Стояли уже глухие сумерки, хотя часы показывали всего три часа дня. Солнце исчезло; о нем напоминала лишь неширокая малиновая полоска на западе. Наверху калеными металлическими осколками дрожали звезды. Землю уже освещала лупоглазая луна.
Залитые лунным светом, на поляне паслись олени. Пугливые важенки подняли головы и уставились на нас. Я метнул маут, поймав за рога самого крупного, широкогрудого самца. Он крутнул головою, намереваясь вырваться, но я быстро подбежал к нему и пригнул к земле рога. Теперь он будет послушным, как котенок.
— А где нарты? — задыхаясь от волнения, спросил Жорка.
— Верхом не хочешь?
— Разве на оленях ездят верхом?..
Вместо ответа я вскочил на оленя, и он рысцой пробежал по поляне круг.
— Садись, малыш. И крепче держись.
Жорка вспрыгнул на животное с кошачьим проворством и завопил то ли от страха, то ли подбадривая себя. Олень вскинул рогатую голову и понес. Скоро беспокойный всадник подпрыгивал внизу, на Вилюе.
— Далеко не заезжай! — крикнул я. — Здесь не улица Горького, мишка задрать может!
Перед тем как лечь, когда все, кроме меня и Жорки, уснули, он запалил керосиновую лампу и раскрыл свой огромный чемодан. Добрую половину чемодана занимали маленькие красочные томики в твердых и мягких переплетах.
— Что за книги? — спросил я.
— Стихи.
— Дай что-нибудь глянуть.
— Только, пожалуйста, не трепли, — бережно передавая мне томик Пушкина, попросил Жорка. — На растрепанную книгу мне смотреть так же больно, как и на избитого человека.
Он выбрал нужные стихи, осторожно перекладывая книги, и при этом лицо его было непривычно серьезным, почти торжественным.
— Ты так любишь стихи, малыш?
— Странный, как же можно не любить поэзии? Эта любовь — главный признак, отличающий нас от животных. Для меня, например, не существует человека, если он скажет, что стихи пишутся для забавы. Заболоцкий тебе нравится?
Я заерзал в спальном мешке: имя Заболоцкого я слышал, но никогда не читал его стихов.
— Мне Пушкин и Лермонтов по-настоящему нравятся, — вывернулся я.
— Школярский ответ. Разумеется, что Пушкин и Лермонтов не могут не нравиться. А из советских?
— Может, спать будем? А то разбудим всех, — предложил я: современную поэзию я знал лишь по школе.
— А я очень многих наших поэтов люблю и читаю, — мечтательно сказал Жорка. — Светлов, Рыленков, Мартынов, Евтушенко... Все они такие разные, интересные.
— Маршак мне нравится, — сказал я, чтобы не ударить лицом в грязь перед мальчишкой.
— Очевидно, его переводы с английского? — оживился Жорка. — Бернса?
В это время на мое счастье проснулся пожилой Федорыч.
— Давайте же спать!
И мы замолчали.
Некоторое время мы тихо шелестели страницами, потом Жорка зашептал:
— В моем возрасте люди пишут стихи от невежества, ибо читают мало. Если бы читали побольше настоящих стихов, сразу бы поняли, что стоят их жалкие опусы... Но я все-таки пробую царапать. Только ты никому не говори. Идет?
— Идет. Почитай что-нибудь свое.
Жорка некоторое время молчал, потом начал громким шепотом:
— Уж вечер близится к концу.
Зажглись огни в соседнем здании,
А я на лавочке сижу,
Назначив здесь свидание.
Он запнулся, а я ляпнул:
— Здорово получается. Как у Блока. Давай дальше.
— Господи, какую ты глупость говоришь! — всплеснул руками Жорка. — Черт!.. Уже жалею, что выболтал тебе про свои стихи. Будто святую тайну раскрыл...
...Глухой ночью меня разбудил какой-то шум. Я открыл глаза и долго не мог понять, что это за шум. Будто кто-то ходил по крыше барака. Потом донеслось глухое рычание.
— Медведь! — раздался истошный крик.
Поднялась паника. В темноте я натыкался на чьи-то тела, падал, никак не мог добраться до ружья, висевшего на стене. Наконец ружье у меня в руках, и я выскочил на улицу.
