- И не у него в доме, - прибавила какая-то женщина.
II
Батальон стоит вольно под дождем. Два дня он был на отдыхе. Меняли снаряжение, чистились, пополняли ряды. И теперь он стоит вольно, с тупой покорностью овечьего стада, под проливным дождем, повернувшись лицом к старшему сержанту, с которого течет ручьями дождевая вода.
В дверях по ту сторону плаца появляется полковник. На секунду он останавливается, застегивая шинель, потом в сопровождении двух адъютантов бодро шагает по грязи в своих начищенных башмаках с крагами и подходит к батальону. "Смирно!" - командует старший сержант. Батальон весь разом сжимается с глухим отрывистым шарканьем. Старший сержант поворачивается, делает один шаг к офицерам и козыряет, зажав стек под мышкой. Полковник чуть притрагивается стеком к околышку фуражки.
- Вольно... - говорит полковник. И снова раздается тупой, слитный, хлюпающий звук. Офицеры подходят к первой шеренге первого взвода. Старший сержант идет позади. Сержант первого взвода делает шаг вперед и отдает честь. Полковник проходит, не отвечая. Сержант следует позади. И все пятеро идут вдоль строя роты, оглядывая по очереди застывшие, одеревенелые лица. Первая рота.
Сержант козыряет спине полковника, возвращается на свое место и становится навытяжку. Сержант из второй роты делает шаг вперед, отдает честь; ему не отвечают; он идет вслед за старшим сержантом. С шинели полковника вода хлещет прямо на его начищенные башмаки, грязь снизу всползает по башмакам, вода сверху подхватывает ее, и грязь ползет выше и выше по крагам.
Третья рота. Полковник останавливается против одного солдата. Шинель на спине полковника набухла и стоит бугром там, где дождь ручьем стекает с околыша фуражки; он похож на злую нахохлившуюся птицу. Два других офицера, старший сержант и сержант, тоже останавливаются, и все они смотрят на пятерых солдат, которые стоят против них. Пятеро солдат смотрят неподвижно, не мигая, лица у них как деревянные, и глаза тоже деревянные.
- Сержант! - говорит полковник обиженным тоном. - Что, этот солдат брился сегодня?
- Сэр?.. - звенящим голосом откликается сержант.
Старший сержант повторяет:
- Брился этот солдат сегодня, сержант?
И теперь все пятеро не сводят глаз с солдата, чей неподвижный взгляд, кажется, проходит насквозь через них куда-то дальше, будто их здесь и нет.
- На два шага вперед, когда говорите в строю! - командует старший сержант.
Солдат, который ничего не говорил, выходит из строя, еще более заляпывая грязью полковничьи краги.
- Фамилия? - спрашивает полковник.
- Ноль двадцать четыре сто восемьдесят шесть, Грей! - бойко отвечает солдат.
Батальон глядит, не мигая, прямо перед собой.
- Сэр! - грозно гаркает старший сержант.
- Сэр... - повторяет солдат.
- Утром сегодня брились? - спрашивает полковник.
- Не... сэр!
- Почему нет?
- Не бреюсь, сэр.
- Как?
- Года не вышли бриться.
- Сэр! - свирепо гаркает старший сержант.
- Сэр... - повторяет солдат.
- Года?.. - Голос полковника обрывается где-то позади его негодующего взора, вода капает у него с козырька. - Наложить взыскание, сержант! говорит он и проходит дальше.
Батальон, не шелохнувшись, глядит прямо перед собой. Он видит, как полковник, два офицера, старший сержант шагают друг за другом обратно. Старший сержант останавливается там, где ему положено, и козыряет спине полковника. Полковник вскидывает стек к фуражке и быстро проходит в сопровождении двух офицеров к той самой двери, из которой он вышел.
Старший сержант снова поворачивается лицом к батальону. "Смирно!" гаркает он. Неуловимое движение пробегает по рядам, неуловимо предваряющее тот влажный и тупой звук, который, не успев возникнуть, тут же и замирает. Стек старшего сержанта уже не зажат под мышкой, теперь он опирается на него, как это делали офицеры. Взгляд его некоторое время блуждает но первой шеренге строя.
- Сержант Канинхэм! - произносит он наконец.
- Сэр?
- Записали фамилию этого рядового?
Молчание - оно длится чуть больше, чем краткое мгновенье, чуть меньше, чем долгое мгновенье... Затем сержант откликается:
- Какого рядового, сэр?
- Вашего солдата, - говорит старший сержант.
Батальон стоит неподвижно. Дождь тихо моросит в грязь, как будто он уже выбился из сил и не может ни пойти сильней, ни остановиться.
- Вашего солдата, который не бреется, - говорит старшина.
- Грей, сэр, - отвечает сержант.
- Грей! Выйти из строя! Сюда!
Солдат Грей выходит не спеша из рядов, невозмутимо проходит перед строем, его шотландская юбка набухла, потемнела, обвисла, как намокшая попона. Он останавливается против старшего сержанта.
- Почему не брились утром? - спрашивает старший сержант.
- Года мне еще не вышли бриться, - отвечает Грей.
- Сэр, - добавляет старший сержант.
Грей неподвижно смотрит куда-то поверх плеча старшего сержанта.
- Говорить "сэр", когда разговариваете с унтер-офицером первого класса, - отчеканивает старший сержант.
Грей упрямо смотрит мимо его плеча, его лицо под шапочкой без козырька бесчувственно к холодным струям дождя, как будто оно из камня.
Старший сержант повышает голос:
- Сержант Канинхэм!
- Сэр?
- Наложить взыскание и за неподчинение тоже.
- Слушаюсь, сэр.
Старший сержант снова глядит на Грея.
- А уж я позабочусь, не миновать вам штрафного батальона. Становитесь в строй!
Грей не спеша поворачивается и возвращается в строй. Старший сержант провожает его взглядом. Он снова повышает голос:
- Сержант Канинхэм!
- Сэр?
- Вы не записали фамилию этого рядового, как вам было приказано. Еще раз повторится - сами попадете под взыскание.
- Слушаюсь, сэр.
- Выполняйте!
- Да чего же это ты не побрился? - спрашивает Грея сержант. Они уже вернулись в барак - каменный сарай с облупленными стенами, куда не проникает свет, - и теперь сидят на корточках вокруг жаровни в спёртом, пропахшем мочой воздухе, на мокрой соломе. - Ты же ведь знал, что у нас нынче проверка!
- Годами я не вышел, чтобы бриться, - отвечает Грей.
- Да ведь ты же знал, что полковник тебя все равно заметит?
- Не вышли мне года, чтобы бриться, - упрямо и невозмутимо повторяет Грей.
III
- Вот уже двести лет, - говорит Мэтью Грей, - каждый день, кроме воскресенья, корабли идут вверх по Клайду или выходят из его устья, и не было еще на Клайде такого корабля, в котором гвозди не забиты руками Греев.
Нагнув голову, он смотрел на юного Алека поверх очков в стальной оправе.
- И даже в их безбожные праздники мы клепаем и пилим. А коли можно было бы склепать корпус корабля в один день, это сделали бы мы, Грей, - добавил он с суровой гордостью. - И вот теперь, когда ты уже подрос и сам можешь пойти на верфь с дедом, со мной и стать рядом с мужчинами и тебе дадут в руки молоток и пилу, ты мог бы работать наравне с нами...
- Будет тебе, Мэтью! - вмешался старый Алек. - Малый и сейчас орудует пилой не хуже нас и гвоздей может забить в день не меньше, чем ты или даже я.
Мэтью не обратил внимания на слова отца. Он продолжал говорить, медленно, рассудительно, поглядывая на старшего сына поверх стальной оправы.
- А ведь Джону Уэсли нужно еще два года расти, а Мэтью - и все десять, а деду уже много лет, гляди, скоро совсем состарится...
- Да будет тебе, Мэтью! - сказал старый Алек, - какие мои годы, всего-то шестьдесят восемь. Выдумал тоже малого стращать, что дед в богадельню попадет, пока он прокатится в Лондон. Чего там! Все это к святкам кончится.
- Кончится оно к святкам или нет, - сказал Мэтью, - только Греям-корабелыцикам нечего делать в этой войне англичан!
- Постой-ка ты! - сказал старый Алек.
Он поднялся, подошел к шкафчику возле камина и вернулся на свое место со шкатулкой в руках. Шкатулка была деревянная, потемневшая и стертая до глянца от времени. Углы у нее были обиты железом, а спереди висел огромный замок, который и ребенок мог бы открыть простой шпилькой. Он порылся в кармане и вытащил ключ, такой же огромный, как и замок. Открыл шкатулку и бережно вынул оттуда маленькую коробочку с бархатной крышкой, как для ювелирных изделий. Внутри на атласной подушечке лежала медаль - бронзовый кружок на красной ленте. Крест Виктории {1}.
