— Хорошо, милорд, если уж вы не принимаете другого обращения, я хотел спросить вас, долго ли вы будете для меня видимы?
— Всегда!
Я выразил сильнейшее негодование:
— Это просто-на-просто оскорбление. Я такого мнения. Ты всю мою жизнь преследовала, преследовала меня невидимо. Это уже было достаточное несчастье, а теперь еще видеть такое милое создание, как ты, вечно следующее за мной, как тень, это перспектива невыносимая. Вот вам мое мнение, милорд; примите его к сведению.
— Мой мальчик, ни одна совесть, так хорошо себя не чувствовала, как я, когда ты сделал меня видимой. Это дает мне невыразимое преимущество. Теперь я могу смотреть тебе прямо в глаза, обзывать тебя всячески, коситься на тебя, издеваться над тобой, насмехаться над тобой. А ты знаешь, как красноречивы видимые жесты и выражение лица, особенно поддерживаемые живою речью. Я всегда буду обращаться к тебе в твоем собственном не-бре-жно ра-стя-ну-том тоне, дитя!
Я пустил в нее щипцами. Никакого результата. Милорд продолжал:
— Тише, тише, вспомни парламентерский флаг!
— Ах, я и забыл! Попробую быть вежливым, и ты тоже попробуй это, ради новизны. Вежливая совесть! Это своего рода идея, хороший фокус, превосходный фокус! Все совести, о которых я слышал, были терзающие, рвущие, докапывающиеся до всего, отвратительные дикари. И всегда привяжутся к какой-нибудь ничтожной пустяковине, провались они совсем, говорю я! Я бы согласился променять свою на оспу или все сорта чахоток и был бы доволен судьбой. Теперь скажи мне, почему это совесть не может сразу отмучить человека за всякий проступок и затем оставить его в покое? К чему это она преследует его денно и нощно, нощно и денно, неделю за неделей, вечно, вечно, все из-за одной и той же старой вещи? В этом нет ни смысла, ни справедливости. По моему, совесть, поступающая таким образом, хуже самой грязи.
— Нам это нравится. Этого достаточно.
— Делаете ли вы это с честным намерением испытать человека?
Этот вопрос вызвал насмешливую улыбку и следующий ответ:
— Нет, сэр, извините пожалуйста. Мы делаем это просто потому, что это наше занятие, наше ремесло. Цель ее, конечно, испытание человека, но мы лично совершенно незаинтересованные агенты. Мы назначены высшими авторитетами и не можем рассуждать. Мы повинуемся приказаниям и оставляем последствия идти своим чередом. Но я с удовольствием допускаю это. Мы слегка пересаливаем исполнение приказания, когда представляется к тому случай, что бывает почти всегда. Мы наслаждаемся исполнением их. Нам приказано иногда напоминать человеку о его ошибках, но мы порядком увеличиваем данную нам меру. А когда мы завладеваем человеком, особенно чувствительным, о, уж мы его допекаем! Я видела, как совесть приходила из Китая и России посмотреть на такую личность, сведенную с пути истинного какою-нибудь случайностью. Я видела человека этого сорта, который нечаянно подстрелил мулатского ребенка. Новость разлетелась кругом, и я желала бы, чтобы ты никогда больше не совершал проступков, если все совести не собрались со всей земли насладиться забавным зрелищем и помочь его владыке расправиться с ним! Этот человек в страшных муках катался по полу в продолжение сорока восьми часов без еды и сна и, наконец, испустил дух. Ребенок через три недели совершенно поправился.
— Милый народец, нечего сказать! Мне кажется, я теперь начинаю понимать, почему ты по отношению ко мне была так непоследовательна. В нетерпении выжать весь сок из каждого греха, вы заставляете человека раскаиваться в нем в самых противоположных направлениях. Например, ты нашла неправильной вчерашнюю мою ложь этому бродяге, и я страдал от этого. Но только-что вчера я сказал другому бродяге чистую правду, т. е., что потворствовать бродяжничеству — значит быть плохим гражданином. Что же ты сделала тогда? Ты заставила меня сказать себе: «А, было бы гораздо добрее и гораздо похвальнее слегка подсластить ему пилюлю невинной маленькой ложью и дать ему почувствовать, что если ему не дают хлеба, то, по крайней мере, не отказывают в хорошем обращении, за которое он может быть благодарен». И что же? Я целый день терзался из-за этого. За три дня перед тем я накормил нищего, и накормил его по собственному побуждению, думая, что совершаю добродетельный поступок. Ты сейчас же начала повторять: «Фальшивый гражданин, накормил бродягу!», и я терзался по обыкновению. Я дал нищему работу, ты протестовала и против этого, после заключения контракта. Конечно, ты никогда не говоришь «до» совершения поступка. Затем я отказал нищему в работе, ты протестовала и против этого. Затем я вздумал убить бродягу, ты не дала мне заснуть целую ночь, пропитав угрызениями каждую пору моего тела. Наконец, я уже был уверен, что на этот раз поступаю правильно, — я отослал нищего с благословением, но я бы желал, чтобы ты прожила столько же лет, сколько я, если ты опять не протерзала меня всю ночь за то, что я не убил его. Есть ли на свете возможность удовлетворить это злодейское изобретение, которое называется совестью?
