IX
Можете себе представить, с каким удовольствием я отправился делать покупки к свадьбе, хотя денежки, выданные мне Каролиной, заметно поубавились. Я истратил все, что осталось, и вдобавок взял кое-что в кредит, пообещав от имени итальянки уплатить через два-три месяца; хозяин охотно поверил мне в долг, так как в Паго уже знали о том, что я стал совладельцем харчевни, и многие болтали, будто итальянка моя любовница. Злые же языки у людей!…
В понедельник, как было договорено со священником, мы обвенчались. Посажеными родителями были дядюшка Сиприано и одна придурковатая мулатка, которая жила в своей хибарке неподалеку от харчевни и всегда ходила босиком и в красном головном платке.
Каролина вырядилась в черное шелковое платье с воланами, набросила накидку, которая, открывая уши, завязывалась под подбородком, и надела драгоценности: тяжелые золотые подвески, качавшиеся по обе стороны ее круглого красного лица, и огромный медальон с портретом покойного муженька. Потом она вставила в этот медальон мой портрет…
Священник приехал на своем лохматом буланом жеребце; один, без служки, кончил всю свою тарабарщину в две минуты, велел всем подписаться на брачном свидетельстве, подписался сам и, выйдя со мной во двор, незаметно сунул мне бумагу. Потом взобрался на своего одра и затрусил по дороге в город, крикнув на прощание: «Э! желаю счастья!…»
Он не остался ужинать, как ни просила его Каролина, хотя обжора он был известный, – видно, боялся, чтобы в Паго ничего не заподозрили о фальшивом браке.
Однако с собой он увез жареного цыпленка, бутылку кьянти и еще кое-что…
Каролина, которая знала в этом толк, устроила знатный ужин, и мы все четверо – я, она, дядюшка Сиприано и мулатка – уселись пировать. Ну и веселье же было!… Старик присосался к вину, как голодный младенец к парному молоку. Мулатка тоже не отставала. Каролина слегка подвыпила, ну а я… и говорить не стану! Под конец дядюшка Сиприано принялся за персиковый ликер и, изрекая без умолку поговорки и советы, так накачался, что пришлось нам втроем отнести его в гальпон…
– Бывает, бывает… – всхлипывая и шатаясь из стороны в сторону, бормотала пьяная мулатка.
Ее тоже сразу развезло, она едва держалась на ногах, так что пришлось оставить ее ночевать. Наутро она рассказала Каролине свой сон: ей снилось, будто ангел спустился с неба, чтобы благословить нас, а это верный знак, что мы будем очень счастливы. И еще ей приснилось, что мы подарили ей несколько курочек и разную одежду… Ну и хитрая же мулатка!…
Каролина расчувствовалась, потому что ночью я лицом в грязь не ударил, – смейтесь, смейтесь! еще бы, поохотившись за ней столько времени! – и в самом деле подарила мулатке курицу и какое-то тряпье, да еще несколько песо в придачу, так что та осталась предовольна, глаза и зубы у нее так и сверкали.
Я догнал ее уже за воротами и наказал никому не говорить о нашей свадьбе – это, мол, дело секретное.
– А кому мне говорить? – отвечала она. – Я скоро и вовсе уеду из Паго!
И в самом деле, через два месяца она исчезла.
Но подумать только, какая незадача! Так было все хорошо, и вдруг, бац, все веселье нам испортили. В этой жизни ничего до конца не удается.
Солнце уже поднялось высоко, а дядюшка Сиприано, которого мы накануне мертвецки пьяного снесли в гальпон, все не показывался.
Поначалу мы не обратили на это внимания, но вдруг Каролина спрашивает:
– Ты не видел старика?
– Нет, а ты?
– И я нет.
– Погнал, верно, свиней к ручью.
– Ты что, не видишь? Свиньи заперты в хлеву, уж не случилось ли чего с ним?
– Просто не проспался еще. А впрочем, пойдем взглянем.