В ярком блеске луны с пологой крыши барака спускалось на ту сторону что-то темное, длинноногое... Вскинув ружье, я быстро обежал барак, хотел уже было нажать на спусковой крючок.
Верно, добрый ангел удержал меня от страшной ошибки: передо мною маячила вся заиндевевшая на морозе улыбающаяся Жоркина рожа.
Перепуганные вооруженные люди со всех сторон окружили пленника.
— Че вы, че вы, пошутить ведь хотел... — застрочил Жорка.
Сначала было глухое молчание. Потом раздался голос Константина Сергеевича:
— Ну вот что, любезный: еще одна подобная шутка — выгоню из партии к чертовой матери!
Понемногу разошлись; я и Жорка остались одни.
— В печную трубу рычал... У меня здорово это получается... Думал, будете очень смеяться... — промямлил он.
Я молчал.
— Если кому рассказать, ведь со смеху помрут!..
Я поднял глаза к небу.
— Боже, какой кретин!
Утром за завтраком он попросил извинения:
— Я никак не ожидал, что наведу такой переполох. Так что вы не сердитесь, пожалуйста. — И вдруг прыснул в кулак.
Все тоже улыбнулись: простили.
III
Жорку назначили в мою смену младшим буровым рабочим. Узнав, что я буровой мастер и его непосредственный начальник, он неизвестно почему расхохотался. Я рад, что он в моей смене: веселее будет! Но рад ли Федорыч, мой старший рабочий? Больше всего на свете он любит покой. Любит и споро потрудиться, но терпеть не может суеты в работе. Иногда он бывает ворчлив и оттого тяжел.
— Федорыч, — например, говорю я. — При подъеме штанги удобнее отворачивать вот так. — И показываю, как лучше и быстрее это делать.
Но он продолжает работать ключом по-своему, да еще ни за что ни про что начинает отчитывать меня:
— Ты мне не указывай. Я больше твоего на свете-то пожил.
Меня так и подмывает заметить, что возраст здесь ни при чем. Но я молчу. Прощаю ему все недостатки, лишь вспомню о том, что рассказывал боевой товарищ Федорыча, Водников, технорук экспедиции, как-то приезжавший к нам в партию. Бежавшего из плена Федорыча настигла погоня. Это было в Белоруссии, в дремучем лесу. Нет, фашисты не травили его собаками, не кололи штыками. Они сделали в земле узкий и глубокий проем и по шею закопали пленника. Вежливо распрощались на плохом русском языке и ушли. Двое суток простоял врытый в землю Федорыч. Вокруг ползали гадюки, в изобилии водившиеся в этих местах. На рассвете появился медведь. Он остолбенело поглядел на человеческую голову, торчащую из земли, повернулся и побежал. Испугался. Смертника случайно обнаружили партизаны. Бойца, споткнувшегося в потемках о голову чуть теплого Федорыча, звали Водниковым...
В партии две буровые. На буровых работаем в три смены; нынче нам в утро. Кроме буровиков, на работе с нами неотлучно начальник партии и тракторист. У Константина Сергеевича золотые руки: он и керн сортирует за техников, которых все никак не пришлют, и станок помогает ремонтировать. Он начал путешествовать давно, лет двадцать назад, сразу после университета, и изъездил вдоль и поперек весь Союз. Бродяжья жизнь не только не тяготит его, но он и не представляет для себя другой жизни. С людьми начальник партии крут, но справедлив.
У тракториста основная работа, когда буровые переезжают на новые места. Адская работа у тракториста и начальника партии. С утра до ночи. Вот и сегодня они вышли с утренней сменой.
На Вилюе темно и еще холоднее, чем наверху, возле барака. Слева и справа шумит едва различимая тайга. Идем друг за другом по узкой стежке, протоптанной посреди замерзшей реки. Впереди Константин Сергеевич с яркой «летучей мышью». Жорка за мною, последний. Он беспечно насвистывает модную песенку.
— Будь хоть сейчас серьезным, — оборачиваясь, говорю я. — Ведь впервые в жизни на работу идешь.
— Чтоб мне провалиться на этом месте, я сейчас серьезный, даже волнуюсь, — сообщает Жорка. — Только внешне такой...
Впереди идущий начальник партии остановился, и за ним, как звенья одной цепи, остановились остальные. Он поднял над головою «летучую мышь», и яркий свет выхватил из темноты три штабеля ящиков с керном. На этом месте летом мы бурили скважину.
