. На крыльцо они собрались поговорить. Я узнал папины ботинки, и над нами на веранде началось какое-то движение, скрип кресел, а потом я услышал голос Сесила:
— Давно она мертва?
— Я так думаю, где-то с неделю, — ответил папа.
— А кто она? Мы ее знаем?
— Проститутка, — сказал папа. — Джейнис Джейн Уиллмен. Околачивается около дорожных забегаловок возле Мишн-Крик. Подцепила не того клиента и оказалась в реке.
— Утонула? — спросил кто-то еще.
— Полагаю, да. Но перед этим помучилась.
— Ты знаешь, кто это сделал? — спросил Сесил. — Ниточки есть?
— Да нет, по-настоящему нет ничего.
— Ниггеры! — Этот голос я знал. Старик Нейшн. Он выныривал всюду, где давали еду или где возможна выпивка, и никогда сам ничего не приносил. — Коль ниггеры найдут в низине белую женщину, они ее используют.
— Ага, — возразил другой голос. — А чего это белая женщина будет там околачиваться?
— Да небось он ее и притащил, — сказал мистер Нейшн. — Ниггер прихватит белую женщину при первом случае. Вот ты, если бы был ниггером, разве бы так не сделал? Что у тебя дома есть? Ниггерская баба. Не, белая женщина — это для них первое дело. А потом, ежели ты ниггер и такое с ней сделал, тебе придется ее убить, чтобы никто не знал. Да вообще уважающая себя белая женщина после такого жить не захочет.
— Хватит! — сказал папа.
— Ты мне грозишь, что ли? — спросил мистер Нейшн.
— Я говорю, хватит этих разговоров, — ответил папа. — Убийца может быть и белым, и черным.
— А окажется ниггером, — сказал мистер Нейшн. — Помянешь мое слово.
— Я слышал, у тебя есть подозреваемый, — сказал Сесил.
— На самом деле нет, — ответил папа.
— Какой-то цветной, — продолжал Сесил.
— Я ж так и знал, — сказал Нейшн. — Какой-нибудь проклятый ниггер.
— Я задержал человека для допроса, вот и все.
— И где он? — спросил Нейшн.
— А знаете что? — сказал папа. — Я бы от куска пирога не отказался.
Заскрипело крыльцо, открылась марлевая дверь, и мы услышали уходящие в дом шаги.
— Обожатель ниггерский, — сказал Нейшн.
— Хватит этого! — обрезал его Сесил.
— Это ты мне, парнишка?
— Тебе. И я сказал, хватит.
На веранде началась возня, движение, потом вдруг что-то шмякнуло, и мистер Нейшн полетел на землю прямо перед нами. Мы его видели в щели между ступенями. Он смотрел в нашу сторону, но вряд ли нас видел. Под домом было темно, и он был занят другим. Вскочил он быстро, бросился к ступеням, но тут на веранде снова послышалось движение и папин голос:
— Этан, не поднимайся на веранду. Иди домой.
— Да кто ты такой, чтобы мне указывать?
— Сейчас я констебль, и если ты сюда поднимешься или будешь мне хоть сколько-нибудь надоедать, я тебя арестую.
— Ты — и кто еще?
— Я и только я.
— А его? Он меня ударил. Ты на его стороне, потому что он за тебя!
— Я на его стороне потому что у тебя не пасть, а помойка и ты всем портишь удовольствие. Слишком много ты выпил. Иди домой и проспись, Этан. Давай по-хорошему.
Рука мистера Нейшна спустилась вниз и подобрала шляпу.
— Ты такой высокопотсав… поставленный, да?
— Просто нет смысла драться из-за ерунды, — ответил папа.
— Ладно, ты у меня посмотришь, любитель ниггерский!
— Не приходи больше в парикмахерскую, — сказал папа.
— Ноги моей не будет в твоей помойке, любитель ниггерский!
Мистер Нейшн повернулся и зашагал прочь.
— Сесил, ты слишком много говоришь, — сказал папа.
— Это я знаю, — ответил Сесил.
— Ладно, я хотел пирога, — сменил тему папа. — Войду в дом и попробую еще раз. А когда я вернусь, нельзя ли, чтобы разговор шел о чем-нибудь совсем другом?