Пошли мы в гальпон, и что же? Лежит старый Сиприано на спине, лицо синее, всего словно судорогой свело и совсем холодный, окоченел уже. Перепуганная Каролина принялась трясти и растирать его, но какое там – бедный старик отправился к праотцам. Тут итальянка залилась слезами, как Магдалина.
– Да что с тобой, душенька, чего ты так разливаешься? – спросил я.
– Потому… потому что дядюшка Сиприано был такой добрый! И еще…
– А еще что?
– Еще, мне кажется, это принесет нам несчастье. Подумать только, в первый же день после свадьбы – покойник в доме!…
– Да не будь же такой глупой, – рассердился я. – Дядюшка Сиприано был совсем старый и в любой день мог ноги протянуть… Все это ерунда, а потом, знаешь… мертвые молчат!… Вспомни, на все воля божья, и не плачь так, дурочка!
Ее немного успокоили мои слова, но расстроилась она сильно, все время потом чего-то боялась и грустила. Все женщины одинаковы, вечно у них предчувствия!
Отправился я в город, сообщил властям. К вечеру прибыли комиссар Варавва, полицейский врач – доктор Кальво – и двое солдат. Писали что-то без конца, приставали к нам с расспросами, как все это случилось, а потом увезли дядюшку Сиприано на повозке в город, чтобы там его вскрыли и дознались, отчего он помер. Я остался с Каролиной, которая еще больше перепугалась и загрустила.
– Станут теперь потрошить беднягу!… Вот несчастье!… Maldetta sorte![5]
И снова она начала рыдать.
– Ай-ай, такая большая и такая глупенькая!… Хватит, мисия Каролина, плакать, точно грудной младенец, – пошутил я. – Дядюшка Сиприано и не почувствует, как его будут полосовать. Хватит! Попробуем-ка немного развлечься. Мертвые живым не помеха. Молись за него сколько хочешь, но давай все-таки поужинаем, да получше!
Как по-вашему, правильно? Правильно!
Каролина немного успокоилась и принялась готовить ужин. Заперев харчевню, мы поели. Я попытался развеселить Каролину, рассказывал ей разные истории и даже пел; потом мы улеглись спать пораньше… А после похорон дядюшки Сиприано, который, как выяснилось, умер своей смертью, началась у меня привольная, развеселая жизнь.
Друзья, – а их у меня завелось немало, – налетели в «Польвадеру», словно мухи, и я принимал их как нельзя лучше. Каролина едва успевала стряпать и прибирать в доме. А мы, чтобы убить время, играли в карты и кости, то и дело прикладываясь к рюмкам. Кроме того, мы развлекались петушиными боями и даже устраивали танцы в патио.
За игру в кости и за петушиные бои комиссар, – который дал мне разрешение, хотя во всей провинции азартные игры были запрещены, – брал с меня по-божески; так что все у меня пошло бы отлично, не приди мне в голову блажь самому начать крупную игру.
А так как я всегда проигрывался, Каролина начала ворчать:
– Говорила я, когда мы увидели беднягу Сиприано мертвым, что это принесет нам несчастье! Вот дело и обернулось плохо! О святая мадонна!
От постоянной воркотни и слез просто покою не стало. У итальянки оказался собачий характер. Она все хотела взять надо мной верх, и ссорились мы без конца. Только где ей было со мной справиться! Так и не удалось ей походить в моих штанах, они мне самому годились!… За каждый скандал я платил с лихвой: напивался, куролесил, пуская в ход все наши винные запасы!
По совету одного дружка я велел, хоть итальянка и бесновалась, хорошенько выровнять участок дороги перед самой «Польвадерой», пока он не стал гладким, как бильярдный стол. И по воскресеньям стал устраивать там скачки, тоже с разрешения комиссара Вараввы, который частенько сам наведывался к нам за денежками, говоря, будто хочет предотвратить беспорядок и драки.