— Трактор к штабелям не пройдет: валуны. Ящики придется перенести на дорогу, за ними на днях прилетят, — сказал Константин Сергеевич.
Прыгать по обледенелым валунам, скрытым под снегом, да еще тащить на себе тяжеленный ящик — занятие не из приятных. Но делать надо.
Жорка первым направился к штабелям. Мы понимающе переглянулись. Неужели первый блин комом?
Я обогнал его, добрался до штабеля и начал перекладывать ящики.
— Зачем? — спросил Жорка.
— Внизу полегче есть, я знаю, — неосторожно пояснил я.
— Ну-ка. — Он довольно грубо оттолкнул меня от штабеля и, ухватившись за первый попавшийся ящик, с великим трудом взвалил на плечо. Закряхтев, выпрямился. Потом, шатаясь, нащупывая ногою ровные места, пошел вниз к реке.
Когда на обратном пути он поравнялся со мною, сказал вроде бы со злостью:
— Это я только с виду тонкий, звонкий и прозрачный. На самом деле любому из вас холку намылю!
Перетаскали ящики, и снова в дорогу.
За поворотом реки показался копер буровой вышки и тепляк — наспех сложенный бревенчатый дом. От цепочки идущих людей отделилась смена и тракторист — четыре человека. А мы лезем наверх по крутой стежке, ползущей на огромный голец. Там, на вершине, наша буровая. Подъем утомителен, порою опасен; часто садимся на снег, переводим дух, унимая сильные толчки сердца.
— Так каждый день будем забираться? — глядя вниз на все уменьшающийся копер буровой вышки, спросил меня Жорка.
— Да. Пока не пробурим скважину. А что — тяжко?
— Что ты, чудак! Здорово!..
Наконец мы на вершине и торопимся к буровой. В тепляке, пока Федорыч разогревает и запускает двигатель, а Константин Сергеевич рассматривает керн, я объясняю Жорке азы колонкового бурения. Потом перечисляю его обязанности:
— Топить «буржуйку». Дров в тайге навалом. Раз. Охлаждать снегом «бегунок». Двигатель мы прозвали так потому, что, если плохо приболтишь его к полу, он может сорваться и покатиться на маховиках. Это два. И при подъеме принимать штанги. Три. Все. Ясно, каштановый?
— Так сложно, что медведя можно научить.
И началась работа. Жорка, беспрестанно хлопая дверью тепляка, наготовил на всю смену дров, натаскал полные ведра сыпучего снега. Я давлю на рычаг, врезаясь победитовой коронкой в вечную мерзлоту, краем глаза слежу за Жоркой: как бы чего-нибудь не натворил. Он носится как угорелый, пунцовые щеки уже успел измазать мазутом, зеленые глаза горят, словно у кошки. Он не «показывает себя» с лучшей стороны, нет, нутром чую: азартная любовь к труду в крови у таких чертей.
— Ну как, нравится? — спрашиваю я во время обеда.
— Как тебе сказать... Хотелось бы, чтобы шевелились не только руки и ноги, но и мозговые извилины.
Оставалось свободных полчаса, и Жорка потащил меня из полутемного тепляка на свет, на мороз. Я подошел к Константину Сергеевичу, который о чем-то говорил с Федорычем. Жорка направился к обрыву.
— Осваивается паренек? — спросил Константин Сергеевич.
— По-моему, уже освоился, — ответил я.
— Работящий, сразу видно, — подтвердил немногословный Федорыч.
И мы посмотрели на Жорку. Как раз в это время с ним случилось что-то странное: он вдруг гикнул, подпрыгнул козлом и опрометью помчался в тепляк. Через секунду он вновь появился на улице. В руках он держал большой лист фанеры. Подбежал к обрыву и сел на этот лист.
— Стой! — в один голос закричали мы: катиться с такой высоты по узкой тропе, рискуя разбиться о частые стволы лиственниц, было безумием.
— Ах-ха-ха!.. — раздалось в ответ бесовски-озорное, задорное. — Пишите письма!
Мы подбежали к обрыву и с замиранием сердца следили за сумасшедшим спуском. Вот «санки» прыгнули с природного трамплина. Вот они ударились о ствол дерева и закружились вместе с Жоркой. Еще один трамплин. Еще один удар. И Жорка вылетел на Вилюй.