— Ха, ха! Это уж роскошь! Ну, продолжай.
— Но, погоди, ответь мне на вопрос: есть ли такая возможность?
— Нет такой; во всяком случае я не намерена открывать тебе ее, сын мой! Осел, мне нет дела до того, какой поступок ты совершил, мое дело нашептывать тебе в ухо и заставлять думать, что ты совершил ужасную низость. Мое занятие и моя отрада заставлять тебя раскаиваться во всем, что ты делаешь. Если я пропустила какой-нибудь случай, то это вышло нечаянно, уверяю тебя, что нечаянно.
— Не беспокойся, ты не упустила ни одной безделицы, насколько мне известно. Я никогда во всю свою жизнь не совершил ничего такого, в чем бы я не раскаивался в продолжение двадцати четырех часов. В прошлое воскресенье я слушал в церкви благотворительную проповедь. Первым моим побуждением было пожертвовать триста пятьдесят долларов, но я раскаялся в нем и уменьшил приношение на сто долларов, раскаялся в этом и уменьшил еще на сотню; раскаялся в этом и уменьшил еще на сто; опять раскаялся и уменьшил остальные пятьдесят на двадцать пять; раскаялся и оставил только пятнадцать; опять раскаялся и оставил 2 1/3 долларов; когда, наконец, ко мне подошли с блюдом, я опять раскаялся и положил десять центов. Хорошо. Когда я пришел домой, мне хотелось вернуть и эти десять центов. Ты никогда не даешь мне слушать благотворительные проповеди без того, чтобы не подгадить.
— О, никогда и не дам, никогда не дам! Ты всегда будешь зависеть от меня.
— Полагаю, что так. Много, много раз в бессонные ночи хотелось мне поймать тебя за шиворот. Только бы теперь удалось мне схватить тебя!
— Да, без сомнения! Но я не осел, а только ослиное седло. Но продолжай, продолжай. Ты спрашиваешь у меня больше, чем мне угодно открыть.
— Я рад этому. (Ты не замечаешь моей маленькой неискренности!). Послушай-ка, говоря беспристрастно, ты мне кажешься самой поганой, презренной, сморщенной гадиной, какую только можно себе представить. Я очень рад, что ты невидим для других людей; я бы умер от стыда, если бы увидели, что у меня такая заплесневелая, обезьяноподобная совесть, как ты. Хоть бы ты был футов пяти или шести вышины…
— О, пожалуйста! Кто же в этом виноват?
— Я не знаю.
— Да ты же, никто другой.
— Провались ты! Со мной не советовались относительно твоей наружности.
— Это все равно; тем не менее ты много способствовал моему обезображиванию. Когда тебе было лет восемь или девять, я была семи футов вышины и хороша, как картинка.
— Жаль, что ты не умерла в детстве! Значит ты росла наоборот, неправда ли?
— Некоторые из нас растут вверх, некоторые — вниз, смотря по обстоятельствам. У тебя когда-то была большая совесть; если у тебя теперь такая маленькая, то на это были свои причины. Однако, в этом виноваты мы оба: и ты и я. Ты имел обыкновение быть добросовестным в очень многих вещах, болезненно добросовестным, хочу я сказать. Это было очень много лет тому назад. Ты, вероятно, теперь этого не помнишь. Ну, я так увлеклась своим делом и так наслаждалась муками, которые вызывали в тебе некоторые ничтожные проступки, что не отставала от тебя до тех пор, пока не пересолила. Ты начат возмущаться, я — терять почву, съеживаться, уменьшаться ростом, загрязняться и обезображиваться. Чем более я слабела, то тем упорнее ты привязывался к этим отдельным проступкам до тех пор, пока, наконец, части моего тела, соответствующие этим проступкам, не затвердели, как рыбья чешуя. Возьмем, например, хоть курение. Я поиграла с этой игрушкой слишком много и проиграла. Когда все уговаривали бросить этот порок, это старое, жесткое место как будто разрослось и покрыло меня всего, как кольчуга. Она производит таинственное, удушливое действие, и вот я, твой верный ненавистник, твоя преданная совесть, впадаю в крепкий сон. Крепкий! Ему нет названия. Я в такое время не слышу грома. У тебя есть еще несколько таких пороков, штук восемьдесят, может быть, девяносто, действующих на меня таким же образом.