Видели бы вы, какое шло веселье! От посетителей отбою не было, выпивки и пирушки продолжались с утра до ночи, деньги в кассу так и лились, а я и развлекался, и в то же время о деле не забывал.
Но однажды купил я гнедого скакуна, и тут-то пришла моя погибель…
Проклятая судьба преследовала меня без передышки. Бросаю кости, – раз! – обязательно проигрываю. Играю в мус – всегда кто-нибудь сбросит карты первый – и плати! В труко – просто дьявольщина какая-то – партнеры меня так обведут, что отдам банк, имея тридцать три на руках. Попробую крапленую колоду – мне в ответ пустят крап почище, а если выйду из себя, наверняка в пух и прах продуюсь. Петухам моим, если они сами не умирали, приходил конец в первой же стычке. «Ну и не везет же тебе, дружище!» – говорили мне обычно приятели. Просто проклятие какое-то, ну а я, понятное дело, все больше распалялся и, думая только о том, как бы отыграться, ничего вокруг не видел, словно разъяренный бык. По одной ягодке можно целый виноградник оборвать, так и мои песо улетали один за другим, словно на крыльях. Но у меня была надежда: мой гнедой конек, красавец с тонкими ногами, длинной шеей и маленькой головой. Стройный, подтянутый, резвый на диво и добрый, как наш соловый! Я сам задавал ему корм, мыл его и чистил скребницей и каждое утро готовил к скачкам где-нибудь подальше от дома, так чтобы никто не мог меня увидеть. И на всех пробежках, которые мы тайком устраивали вместе с несколькими моими друзьями, гнедой показывал себя великолепно. Какой конь! Теперь никому не удастся у меня выиграть.
Каролина, видя, что деньги растекаются, как вода из рассохшейся бочки, скандалила пуще прежнего.
–
Ну что я могу вам сказать! Начал собираться народ, в «Польвадере» было битком набито, как на площади Паго-Чико в день Двадцать пятого мая[6]. Прошло несколько скачек. Публика уже изрядно разгорячилась, когда подъехал пеон на моем гнедом.
Среди других был там некий Контрерас, он крепко надеялся на своего серого в яблоках скакуна, – резвый конь, что и говорить, но все же не бог весть какой. С моим жеребчиком не сравнить.
Контрерас был злющий как черт и отчаянный драчун; он вел только крупную игру; где он брал деньги, для всех было загадкой. Говорят, ему давал их этот мошенник, нотариус Ферейро, с тем чтобы Контрерас защищал его от политических противников… Вот он и стращал их, пуская в ход что попало, – и дубину, и кинжал, и топор…
– Славный у тебя конь, – сказал я, избрав Контрераса своей жертвой, потому что он был человек азартный, а это мне и нужно было. – Жаль только, слишком раскормленный!
– Раскормленный? Ты что, шутишь? Он просто в теле, дружище, и может с кем угодно потягаться, хотя он долго был в пути и устал с дороги…
Вот врун! Я-то знал, что он уже целую неделю держал коня на отдыхе в Паго-Чико, готовясь к скачкам.
– Ну, – возразил я, чтобы подзадорить его, – когда уж начинает брюхо расти…
Он засмеялся, плохо скрывая свою ярость.
– Брось заливать, земляк! Чтобы рассмотреть его брюхо, тебе придется очки надеть. И какой бы он ни был, а хотел бы я увидеть красавчика, который рискнет потерять сто песо.
Вокруг нас начали собираться любопытные.
– Да этого толстобрюхого, – сказал я, посмеиваясь, – я на любой кляче обскачу.
– Слыхали? На какой, интересно?
– Да вот хоть на этом шелудивом гнедом. Одолжишь мне его, земляк?
– Почему бы нет? – согласился пеон, который привел гнедого. – Скачи, если хочешь.
Контрерас внимательно оглядел коня, похлопал его по спине, заставил немного пройтись.