Встает, берет в руки фанеру и идет к гольцу.
Когда он поднялся на вершину, мы уже были на буровой. Константин Сергеевич выговаривал Жорке в тепляке.
— Че вы, че вы так беспокоитесь? — искренне удивился Жорка. — Ведь я бы на тот свет отправился, а не вы.
— А я бы под суд из-за тебя пошел, — вздохнув, объяснил начальник партии.
— Ну?.. Неужели такой закон есть? Не знал.
— Теперь знай.
Короток зимний северный день. Едва обед прошел, а за оконцем уже стемнело, и в квадратном отверстии крыши цветными гроздьями вспыхнули звезды. И совсем скоро, выбежав на улицу, заметишь далеко-далеко внизу на Вилюе качающийся огонек — то смена идет, и головной освещает дорогу «летучей мышью».
— А че дома вечерами делать? — спрашивает Жорка, когда мы, скинув промасленные ватники и облачившись в бараньи полушубки, подходим к обрыву.
— Книжки читать, транзистор слушать. Вечерами здесь отличная танцевальная музыка ловится.
— А танцевать с медведицей?
Начинается спуск. Жорка идет впереди и нетерпеливо оглядывается на нас. С какой бы радостью сейчас он скатился еще разок!
Потом он сел и немного проехал таким манером. Обрадованно прокричал:
— Константин Сергеевич! Можно я так спускаться буду? Скорость небольшая, потому что сразу двойное торможение: ногами, руками и пятой точкой!
Начальник партии ничего не ответил, и Жорка воспринял такую реакцию как знак согласия.
...Бывало, слова за смену не вымолвишь с молчаливым Федорычем. Бесповоротно нарушил Жорка наш покой.
IV
В дикие январские морозы, когда плевок, не долетая земли, превращается в ледяную горошину, к нам прибыл корреспондент столичной газеты. Он намеревался написать очерк о передовой партии экспедиции и сделать снимок лучшего буровика.
Корреспондент оказался молодым, чрезвычайно тощим и длинноногим парнем в очках. Лопатки его выпирали, как две скобы, а пиджак висел, словно на вешалке.
— Из Освенцима? — поинтересовался Жорка. — Какой препарат испытывали на тебе фашистские изверги?
За эти вопросы он получил от меня подзатыльник.
Всю неделю корреспондент ходил с нами на буровую, рассматривал станок, двигатель, штанги, коронки и все записывал в свой блокнот.
— Запиши: это кувалдометр, — объяснял Жорка, показывая ему пудовую кувалду.
Или небрежно, с видом знатока давал непрошеное интервью, выстукивая тупым носом катанка по дощатому полу буровой:
— Житуха наша, сам видишь, суровая. К маме сбежит тот, у кого кишка тонка. Экзотика?! — восклицал он, хотя корреспондент и не думал ничего спрашивать. — Боже мой, этого добра хоть отбавляй: в обнимку с медведями спим, якутский волк наш товарищ. Летом топи так и кишат крокодилами, бегемотами. Здесь рта не разевай, сожрут с потрохами.
Все добросовестно изучив, корреспондент перестал ходить на буровую и теперь целыми днями сидел в бараке, ожидая вертолета, писал. Ему оставалось лишь сделать фотографию передового рабочего, но мы все никак не могли собрать общего собрания, чтобы выдвинуть кандидатуру: одни спят, другие на работе. Наконец в воскресенье собрались. Люди мялись, тянули, потом начали выдвигать чуть ли не каждого по очереди и единодушно голосовать «за». Чехарда эта наконец надоела Константину Сергеевичу, он поднялся и сказал:
— А я предлагаю Георгия. Парень он грамотный, буровую технику освоил быстро, работает хотя всего два месяца, но хорошо, старательно.
С ходу проголосовали «за».
Конечно, были рабочие опытнее, достойнее. Я понял хитрость, что ли, начальника партии: Жорка, возможно, остепенится, увидев свой портрет в центральной газете.
Но здесь случилось непредвиденное.
— Че-че-че? Меня?! Ни за что! Хоть живьем режьте, хоть в проруби утопите! — страшно покраснев, выпустил Жорка длинную пулеметную очередь.