— Весьма лестно слышать; вы, вероятно, почти все время спите.
— Да, в прежние годы спала. Я бы и теперь спала все время, если бы не оказываемая мне помощь.
— Кто же тебе помогает?
— Другие совести. Когда личность, с совестью которой я знакома, старается уговорить тебя от снедающих тебя пороков, я прошу друга дать своему клиенту почувствовать угрызение в какой-нибудь собственной его глупости и это прерывает его вмешательство и заставляет искать собственного успокоения. Теперь поле моей деятельности ограничено бродягами, начинающими писательницами и т. п. прелестями. Но не беспокойся, я буду допекать тебя ими, пока они существуют. Можешь положиться на меня вполне.
— Думаю, что могу. Но, если бы вы, милорд, были так добры, что упомянули бы об этом факте лет тридцать тому назад, я бы обратил особенное внимание на свои грехи и думаю, что к настоящему времени не только навсегда усыпил бы вас и сделал не чувствительным к человеческим порокам, но превратил бы вас в гомеопатическую крупинку. О таком роде совести можно сожалеть. Разве я, превратив вас в гомеопатическую крупинку, посадил бы вас под стекло и сохранял бы на память? Нет, сэр, я бы отдал вас на съедение псу! Это самое подходящее место для вас и вам подобных и для всей вашей пакостной породы. По моему, вы сотворены не для общества. Теперь другой вопрос: много ли ты знаешь совестей в здешнем округе?
— Множество.
— Дорого бы я дал, чтобы увидать хоть одну из них. Не можешь ли ты привести их сюда? Могут ли они быть видимы для меня?
— Конечно, нет.
— Я бы сам должен был догадаться об этом, нечего было и спрашивать. Но все равно. Ты можешь описать их. Расскажи мне пожалуйста про совесть моего соседа Томсона.
— Очень хорошо. Я близко знаю ее, знаю много лет. Знал ее, когда она была одиннадцати футов ростом и безупречна на вид; теперь же она заскорузлая, липкая, безобразная и почти ничем не интересуется. Что касается до ее роста, то она спит в портсигаре.
— Очень вероятно, мало найдется в этом округе людей гнуснее, мелочнее Гуго Томсона. Знаешь ли ты совесть Робинзона?
— Да, это призрак от четырех до четырех с половиною футов ростом; был прежде блондином, теперь брюнет, но еще красивый и приятный.
— Верно. Робинзон хороший малый. Знаешь совесть Тома Смита?
— Я знаю ее с детства, лет с двух. Она была тринадцати дюймов ростом и несколько беспечна, как все мы бываем в этом возрасте. Теперь в ней тридцать семь футов, она самая величественная из всех нас в Америке. Ноги ее еще болят от вырастания; времени у нее много. Никогда не спит. Она самый энергичный и деятельный член ново-ново-английскогоклуба совестей. Она председательница клуба. День и ночь вы можете видеть, как она грызет Смита, надсаживаясь над своей работой с засученными рукавами, с лицом, оживленным радостью. Она теперь блестящим образом овладела своей жертвой. Она может заставить бедного Смита вообразить, что всякий самый невинный его поступок — отвратительное преступление. Тогда она садится за работу и чуть не вытягивает из него душу из-за этого.
— Смит благороднейший человек во всем здешнем округе, и самый невиннейший и вечно страдает о том, что не может быть хорошим! Только совесть может найти удовольствие мучить такую душу. Знаешь ты совесть моей тетки Лери?
— Я видел ее издали, но не знаком с ней. Она живет на открытом воздухе, потому что нет двери, в которую бы она могла пройти.
— Я могу поверить этому. Постой-ка, знаешь ли ты совесть этого публициста, который как-то раз выдал мои стихи за свой «сборник» и заставил меня заплатить судебные издержки, которые я навлек на себя, чтобы отстранить его?