- Я спускал корабли на воды Клайда, когда твой дядя Саймон служил королеве и получил от нее в награду вот этот кусочек бронзы. И не помню я, чтобы на меня кто-нибудь жаловался. А коли понадобится, так я и сейчас буду без задержки спускать их на воду, пока наш Алек послужит королеве. Отпусти малого!
Он спрятал медаль в шкатулку и запер на замок.
- Повоевать малость парню не во вред. Будь мне столько лет, сколько ему, - да чего там, даже и в твои годы! - я сам бы пошел. Слышь-ка, Алек, спроси их там, не возьмут ли они здорового молодца шестидесяти восьми лет. Вот мы тогда и пойдем с тобой, а старики, вроде Мэтью, пусть уж тут без нас управляются, как сумеют! Нет, Мэтью, ты малого не держи. Было ли когда-нибудь, чтобы Грей отказывались помочь королеве?
Итак, юный Алек записался в войска. И однажды в будний день, обрядившись по-праздничному и захватив с собой узелок с Библией и караваем домашнего хлеба, он спустился с родного холма на верфь, а дед Алек остался дома. И после этого в ясные дни, а иной раз и в непогоду, пока сноха, спохватившись, не уводила его в комнаты, дед Алек сидел, закутавшись в плед, к кресле на крыльце, поглядывая то на юг, то на восток и то и дело окликая жену сына, которая возилась в доме:
- А ну-ка, послушай, слышишь теперь, - пушки палят.
- Ничего я не слышу, - отвечала сноха, - просто море в Кинкедбайте шумит! Пошли-ка домой! А то мне от Мэтью достанется.
- Ш-ш! Помолчи ты! Ты что же, думаешь, если Грей где-нибудь там выпалит из пушки, так я здесь его выстрел не услышу?
Вскоре после того, как он ушел в солдаты, от него пришло письмо из Англии. Он писал, что быть солдатом в Англии - это совсем не то, что быть корабельщиком в Клайдсайде, и что он скоро напишет еще. И он писал им примерно раз в месяц и опять писал, что в солдатах служить - это не то что корабли строить и что дождь у них все идет. Потом семь месяцев от него не было ни слова. Но мать с отцом писали ему аккуратно в первый понедельник каждого месяца. Писали они вместе, и каждое письмо было точь-в-точь как предыдущее или как все предыдущие.
"Мы здоровы. Корабли выходят из устья Клайда скорее, чем те успевают их топить. Цела ли у тебя Библия?" - это было написано упрямой неторопливой рукой отца, а затем рукой матери: "Здоров ли ты? Не нужно ли тебе чего-нибудь? Джесси и я вяжем тебе чулки и скоро пошлем. Алек, Алек!" Это было единственное письмо, которое он получил за те семь месяцев, что он отбывал в штрафном батальоне; это письмо переправил его бывший командир, потому что Алек не написал домой о перемене в своей жизни. Он писал ответ на это письмо, примостившись на корточках в грязи, среди своих злополучных собратьев, обложенный снизу доверху газетной бумагой, засунутой под солдатскую куртку, - голова и ноги в обмотках из разорванного на лоскуты одеяла.
"Я здоров. Да, Библия у меня цела (он не писал им, что из нее здесь заворачивают цигарки и раскурили уже далеко за "Плач Иеремии"). Дождь все идет. Кланяюсь дедушке, Джесси, Мэтью и Джону Уэсли".
Наконец срок его пребывания в штрафном батальоне кончился. Он вернулся в свое прежнее отделение, в свою роту, увидел там новые лица, и ему вручили письмо из дома.
"Мы здоровы. Спускаем по-прежнему корабли на Клайд. У тебя появилась сестричка. Мать здорова".
Он сложил письмо и спрятал его.
- Новичков много у нас в батальоне, - сказал он сержанту. - И старшего нашего, видно, тоже сменили?
- Не-ет, - ответил сержант, - все тот же.
Он с любопытством приглядывался к Грею, уставившись на него пристальным, внимательным взглядом, и вдруг лицо у него прояснилось.
- А ты побрился нынче! - сказал он.
- Ага, - ответил Грей. - Теперь время вышло, можно бриться.
Это было вечером, а ночью батальон отправлялся в Аррас. Выступить должны были в полночь. Поэтому он сейчас же сел писать ответ.
"Я здоров. Кланяюсь дедушке, Джесси, Мэтью, Джону Уэсли и малышке".
- Приветствую, приветствую! - Генерал в плаще с капюшоном, высунувшись из автомобиля, машет рукой в перчатке и весело здоровается, в то время как они, хлюпая по грязи, обходят его машину на Бапомской дороге, сворачивая в канаву, чтобы пройти.