— Товарищ военврач второго ранга, — непривычно отчеканивая каждое слово, сказала Тамара, — дежурная по операционно-перевязочному взводу Медсестра Вишнякова. Только что закончила перевязку раны больного Чернобровкина.
— А это кто?— спросил врач, показывая на Симаченко, и лейтенант заметил, что вошедший наредкость чисто говорит по-русски.
Симаченко хотел представиться сам, но Тамара, опережая его, сказала:
— Мой знакомый. Ленинградец. Приехал меня навестить.
— К сожалению, я вынужден оборвать вашу беседу, — сухо сказал военврач, — и не только потому, что перевязочная не место для свиданий, а еще и по той причине, что сейчас сюда принесут раненых. Если понадобится, будете наркоз давать. Готовьте столы!
С чувством досады шагал Симаченко по укатанной санной дороге к батальону.
Полыхало в небе северное сияние. Желтые, оранжевые, голубые, малиновые, молочно-белые, как вспышка прожектора, его лучи то врезывались, как ножи, в синее небо, то, перебегая от одного края небосклона к другому, завивались в гирлянды, дрожали точно от холода, исчезали, рассыпались, обнажая звезды, чтобы через минуту снова соединиться в густых завитках. А вокруг волнистой линией окружали медсанбат засыпанные густым снегом горы. Там, за ними, на севере, откуда доносилась временами пулеметная стрельба и залпы орудий, начинался передний край. В каких-нибудь пяти километрах отсюда сидели в своих блиндажах и землянках горные немецкие егери.
Чувствуя себя не очень уютно на краю чужой холодной земли, напоминая о себе, они постреливали. Когда Симаченко оставил уже позади землянки медсанбата и его подземный гараж, где-то над головой прошелестел немецкий снаряд и разорвался метрах в пятистах на озере.
— Пугаете? Ладно, мы вас пугнем! — подумал Симаченко, предвкушая приближение боевой операции.
Но в то же время, радуясь выходу из землянок на широкие военные дороги, он не мог подавить в себе обиды на доктора с монгольским лицом, который вежливо выгнал его из медсанбата. «Привезли раненых, медсанбат не место для свиданий, ожидаются две операции», — всё это, конечно, было справедливо, но тем не менее Симаченко чувствовал горечь после своей прогулки. Не то что поболтать вволю с Тамарой, но даже и попрощаться с ней ему не удалось.
Сияние меняло краски. Всё больше и больше красных, розовых, багровых появлялось и исчезало на небе.
«Будет буран, — решил Симаченко. — Сияние красное, значит к бурану, — говорят окрестные рыбаки и оленеводы, знатоки погоды в этих краях. Ну, и пес с ним, буран так буран, лишь бы поскорее дело интересное началось».
5. ОГОНЬ ПОД НОГАМИ
Шли в маскировочных халатах, стремясь до рассвета как можно дальше оторваться от проезжей дороги, затеряться в пустынных сопках, в перелесках. Тихо шаркали лыжи. Тиквадзе побрился перед выходом, но уже сейчас черная щетина проросла на его энергичном лице, выделяясь на фоне белого капюшона.
Далеко позади остался заветный медсанбат, в котором, возможно, еще спала зеленоглазая Тамара. По карте выходило, что уже началась «ничья земля» — пустынная тундра, где вражеских постов не было.
Уже совсем рассвело, как за сопками послышался гул самолетов.
— Ложись! — подал команду Тиквадзе, и его батальон, приученный к быстрым перевоплощениям, распластался на снегу. Гул самолетов наростал, и вот Симаченко увидел, как из-за сопок вынырнули три «Юнкерса». Их большие черные тени скользнули по лежащим. Самолеты летели так низко, что бойцы заметили свастики на крыльях. Используя лощину, как удобный лаз в глубь советской территории, немцы еще не набирали высоту, и будь они повнимательнее, могли бы заметить разведчиков. Но батальон замаскировался хорошо. Видимо, собираясь бомбить Мурманск, немцы прошли дальше, скрываясь за вершинами гор. Оттуда ударили зенитки. Было ясно, что линия фронта осталась позади.
Бойцы полежали еще немного и затем поднятые знаком руки Тиквадзе пошли дальше, в тыл к немцам.
Трое суток бродил батальон беспокойного капитана в немецком тылу. Нескольких мелких своих гарнизонов не досчитались немцы после этого рейда. Штабные документы, карты, письма и фотографии несли с собой обратно разведчики. Но почуяв, что у них в тылу гуляет целая воинская часть, немцы бросили на розыски её отряды автоматчиков и авиацию. Чуть не задевая верхушки деревьев, проносились над лесами зеленые «Мессершмитты». Выискивая разведчиков, они затрудняли движение батальона. Чтобы легче было пробираться к своим, укрываясь от авиации, Тиквадзе рассредоточил батальон на мелкие группы и приказал им двигаться самостоятельно. Одну группу повел Симаченко.
Он возвращался довольный: за пазухой у него, под маскировочным халатом и шинелью, лежала связка немецких документов. А скольких фрицев оставили лежащими на снегу в лужах крови. В стволах автоматов не выветрился еще кислый запах пороха. Гранат и патронов было мало, да и провизии ни у кого уже не сохранилось. Разве какой завалящий сухарь в кармане. Где-то совсем уже близко пролегала линия фронта. Разведчики выходили к себе домой правее, ближе к немецким укреплениям. Поросшая леском гряда сопок преградила дорогу. На них могли оказаться немецкие наблюдатели. Симаченко повел разведчиков в обход, лощиной, которая поросла довольно густым лесом. Чтобы не напороться на засаду, он послал по опушке леса дозорных. Так продвигались они минут пять, вдруг ветер донес из-за деревьев дробь автоматов. Видимо, дозорные наткнулись на случайный сторожевой патруль. Симаченко с бойцами пошел на подмогу по узенькой просеке, где не было видно следов человека. Ему хотелось здесь, почти у самой линии фронта, захватить языка. Будет здорово, если удастся. Тут пустяк оставался до нашего боевого охранения.
Мелкая стёжка куницы перечертила снежную гладь. Хлопотунья-синица пискнула, перелетев с березы на березу. За леском попрежнему слышались одиночные выстрелы. Забрасывая далеко вперед лыжные палки, Симаченко скользил по снегу, ощущая в теле легкую дрожь нетерпения. Поскорее бы увидеть врага! Поскорее!
Вдруг палка его задела под снегом какую-то корягу, и столб яркого пламени взметнулся перед глазами, ломая лыжи, тяжело ударяя по телу и роняя Симаченко в глубокий снег.
Падая, он успел заметить, что ветви деревьев закачались, будто от порыва урагана, и с них сразу посыпались легкие хлопья снега. Было тихо и сразу — снегопад. Нежный, почти неслышный снегопад. Летит, летит вниз снег, откуда взялось его столько сразу — ведь небо вверху синее, без единой тучки?
Долго ли его везли обратно, он никогда бы не ответил. Пока наши разведчики вели бой со сторожевым немецким патрулем, от злополучной просеки, где его кровью забрызгало вокруг снег, Симаченко поднесли до наших передовых постов. Там на шинели его переложили в лодочку, и два санитара, чередуясь, потащили его обратно. Он ничего этого не помнил. На дорогу ему дали сладкого чаю. Он не чувствовал, как его, завернутого в меховую кошму, положили на сани и бодрая лошадёнка, изредка подгоняемая хлыстом ездового санитара, помчалась мимо часовых по хорошо укатанной дороге к медсанбату. Изредка в пути он просыпался от ноющей боли в ранах. Он слышал, как шуршал под полозьями снег, вдыхал запах сухого сена, подостланного под кошму на розвальни, и снова забывался. Дорога показалась длинной, длинной. Когда лошадь круто остановилась перед сортировкой на снежной площадке, он очнулся от внезапно наступившей тишины и решил, что это смерть. «Так все просто и глупо», — подумал он и почувствовал, как тело его уплывает в далекую пустоту к звездам полярной ночи, льющим у него над головой свой холодный ослепительный свет.
6. НА ОПЕРАЦИОННОМ СТОЛЕ
Когда его положили на стол в перевязочной, где-то по соседству застучал движок, и вверху, под брезентовым потолком перевязочной, вспыхнули две яркие лампочки. В их свете он увидел знакомое ему монгольское лицо доктора, выгнавшего его из медсанбата. Доктор был в шапочке, еще более оттенявшей смуглую его кожу.
— Дайте водки, — коротко сказал доктор.
Сестра Нина Сердюк подбежала к столику и, достав бутылку, налила из неё полкружки водки. Она легонько стукнула эмалированным краем кружки в плотные белые зубы Симаченко. Он лежал в забытье, крепко сжав зубы. Тогда Сердюк силой подала назад нижнюю челюсть Симаченко и, придерживая ее, стала лить ему в рот холодную водку. Первый её глоток обжег гортань раненого, и он послушно стал пить её, шевеля бровями от напряжения и морща широкий лоб.
— Пей, пей, милый, — приговаривала сестра, — легче будет... Водка — она русскому человеку силу даёт.
— Группу крови! — сказал хирург. Та же сестрица проворно взяла фарфоровое блюдо и надрезала стеклышком ухо раненого. Несколько больших капель пунцовой крови упало на блюдо. Она прибавила к каплям крови несколько капель красителей из разноцветных маленьких ампул и, наблюдая, как изменяется кровь, поднесла блюдо повыше к свету.
— Третья группа, — сказала она хирургу.
— Проверьте ещё раз, — приказал доктор.
Сердюк ещё раз проверила кровь. Группа была третьей.
А он лежал безразличный ко всему, глаза его, стеклянные, неподвижные, устремленные вдаль, были полузакрыты, странная сонливость овладела им. Хотелось зевнуть, сладко, сладко, потянуться, но даже и рта он не мог раскрыть, — челюсти одервенели и были чужие. Мелкая дрожь пробирала его.
Тем временем санитар в халате живо подбрасывал в обе чугунные печечки сухие берёзовые дрова. Пламя загудело в трубах, бока печечек, накаляясь, зарумянились, излучая вокруг живительную теплоту. Постепенно она подходила к Симаченко, который лежал недвижимо на высоком белом столе. Нога его, развороченная осколками мины, была забинтована. Кровь просочилась уже и сквозь перевязку, сделанную на полковом медпункте, да и на бинтах правой руки тоже алело яркое пятно крови. Он много её уж потерял за эту дорогу, и недаром хирург Иннокентьев прежде всего приказал снова перелить ему кровь. Пока Сердюк осматривала флаконы с консервированной кровью, Иннокентьев сказал другой сестре, Ковалевой:
— Камфору ему. И кофеин. По два кубика.
Игла шприца не хотела войти под кожу живота. Ковалева вталкивала её туда легкими, но настойчивыми движениями. Когда морфий из шприца очутился в теле Симаченко, раненый открыл глаза и зажмурился от яркого света. Лицо его было попрежнему землистым, каждый волосок проступал отдельно, даже веснушки, которые раньше терялись в общем цвете красной обветренной кожи, сейчас были хорошо заметны.
— А ну, сожмите-ка пальцы правой руки, — попросил доктор.
Голос Иннокентьева прозвучал издалека, как из какого-то другого мира. Симаченко попытался сделать это, но ойкнул. Иннокентьев успел заметить, что под марлевой повязкой на руке шевельнулись только два пальца. Остальные были неподвижны. Повидимому, осколки мины либо пересекли, либо частично повредили серединный и локтевой нервы. Раненый обещал быть тяжёлым, и Иннокентьев хотел сейчас только одного, чтобы он поскорее освободился от шокового состояния, чтобы можно было начать обрабатывать раны, чтобы, как говорят хирурги, «нож мог побыстрее обогнать инфекцию».
В этот вечер Тамара Вишнякова была свободна от дежурств. Она затопила печку в землянке, где жили сестры, и при свете коптилки села писать письмо в Ленинград. Такие письма она писала каждый месяц всем своим подружкам, с которыми училась на курсах медсестер и которые по её предположениям служили где-то на Ленинградском фронте. Она писала им домой, на домашние адреса, надеясь, что их близкие либо перешлют им её письма, либо её подружки сами забредут домой и найдут то, что она им написала. Она спрашивала об одном: не знают ли они чего о её маме и двух её братьях — Михаиле и Анатолии. Она простилась с ними в июле в Луге и, словно чуя, что произойдет, просила: «Будете уезжать, вот вам адреса моих подруг. Напишите каждой открытку, где вы. А я буду справляться». Это было хорошо придумано, но подруги молчали. Ни одна из них не откликалась на её письма не только о её родных, но о себе тоже они не писали ни строчки. А быть может, они давно уехали за линию Ленинградского фронта и родных их тоже эвакуировали? Но не теряя надежды, веря в какую-то глупую случайность, она упрямо продолжала писать. В пустоту. Каждый месяц. Одни раз она забылась и по ошибке вместо адреса подружки написала адрес своих родных. Через месяц открытка, на которой было написано: «Луга, Заречная 7, Агриппине Васильевне Вишняковой», вернулась к ней обратно. Тамара прочла коротенькое слово «Луга», не узнав сперва своего почерка, решила, что это письмо ей из Луги. Сколько радостных мыслей пришло к ней в одно мгновение. Луга наша! Лугу взяли обратно у немцев! Её мама жива!
И как велико было разочарование, когда ока поняла свою ошибку и заметила коротенькую, но многозначительную надпись почты: «Возвратить за невозможностью крученья адресату». «Какая я одинокая, боже, какая я одинокая, — думала всю ночь Тамара, — я теперь совсем одна. Сирота».
Она подумала так и, повторив про себя слово «сирота», вдруг горько расплакалась. Оно напомнило ей трогательные и печальные сказки детства про сирот, которых все обижают, которым тяжело и одиноко жить на свете. «Но ведь не я одна такая. Нас много. Сколько людей потеряло близких в этой войне, как долго люди будут разыскивать их после, годами, как случайно они находят их ещё и сейчас».
Продолжая верить в эту возможную случайность, Тамара села сегодня писать очередную открытку. Пламя коптилки бросало неровный отблеск на её руки, на маленький пузырек с чернилами. Вдали застучал движок. «Операция, — решила Тамара, — привезли раненых и сейчас дадут электрический свет в операционную».
Так бывало всегда. А быть может, раненых много? Пойти помочь! Подбросив дров в печку и дунув на коптилку, она накинула на плечи полушубок и побежала в перевязочную. Яркий свет ударил в глаза. Когда, надев халат, Тамара вошла в перевязочную, где на столе лежал раненый, его широкий лоб показался ей знакомым. Но ведь на войне встречаешь так много людей, которые кажутся похожими на виденных где-то тобою раньше.
Прошло уже то время, когда один вид нового ранения волновал Вишнякову. Она привыкла уже к ним и относилась со спокойствием опытного человека. Вот и сейчас, глядя на забинтованную ногу лежащего, она лишь подумала: «как кровит» — и взяла карточку.
Доктор Иннокентьев пробовал пульс раненого. Пальцы едва-едва улавливали биение пульса. Раненый все еще был в шоке.
Вишнякова читала карточку: «Множественное ранение мягких тканей голени с повреждением малой берцовой кости, ранение мягких тканей правой руки». «Мина или граната,» — решила она. Симаченко. Где она слышала эту фамилию? Ещё раз глянула на раненого и, несмотря на мертвенную бледность его лица, узнала его.
— Что с вами, Вишнякова? — спросил Иннокентьев.
— Я... ведь... это...
Не отрывая взгляда от стола, на котором лежал раненый, Тамара чувствовала, как земля уходит из-под её ног.
— Мойте руки, будете помогать, — приказал доктор.
Тяжело, досадно видеть любого советского человека, поражённого врагом. Обидно, что именно он, а не враг лежит окровавленный на операционном столе. Сколько бы ещё ни продолжалась война, это чувство глубокой досады и несправедливости, как его ни объясняй, будет преследовать нас всё время, до последнего выстрела, и никогда не притупится. Но ещё тяжелее, страшнее становится, когда ты видишь раненым или убитым знакомого тебе человека, с которым так недавно ты еще вместе смеялся, шутил, разговаривал. В такие минуты сознание всех опасностей войны делается ещё глубже, в такие минуты человек хлипкий и слабый теряется, человек сильный и решительный учится ещё больше ненавидеть врага.