Итак, мы прибыли в очередной городок, где гид изготовился показать нам какой-то собор. Мы были пообедавшими и, казалось, ничто не препятствовало продолжению путешествия. Но вдруг я заметил вывеску на пабе, что там подают пирог с линкольнширской колбасой, линкольнширский пирог, короче. Я решительно потребовал остановить. Гид был удивлен, недоволен, но остановился. Он уже привык к странности нашей парочки требовать непосредственно после обеда в дорогом месте остановить на каком-нибудь полустанке на трассе, где я заказывал индийское карри, которое с виду меня почему-то привлекло, хотя после его потребления весь остаток дня и часть ночи организм искренне раскаивался и трепетно обещал больше никогда не есть всякую гадость. Но на следующий день всё повторялось, потому что моя страсть вечно нажираться чем ни попадя сопутствует мне с детства и, боюсь, до добра не доведет. «А как же собор?» – спросил гид меня, уже выходящего из машины. «Собор подождет», – сказал я по-наполеоновски, командным шагом направляясь к пабу. Я вообще падок на рекламу в лоб – написано пирог, давай сюда пирог. И в такие моменты мало что может меня остановить.
За скрипучей дверью паба было на удивление много народа. В пабе обычно можно заказать, расплатившись у стойки, два-три блюда – видимо, то, что остается от семейного стола содержателей заведения. Мы потребовали, нас было двое, поскольку гид, конечно же, остался проветриваться в машине, две порции пирога, но тут я неожиданно для себя потребовал еще и сосиску с бобами.
– Так вас трое? – удивилась владелица паба.
– Нет, двое, – настаивал я.
– Так значит, вы хотите пирог и сосиску?
– Нет, мы хотим два пирога и сосиску.
Владелица паба почему-то была на грани нервного истощения, повторив еще раз:
– Так значит, вас трое?
– Хорошо, трое, – соврал я.
И нам принесли три обеденных прибора, и я, пользуясь многолюдностью в пабе, скрытно съел сначала свою сосиску, потом вполне законно поглотил свой линкольнширский пирог с колбасой, а потом съел и второй пирог, потому что аппетит, похоже, разыгрался только у меня. Далее, поскольку в баре было прокурено, я затянулся гигантской новокупленной сигарой, что привело к такому клубу дыма, что курильщики за соседним столом закашлялись. Так отметив свою индивидуальность и пребывая в прекрасном покушавшем настроении, я водрузил себя назад в «ситроен».
Гид спросил:
– Ну, как вам понравился линкольнширский пирог?
Чувствовалось, что в старом британце заигривилось лукавство его древних предков, то ли англов, то ли саксов, а то ли, еще хуже, ютов.
– Очень замечательный пирог, – ответил я. – Поедем в гостиницу. На сегодня хватит – пора отдыхать.
Гид не мог скрыть своего разочарования и, собрав в себе последние крохи разговорчивости, вопросил:
– А как же собор?
– Не надо собора. Хватит мне и пирога.
Мистер Уорбойз хрюкнул как-то особенно язвительно:
– А не желаете ли вы знать, из чего этот пирог делают?
– Нет, спасибо, – ответил я. – Лучше не знать, лучше не знать…
Запах соли
У соли нет запаха. Я поднес несколько белых кристалликов к самому носу и втянул воздух – не пахнет. Обыкновенная поваренная соль. Как та, что была насыпана вместо снега в нашем краеведческом музее, где проживали разнокалиберные тушки испуганных чучел каких-то оленеподобных и волкообразных, а также два медведя – один белый, стоящий на задних лапах, с яростным оскалом, всегда напоминавшим мне улыбку, другой – бурый, естественно, поменьше, выражение лица которого не отпечатали в себе нейроны моей блеклой памяти.
Я помню и другую соль на берегах неявственного сероподобного моря, на котором лежишь, как на водяном матрасе, покачиваясь в обманчиво-влажных, но жестких, как терка, мертвоморских волнах.
Это место – как Марс, на который вернулась вода, а я помню, как шелестели листья на тенистых улицах Содома, как вечерело, пахло хлебом и освежающие грозы несли мутные воды по каменным ступеням, как по фарватерам холодных рек.
Дело было на Марсе, задолго до того, как он стал необитаем и попал на страничку журнала «Юный астроном». У меня была зеленая кожа и третий, внутренний глаз на лбу. Я шел по улице своего городка, ничем не примечательного. Идти было легко, и шаги мои гулко раздавались в кружевах марсианских построек. Марсианские комары незлобиво жужжали над моими треугольными ушами и доверчиво заглядывали в мой протертый спросонья внутренний глаз. В этот день на Марсе выдавали получку, и мои собратья-марсиане пропали из города, потому что закапывали свои сбережения в близлежащих холмах. Я не получал ничего, потому что нигде не работал, был свободен, как завиток вихря песчаной бури, и поэтому никуда не спешил.
На тонкой простынке вечереющего неба блекло проступали пятнышки лун, а я возвращался домой, взбегая легко по проросшим ступенькам, и входил в тесную, родную прихожую. Войдя домой, я зашел в ванную комнату, чтобы умыть лицо, марсианская пыль першила в горле и хотелось прыснуть на себя водой, как радужным зонтиком влажного всплеска. Я глянул на себя в зеркало и увидел удивительную картину – на меня смотрело существо с загорелой кожей, черной бородкой и всего двумя маслиноподобными, чуть мутными глазами.
«А я человек», подумал я. И мне показалось, что мне эта мысль когда-то приходила.
«Значит, это не Марс», рассудил я, не расстраиваясь. Я вытер лицо полотенцем, и оно приятно бархатило мою человеческую наружность. Я вышел из ванной и подобрал с пола брошенную вечернюю газету. «Вечерний Содомск», – прочел я и вздохнул, потому что никогда не был в восторге от названия моего родного города. В дверь постучали. Я открыл. На пороге стояли несколько путников. Я предложил им выпить холодной кока-колы и пригласил пройти в дом. Я достал лепешки, небольшой горшочек с темными оливками и немного вина. Путники, выпив кока-колы, расположились у меня на кухне. Один из них, пожилой с плоским доверчивым лицом, спросил разрешения закурить, и все закурили. Я подсел к ним и начал типичный в подобном случае расспрос – откуда да куда. Мы долго говорили о дури народа, жадности властей и, как всегда, закончили всё обменом анекдотами.
Путникам не нравился Содом. Хотя и соседняя Гоморра, откуда они приехали на рейсовом автобусе, им тоже не нравилась. Пожилой путник сказал, что зря мы поощряем однополые браки и что добром это не кончится. Я сказал, что не имею мнения по этому вопросу, и действительно подумал, что у меня нет никакого мнения, правильно ли это – разрешать мужчинам жениться на мужчинах, бухгалтерам жениться на бухгалтерах, самосвалам жениться на самосвалах. Молодой путник, его звали Ануфрий, занервничал и обкусал край папироски:
– А я считаю, – сказал он, – что пусть люди делают чего хотят, пока это другого не касается.
Пожилой путник, кажется, по имени Аборей, тяжело вздохнул и похлопал молодого по плечу.
– В наши времена, – начал свой рассказ Аборей, – всё было по-другому. Люди знали, куда шли, верили, зачем жили, понимали смысл начала и конца, не теряли время попусту, согласовывали всё со Всевышним, но где оно сейчас, это время? В складках моей седой бороды? В пыли песочных завиточков, рисуемых горячечным ветерком по топленым тротуарам?
Молодой нахмурился и сказал:
– Весь смысл существования – в том, чтобы не искать его смысла.
Третий путник, средних лет, в серой выцветшей футболке с надписью «Всё путем», внезапно встрял в разговор:
– А мне кажется, что времена всегда сменяются в беспорядке и нет никакой последовательности или логики в том, что водка сначала была дешевой, потом стала дорогой, потом стала опять дешевой и теперь опять дорогой. Сколько ни томи себя вопросами почему да откуда – всё одно выходит – наше дело швах.
А я сказал, что мне кажется, что в мире есть скрытый смысл, что вот же пришла ночь и завтра придет день, что часы тикают не потому, что в них механизм, а потому, что время есть налаженная нить порядка, и что оно, время, выстраивает всё по своим ячейкам.
– Ну и где же моя ячейка? – спросил пожилой путник. – Я десять лет рыл катакомбы, потом десять лет их закапывал.
– Ну это уж вам виднее, – ответил почтительно я. – Может быть, время такое было – закапывать.
– А сейчас какое время? – спросил молодой.
– А сейчас время решающее, как и всегда, – вставил свое слово путник средних лет.
Мы стали уставать, и я постелил гостям в своей спальне, а сам прилег на диване, но долго не мог уснуть. Я смотрел на маленькие шахматные фигурки на шахматном столике. Обе армии были готовы идти друг на друга в бой, но не было игроков, потому что была ночь, и оба воинства мирно покоились каждое на своем краю доски. Я пытался заснуть, представляя себя в маленькой комнатке каменного бастиона белой ладьи. Мне было уютно в углу доски; от врагов меня отделял стройный ряд в полной выкладке пешек и много пустых черно-белых полей. Может быть, эти шахматы так никогда и не ринутся в бой, так навсегда простоят друг против друга. Чтобы быть уверенным в этом, я положил между белыми и черными фигурами толстый том библии прямо на доску. Мне показалось, что так будет надежнее, пешки слишком одеревенели, чтобы брать такое препятствие. Только после этого я спокойно заснул и мне снилась зеленая трехглазая марсианка, и я снова видел Деймос и Фобос в вечереющем небе.
На следующий день я проснулся поздно, путников и след простыл. На дворе шумел 21-й век, экзамен был выдержан на славу, я, житель Содома, проявил достаточно гостеприимства, чтобы сохранить свой славный город. Я сонно прошел на кухню. На столе была рассыпана соль. Я поднес несколько кристалликов к самому носу. Соль по-прежнему не пахла.
Развод
На пересечении тонкостенных трубочек судеб нередко возникают неожиданные капельки иллюзий параллельных развитий любого сюжета. Иной раз поражаешься, как быстро витиеватый ум способен додумать какой-нибудь мимотечный мираж до самых окончаний деталей – до самых отдаленных развязок. Вот потемнело в окне, и ограниченное строгой диетой массового телевидения сознание рисует шторм, цунами (хоть к ближайшему морю до нас километров с полторы тысячи), тайфун, землетрясение, катастрофическое развитие неожиданных событий. Я уже не упоминаю, к чему может привести невинный звонок в дверь или не сразу опознанное письмо в просторном почтовом ящике цвета назревающего пробуждения массового самосознания. Тупыми весомыми килограммами ложатся в астеничную память такие внезапные доживания на тему: «А что будет, если?..» или даже: «А что было бы, если?..» Вот уж точно, безгранична человеческая жизнь в этих изветвлениях псевдосудеб, псевдовариантов, мгновенно рисуемых людским воображением, засевшим где-то между несуразными варениками ушей, картошкой носа и редкой поростью волос – таинственного леса с черными стволами трав и редкими полянами нехоженной кожи.
Итак, в этом разветвлении сюжета всё было просто и хорошо. Дмитрий Максимович сидел за своим, купленным в старьевом месте столом и писал жалобу. Человек он был не питьевой, то есть иссушенный, с морщинистым лицом, блеклыми подернутыми легкой мутью глазами, некрасивым картофелеобразным носом, потресканными губами и страшными, видавшими серьезные невзгоды зубами, селящимися в разнообразно посиневших, а местами и вовсе неприличных деснах. Одет он был по-домашнему в майку и помятые, почему-то заляпанные доисторической краской белого колера спортивные мешки, именуемые в нашей культуре штанами. Лет ему было ровно столько, что время доверительно оставило на нем след от по крайней мере шести десятков вращений нашего мира вокруг жаркого небесного пятна.
Дмитрий Максимович писал жалобу на свою жену Анастасию Яковлевну за то, что она часто и излишне измывается над ним, изымает все их совместные средства и держит в полуголодном состоянии. Анастасия Яковлевна недвижно возвышалась над плечом Дмитрия Максимовича и шевелила губами, читая каждую появляющуюся на клеточном листе бумаги кривую букву с довоенным хвостиком.
– Еще скажи, что я тебя бью, – решительно посоветовала Анастасия Яковлевна.
– Может, не стоит? – поднял недоверчивый взгляд Дмитрий Максимович.
– Стоит, стоит. Иначе их не проберет. То, что средства изымаю и кормлю плохо, – этого мало. А вот избиваю – это в самый раз.
Дмитрий Максимович неуверенно дописал – «и избивает».
Анастасия Яковлевна одобрительно погладила супруга по немолодой голове.
– Митечка, ты и подробности им напиши, а то не поверят.
– Ты же знаешь, Настенька, я писатель-авангардист, и конкретика жизни не является моей сильной жилкой. Вот если бы какой-нибудь невероятный факт описать – я бы тут проявил искусную интуицию, а жалобы писать не мой жанр. Может, лучше тебе на меня пожаловаться?
– А я пожалуюсь, ты только сначала свою жалобу допиши, чтобы в моей всё с твоей сходилось.
Дело в том, что для отъезда в Занзибарию нужно было обязательно развестись. Туда не брали семейных. А жить, где Дмитрий Максимович и Анастасия Яковлевна прожили вместе вот уже сорок лет, они больше не могли и не желали. Дмитрий Максимович был не согласен с окружающим по крайней мере по большей части статей; политически, экономически и идейно окружающая явь была чужда и эстетика жизни выявляла себя бросово, одним внезапно приобретшим физические очертания словом «пошлость». А в «пошлости» Дмитрий Максимович Венцебросов жить не мог. В бедности мог, в опасности мог, даже в неопределенности мог. А вот в «пошлости» не желал, да и если б пожелал – не мог бы. Анастасия Яковлевна не имела своих индивидуальных причин покинуть родину, но разделяла мнение супруга, ибо они были редкой парой, в которой раздор если и случался, то лишь по маленьким житейским неурядицам.
Сядут супруги Венцебросовы ужинать чем Всевышний, как говорится, осчастливил, и начнут сосиску из тарелки в тарелку перебрасывать.
– Нет уж, ты съешь, Настенька, – волнуется Дмитрий Максимович и ловким движением контрабандиста перебрасывает утомленную сосиску с уже порвавшейся кожицей в тарелочку Анастасии Яковлевны. А та пыхтит, не соглашается и, неизвестно откуда взявшимся приемом отвлекши внимание Дмитрия Максимовича, перебрасывает и вовсе распустившуюся, как неопрятная доярка, сосиску обратно в тарелку Дмитрия Максимовича.
Анастасия Яковлевна очень волновалась, чтобы Дмитрий Максимович хорошо питался, думая, что все беды со здоровьем образуются от дурного питания, неполного прожевывания пищи. Многие зубы у обоих супругов были не свои, и посему прожевывание потихоньку выступало всё более и более на первый план поверхностных переживаний.
Как они, два немолодых человека, устроятся в Занзибарии, они не думали. Нужно было вырваться из этой «пошлости» раз и навсегда, а там будь что будет. Занзибария была единственной страной, принимавшей иммигрантов такого возраста, но только если они были одиноки. Дело в том, что занзибарийский премьер-министр сам овдовел, поскольку супруга его попала под статью уголовного кодекса жизни: рак яичников, и таким образом премьер из сочувствия к одиноким, разведенным и необоснованно брошенным провел через занзибарийский однопалатный парламент поправку к закону об иммиграции, в связи с которой супруги Венцебросовы и собирались покинуть родину, обосновавшись в таинственной и, предположительно, менее пошлой Занзибарии, разумеется, предварительно друг с другом разведясь. Занзибарийское посольство довольно быстро распознало, что многие аппликанты стали намеренно разводиться перед отъездом и только с целью того самого отъезда. Поэтому занзибарийское посольство перестало доверять местным документам о разводе и стало требовать от свежеразведенных представлять дело о разводе перед занзибарийским представителем. Собственно, для этого рассмотрения супруги Венцебросовы и занимались составлением убедительных жалоб друг на друга.
Анастасия Яковлевна не хотела никуда ехать и своей женской интуицией ощущала всю бредовость затеи, но она всю свою нехитренькую жизнь посвятила Дмитрию Максимовичу и не хотела теперь вставать на пути его счастья, даже если для этого было необходимо идти на подлог, обман, введение в заблуждение официального представителя занзибарийского посольства.