– Не такая уж это кляча, как кажется, – сказал он. – Меня не проведешь. Впрочем… все равно я обскачу ее!
– Ставка сто песо?
– Пусть так!
– Ставлю!
– Ставишь? Берегись, кум! – проворчал он, злобно сверкнув глазами.
Чувствуя, что спор грозит перейти в драку, я молча расседлал гнедого, надел на него узду и подседельник, снял куртку, жилет, повязал голову красным платком и приготовился.
Игроки в азарте увеличивали ставки. Многие, ничего не подозревая, ставили вдвое против моего гнедого. Я соглашался на все; мои друзья, посвященные в проделку, тоже не отставали.
Мы должны были пройти две куадры. Раздалась команда, и мы помчались во весь дух. Мой конек стал обгонять противника – сначала на голову, потом на шею, потом на полкорпуса, – попробуй потягайся с ним! Контрерас скакал позади, изо всех сил нахлестывая своего коня. Видно было, что серый совсем выдохся, но Контрерас словно ослеп от ярости…
Уверенный, что скачка выиграна, я стал придерживать гнедого, чтобы не показывать его настоящую резвость, он и так уже на корпус вырвался вперед. И вдруг Контрерас, будь он неладен, чуть не загнав коня, поравнялся со мной, его серый на скаку задел моего гнедого, – тот, упав на передние ноги, сбросил меня через голову, а серый пулей промчался до самой черты. Проклятие!
Хорошо еще, что я упал удачно, но видели бы вы, какая тут поднялась заваруха! Крики, ругань, судью чуть на части не разорвали… Засверкали ножи, и, не вмешайся Варавва, дело кончилось бы плохо.
Контрерас возвращался спокойным шагом, весьма довольный собой. А я не помнил себя от ярости.
Когда он поравнялся со мной – вместе с другими я уже стоял перед харчевней, держа в поводу захромавшего гнедого, – я не сдержался и крикнул:
– Ах ты, негодяй! Обманщик бесстыжий! Ты толкнул меня, сукин сын!…
Он соскочил с коня, и в его руках сверкнул клинок. Отпрянув назад, я тоже выхватил нож.
Сказать по правде, мне такие дела не по душе. Я низкорослый, силенок у меня немного, да и ножом не слишком ловко орудую. Но негодяй вывел меня из себя, народ сбежался посмотреть на драку, и мне ничего не оставалось, как принять бой.
Он нанес мне два удара кинжалом, которые я с грехом пополам отразил.
– Давай, давай ближе, не трусь! – насмехаясь, кричал Контрерас, размахивая ножом и стараясь меня подзадорить.
Я уже взмолился святой деве, видя, что дела мои плохи и злодей вот-вот пырнет меня, как вдруг с воплями и криками прибежала совсем обезумевшая Каролина и, уж не знаю как, должно быть, осмелев от отчаяния, вырвала у него нож.
– А вы, крабрецы, бросили его, бросили! – кричала она собравшимся зевакам.
Пастухи принялись разнимать нас, и вот тут-то и появился комиссар Варавва. Я, пожалуй, сделал глупость, что ничего не рассказал ему о гнедом, и он поставил на серого… Беда одна не приходит!
Контрерас и большинство зрителей утверждали, что серый выиграл честно, что гнедой – кляча и упал потому, что слаб на ноги и для скачек не годится… Судья надрывался от крика; никто его не слушал, так же как меня и моих друзей.
– Пусть решит сеньор комиссар! – закричали вдруг несколько человек.
– Правильно!… Правильно! – подхватили все, кто ставил на серого.
И этот мошенник Варавва изрек приговор:
– Скачки правильные. Выиграл Контрерас!
Против силы не попрешь.
– Но, сеньор комиссар, – начал было я.
– Замолчи, бесстыдник! Плати лучше добром.
И пришлось заплатить без разговоров. Так уплыли последние припрятанные денежки… а с ними и вся выручка из кассы!…