— Меня устраивает, — сказал чей-то голос, и снова послышался звук открываемой двери. Сначала я подумал, что все ушли внутрь, но потом я понял, что папа и Сесил остались на веранде, и папа что-то говорит Сесилу.
— Извини, я не должен был так тебя осаживать.
— Ничего, — ответил Сесил. — Ты был прав. Я слишком много говорю.
— Ладно, забудем.
— Конечно! Кстати, Джейкоб, подозреваемый… ты думаешь, это он?
— Нет, не думаю.
— А ему ничего не грозит?
— Пока нет. Я могу просто его отпустить, и никто и знать не будет, кто это был. Пока что мне с ним помогает Билл Смут.
— Ну ладно, еще раз прости, Джейкоб.
— Все путем. Пошли наконец пирога попробуем.
* * *
Мы ехали на машине домой с набитыми животами — яблоки, пирог, лимонад. Окна были опущены, октябрьский ветер свеж и насыщен запахами леса. Мы ехали по извилистой лесной дороге, ведущей к нашему дому, и меня начало клонить в сон.
Том уже спала, уронив голову на грудь. Я привалился к стенке машины и тоже стал дремать. Потом я услышал, что мама разговаривает с папой.
— У него был ее кошелек? — спрашивала мама.
— Да, и он оттуда деньги вынул.
— Так это, может быть, он?
— Он говорит, что рыбачил, увидел кошелек и плавающее платье и вытащил кошелек удочкой. Увидел там деньги и взял. Он говорит, будто понимал, что кошельки из реки не вылавливают, а на нем не было имени, и всего пять долларов, которые бы все равно пропали. Он говорит, будто даже не думал, что кого-то убили. Так вполне могло быть. Лично я ему верю. Старого Моуза я знаю всю жизнь. Он меня учил рыбу ловить. Сам он вообще чуть ли не живет на реке в лодке. Мухи не обидит. К тому же ему семьдесят лет, и здоровье у него не очень. Жизнь он прожил тяжелую. Жена у него сбежала сорок лет назад, и он так этого и не пережил. Сын у него пропал, когда был подростком. Тот, кто изнасиловал эту женщину, должен быть очень силен. Она была молода, и, судя по виду тела, схватка была нешуточная. У человека, который это сделал, должно было хватить сил, чтобы… в общем, она здорово изрезана. Как и та, другая. Распороты груди. Рука отрезана у запястья. Мы ее так и не нашли.
— Боже мой!
— Извини, родная. Не хотел тебя расстраивать.
— А как ты нашел кошелек?
— Зашел навестить Моуза. Как всегда, когда бывал на реке. Кошелек лежал у него на столе в хижине. Пришлось его арестовать. Не знаю, надо ли было. Может, надо было просто взять кошелек и сказать, что я его нашел. Понимаешь, я ему верю. Но у меня нет доказательств ни «за», ни «против».
— А раньше Моуз ни в чем не был замешан?
— Когда сбежала его жена, кое-кто думал, что он ее убил. Она много себе позволяла. Таков был слух. Ничего не выяснилось.
— Но могло быть, что он это сделал?
— Наверное, могло быть.
— А что там было с его сыном?
— Парнишку звали Телли. Он был с детства не в себе. Моуз говорит, что потому жена от него и сбежала. Не могла вынести помешанного мальчишку. Парень пропал через четыре или пять лет после этого, и Моуз никогда об этом не говорил. Кое-кто думал, что его он тоже убил, но это тоже только слухи. Белые говорят про черных… так, как говорят. Я лично верю, что жена у него сбежала. Парень был не особо умен, и тоже мог сбежать. Он любил бродить по лесам и у реки. Мог утонуть, мог свалиться в какую-нибудь дыру и не выбраться.
— Но все равно все эти истории Моуза не красят?
— Не красят.
— И что ты будешь делать, Джейкоб?
— Не знаю. Запирать его в суде я опасаюсь. Это ведь не настоящая тюрьма, и разойдись весть, что тут замешан черный, дальше никто особо рассуждать не станет. Я уговорил Билла Смута разрешить мне держать Моуза в его сарае для наживки.
— А Моуз может убежать?
— Вообще-то мог бы. Но у него не то здоровье, родная. И он верит мне, что я расследую это дело и докажу, что он невиновен. Вот оттого я и нервничаю. Я же не знаю как. Думал обратиться в полицию Мишн-Крик, потому что у них опыта больше, но у них, знаешь, тоже эмоциональное отношение. Ходит слух, что тамошний шериф из Клана или был там когда-то. Честно говоря, я не знаю, что делать.
Я снова начал уплывать в сон. И думал про Моуза. Это был старый цветной, который ходил по берегу с тростью. В нем была примесь белой крови. Волосы рыжие, а глаза зеленые, как весенние листья. Обычно он рыбачил с весельной лодки. Жил он в хижине у берега милях в трех от нас. Жил на пойманную рыбу и подстреленных белок. Иногда, когда у нас бывал удачный день на охоте или на рыбалке, папа заходил к Моузу и давал ему белку или немного рыбы. Моуз всегда был рад нас видеть, или так казалось. Еще год назад я с ним рыбачил, пока Джейк не сказал мне, что так не делают. Нехорошо, чтобы тебя все время видели с ниггером.
Когда я это вспомнил, мне стало стыдно, даже живот свело. Моуз учил еще папу ловить рыбу, и я с ним ходил рыбачить, и вдруг я бросил его только из-за того, что сказал Джейк.
Я снова вспомнил Козлонога. Вспомнил, как он стоял под висячим мостом, глядя на меня вверх из тени. Вспомнил, как он стоял возле дома и смотрел. Это Козлоног убил тех женщин — я это знал. А отвечать за это придется Моузу.
И вот тогда, в машине, овеваемой прохладным октябрьским ветром, у меня и начал вырабатываться план, как найти Козлонога и освободить Моуза. И еще несколько дней после того я его обдумывал и, кажется, набрел на то, что казалось мне хорошей идеей. Наверняка оно таковой не было. Просто понятие тринадцатилетнего мальчишки о плане. Но все это не имело значения. Очень скоро дела повернулись к худшему.
* * *
Был понедельник, и в этот день папа не ходил в парикмахерскую. Он уже поднялся и покормил скотину, и рассвет уже виднелся среди деревьев, и папа позвал меня помочь поднести воду от колодца к дому. Мама в кухне готовила овсянку, бисквиты и жарила шпик на завтрак.
Мы с папой взяли по ведру воды и понесли к дому, когда я вдруг спросил:
— Папа, ты еще не придумал, что будешь делать со старым Моузом?
Он ответил не сразу.
— Откуда ты про это знаешь?
— Я слышал, как вы с мамой говорили.
Он кивнул, и мы пошли дальше.
— Навсегда я его там оставить не могу. Кто-нибудь на него наткнется. Думаю, его придется перевести в здание суда или отпустить. Против него нет улик — так, косвенная шелуха. Но цветной, белая женщина, и тень подозрения… Он до честного суда не доживет. Я должен быть сам уверен, что он этого не делал.
— А ты уверен?
Мы были уже на заднем крыльце, и папа поставил ведро на землю и мое рядом с ним.
— Ты знаешь, думаю, что да. Если никто не узнает, кого это я арестовал, он сможет и дальше жить, как жил. У меня ничего на него нет. Ничего реального. Всплывет еще что-нибудь, настоящая улика — я буду знать, где его найти.
— Моуз не мог убить этих женщин. Он сам-то еле ходит, папа.
Я увидел, как он покраснел.
— Да, ты прав.
Он поднял оба ведра и занес их в дом. Мама уже поставила еду на стол, и Том уже сидела за ним, щуря глаза, будто готовая в любой момент уронить голову в овсянку. Обычно надо было бы идти в школу, но сейчас учитель уволился, а другого еще не успели нанять, так что идти нам с Томом в этот день было некуда.
Наверное, еще и поэтому папа попросил меня после завтрака пойти с ним. И еще — я думаю, ему не хотелось быть одному. Он мне сказал, что решил пойти и выпустить Моуза.