— Да, он пользовался громкою известностью. Месяц тому назад его показывали на выставке вместе с другими достопримечательностями, в пользу нового члена кабинета совести, изнывавшего в изгнании. Входные билеты и провоз были дороги, но я проехала даром, назвавшись совестью издателя, и вошла за половинную цену, выдав себя за совесть священника. Однако, совесть публициста, служившая главною приманкою выставки, потерпела полное фиаско. Она была там, но что же толку? Управление поставило ее под микроскоп, увеличивающий только в тридцать тысяч раз, и никто не мог рассмотреть ее. Это возбудило вообще негодование, но…
Тут на лестнице послышались быстрые шаги. Я отворил дверь и тетя Мэри ворвалась в мою комнату. Встреча была радостная, посыпался веселый дождь вопросов и ответов относительно семейных происшествий. Наконец, тетя сказала:
— Но теперь я должна пристыдить тебя немножко. В последний день нашего свидания, ты обещал мне заботиться о нуждах этого бедного семейства, что живет в углу, так же усердно, как это делала я. Ну, я случайно узнала, что ты не сдержал обещания. Разве это хорошо?
Признаться сказать, я ни разу и не подумал об этой семье, и теперь чувствовал себя мучительно виноватым. Я взглянул на свою совесть. Моя душевная тяжесть сильно подействовала на нее; тело ее наклонилось вперед, она едва не падала со шкафа. Тетя продолжала:
— Подумай, как ты забросил мою бедную protégée из богадельни, милый ты мой, жестокосердый обманщик!
Я покраснел, как рак, язык мой не повиновался мне. Сознание моей преступной небрежности становилось все сильнее и острее. Совесть моя начала покачиваться взад и вперед, а когда тетя огорченным голосом продолжала:
— Так как ты не разу не навестил ее, то, вероятно, тебя теперь не огорчит известие, что это бедное дитя умерло несколько месяцев тому назад, совершенно беспомощное и брошенное! — Моя совесть не могла больше снести тяжести моих страданий, свалилась вниз головой с своего высокого места на пол с тупым свинцовым стуком. Она лежала, корчась в страшных муках и трепеща от страха и напрягала каждый мускул, чтобы встать. С лихорадочной поспешностью я подскочил к двери, запер ее на ключ, прислонился к ней спиной и не спускал глаз с своего барахтающегося повелителя. Мои пальцы горели от нетерпения приняться за свою смертоносную работу.
— О, что такое с тобой делается? — воскликнула тетя, отступая от меня и следя испуганными глазами за моим взглядом. Я отрывисто и коротко дышал и едва мог сдержать свое возбуждение.
— О, не смотри так, ты меня пугаешь! О, что же это может быть? Что ты видишь? Почему ты так смотришь? Что ты делаешь с своими пальцами?
— Молчи, женщина, — сказал я хриплым шепотом, — смотри в другую сторону, не обращай на меня внимания! Это ничего, ничего. Со мной это часто бывает. Через минуту все пройдет. Это от излишнего курения…
Мой побежденный лорд с дикими от ужаса глазами старался доползти до двери. Я едва мог дышать. Тетка заломила руки и сказала:
— О, я знала, что это так будет! Я знала, что этим кончится. О, умоляю тебя, брось ты эту пагубную привычку, пока еще не поздно. Ты не должен, ты не будешь больше глух к моим мольбам! (Моя барахтающаяся совесть выказала внезапные признаки утомления!) О, обещай мне, что ты откажешься раз навсегда от этого рабства табака! (Совесть начала сонно раскачиваться — восхитительное зрелище!) Я прошу тебя, заклинаю тебя! Умоляю тебя! Ум отказывается служить тебе! В твоих глазах безумие! О, послушайся меня, послушайся, и ты будешь спасен! Смотри, я прошу тебя на коленях! — она опустилась на колени. Совесть моя опять закачалась, томно опустилась на пол, бросив на меня последний тяжелый, умоляющий взгляд… — О, обещай, или ты погиб! Обещай и будь спасен! Обещай, обещай и живи! — с долгим сонным вздохом моя покоренная совесть закрыла глаза и впала в глубокий сон!
С торжествующим криком я прыгнул мимо тетки и в одну секунду схватил за шиворот моего вечного врага. После стольких лет ожидания и тоски он был мой, наконец! Я разорвал ее на мелкие кусочки, раздавил кусочки на крошки, бросил окровавленный мусор в огонь и с наслаждением втянул ноздрями приятный запах моего жертвоприношения. Наконец-то и навсегда умерла моя совесть!
Я был свободный человек! Я обернулся к своей бедной тете, еле живой от ужаса, и крикнул: