Наверное, это было все, что Чипу удалось отложить на черный день!
У меня сжалось сердце. Я сказал ему, что, на мой взгляд, тридцати долларов должно хватить, но даже если этого вдруг и окажется недостаточно, что я обязательно помогу ему деньгами, да и ребята тоже скинутся.
— Нет, — решительно сказал Чип, укутываясь одеялом. — Он этого не одобрил бы. То есть, я хочу сказать, что Шеф никогда не согласился бы… чтобы для него собирали деньги, как для нищего.
Вскоре я уснул, и меня насилу растолкали, когда в небе забрезжил рассвет, знаменуя собой начало очередного дня в аду. Я огляделся по сторонам в поисках Чипа, но его нигде не было видно. Не объявился он и потом. Он ушел от нас, и я знал, куда. Чип отправился на поиски адвоката, который будь то за деньги или просто из жалости, согласился бы защищать его героя на суде.
Бедный Чип!
Однако уже очень скоро я и думать забыл о Уотерсе и его злоключениях. Да и остальным тоже стало не до него. За завтраком я рассказал ребятам о событиях предыдущей ночи, и их реплики, отпускаемые по ходу всего повествования в адрес шерифа, не отличались особым изяществом и благопристойностью.
Только босс сидел молча, склонившись над чашкой кофе, задумчиво размешивая в нем так называемый сахар и наверняка в душе проклиная все на свете. И тем не менее вслух он не произнес ни слова, и я бы даже сказал, что вид у него был весьма довольный.
Но очень скоро он забыл о Уотерсе. Так же, как и я. Так же, как и все мы, по мере того, как день шел своим чередом, и мы почувствовали на собственной шкуре, что мальчишки больше нет среди нас!
Я утверждаю, что мы почувствовали это, потому что все с самого начала пошло наперекосяк.
Когда закончился запас нарезанной проволоки, то пришлось вызвать из кухни повара и задействовать его на этой нехитрой операции, приставив к машинке для резки проволоки, на которой до него так споро работал Чип. Теперь же идилии пришел конец. Отрезки проволоки вылезали из агрегата с явной неохотой, по одной за раз, и весь этот процесс сопровождался таким душераздирающим скрипом и металлическим скрежетом, что жара начинала казаться ещё в сто раз невыносимей, и хотелось пойти и удавиться.
В конце концов, повар бросил работу и подошел к конуре, возле которой босс перевязывал очередной тюк, где этот самый повар взгромоздился на весы и выступил с короткой, но проникновенной речью; он открыто заявил, что работа в хлеву, который здесь почему-то назывался кухней, с самого начала была величайшим унижением для его человеческого достоинства, а поэтому он надеется, что заставил нас достаточно пострадать и откровенно сожалеет о том, что не может устроить нам ещё более жестоких козней; по его словам выходило, что мы были не иначе, как сборищем вонючих бродяг, а босс — самым большим придурком и раздолбаем изо всех, кто когда-либо встречался ему на жизненном пути; в заключение он так же выразил пожелание, чтобы все мы отправлялись к черту вместе со своей проволокорезкой, что же до него самого, то ему это все надоело, и ноги его больше здесь не будет!
Вообще-то никто и не думал его задерживать, лишь один железный крюк, которым босс вытаскивал тюки, метнулся ему вдогонку, просвистев у самого уха.
И мы все с большим сожалением констатировали, что бросок пришелся мимо цели.
Вскоре после этого меня заставили слезть с площадки для подачи сена и поставили нарезать проволоку. Что ж, сказать по совести, проволокорезка представляла собой довольно примитивное, но в высшей степени своенравное устройство. До того, как попасть к нам, машинка — как, впрочем, и все остальные орудия труда, которыми располагало наше хозяйство — уже успела побывать где-то в употреблении, отчего крепеж узлов механизма был сильно расшатан, и затянуть гайки покрепче уже не было никакой возможности. Некоторые детали держались буквально на честном слове, другие же и вовсе были безнадежно погнуты, так что для меня и по сей день остается большой загадкой, каким образом мальчишке удавалось так ловко с ней управляться. Я старался изо всех сил, но все проволоки у меня получались разной длины и прочности. Они либо натягивались так сильно, что ломались при первом же ударе пресса, или же, наоборот, провисали, извиваясь длинными черными змейками.
Но хуже всего было то, что я никак не мог заставить нормально работать рычаг, с помощью которого отсекалась проволока, отчего практически каждый её отрезок выходил из-под моих рук с загнутыми, перекрученными концами, что доводило работника, заправляющего их в пресс, буквально до белого каления, а шеф ругал меня последними словами всякий раз, когда ему приходилось перетаскивать к штабелю очередной тюк.
Что и говорить, день выдался на редкость неудачный.
К тому времени, как наступила пора первого завтрака, у меня было уже столько недоброжелателей, что я счел за благо тихонько удалиться в сторонку, где в полном одиночестве съел свой чернослив, сгрыз сухарь, запил все это кофе, и даже не решился сходить за добавкой.
Место повара занял работник, прежде трудившийся на подаче проволоки и согласившийся испытать себя на новом поприще лишь при условии, что первый же недовольный его стряпней и вслух заявивший об этом займет его место. И ещё он заверил нас в том, что жалобы с нашей стороны гарантированы!
Короче, утро выдалось совершенно безрадостное, и нас не воодушевляла даже мысль о скором обеде.
А тут в довершение ко всему снова объявилась эта девчонка.
То есть, Мэриан Рэй снова приехала к нам, и мы поначалу даже обрадовались её появлению; она же первым делом спросила нас о Чипе. И пока мы судорожно соображали, что ответить, и как сказать, она продолжала развиваться свою мысль, объявив, что он самый замечательный мальчик на свете, и что её отец собирается приехать специально для того, чтобы встретиться с ним и попытаться убедить его в необходимости цивилизованного существования.
Затем все выразительно уставились на меня, и тогда мне пришлось выйти вперед и рассказать о событиях прошлой ночи. Вообще-то, я догадывался, что ни к чему хорошему это не приведет, однако никто из нас не мог предположить заранее, что все окажется так плохо.
Когда я закончил говорить, она холодно сказала:
— А вы все это время стояли рядом и спокойно глядели на то, как этот неотесанный мужлан, возомнивший себя вершителем правосудия, арестовывает бедного больного парня?
Я лишился дара речи. У меня просто не было слов. Чувствовал я себя в этот момент ужасно, и, надо думать, мой вид был лучшим тому подтверждением.
Удостоверившись в моем полнейшем разгроме и поражении, она переключила внимание на Ньюболда, обрушив на него всю мощь своей артиллерии. Ее улыбка была очаровательна.
— Но ведь если Чип отправился выручать из беды друга, — проникновенно проговорила она, — то я уверенно, что вы обязательно поможете ему, и ничто вас не остановит!
Ньюболд расправил плечи и взмахнул рукой, указывая на пресс для сена. Под порывами легкого ветерка с земли поднимались клубы сенной трухи и пыли, и можно было подумать, что агрегат дымится.
— Мэриан, даже если бы сам ангел Господень спустился с небес, — сказал он, — и вострубил бы мне об этом в самое ухо, то я все равно не ушел бы отсюда до тех пор, пока не управился бы со всей работой! Вот так!
Девушка же лишь покачала головой.
— Ах, зачем вы так, — проговорила она, — ведь я же знаю, что за вашей суровой внешностью скрыта чувствительная душа! Вы же отлично знаете, что несчастный маленький Чип — бедняжка! — обязательно попытается проникнуть в тюрьму, чтобы освободить из неё своего кумира — и сам наверняка окажется в колонии для малолетних преступников. Но вы ведь не допустите этого! Я просто уверена, что не допустите!
И она одарила Ньюболда лучезарным взглядом. Лицо его исказилось, словно от удара в челюсть, и он сделал два стремительных шага навстречу ей. На нем было ничуть не меньше пыли, чем на самом прессе, а на плечах его линялой фланелевой рубахи красовались белые разводы от высохшего пота.
— Мэриан, — сказал он, — не надо так со мной разговаривать. И вообще, с какой стати мы с вами должны волноваться и переживать из-за какого-то там Уотерса? Мое мнение о нем вам известно. Так какое мне до него дело?
Он был серьезен. Мы же стояли, потупившись и сосредоточенно разглядывая собственные руки. Было совершенно очевидно, что Ньюболд оправдывался перед ней, и слышать это было в высшей степени непривычно.
— Какое мне дело до Уотерса? — неожиданно вскинулась девушка. — Да ровным счетом никакого — если не считать того, что он нездоров. Мне он совершенно безразличен — но ведь бедный маленький Чип просто обожает его. Я же склонна доверять человеку, завоевавшему доверие такого парня, как Чип. Но я уверена, что вы передумаете. Медлить нельзя. Мне всегда казалось, что вы самый замечательный, самый великодушный человек на свете, и я знаю, что не ошиблась в вас. Я просто не могла ошибиться!
Ньюболд наставил на неё указательный палец, словно в руке у него был пистолет.
— Так, значит, вы хотите, чтобы я бросил все дела и вытащил того бродягу из тюрьмы? — тихо уточнил он.
— И-мен-но! — отчеканила она голосом школьной учительницы.
— Моя работа здесь! — сказал Ньюболд. — И я никогда не брошу её. Ни ради Уотерса. Ни ради мальчишки. — Он явно начинал заводиться, вплотную приближаясь к кульминационному моменту всей своей речи. — Ни даже ради вас.
Девушка отшатнулась от него.
— Теперь я понимаю, — печально качая головой, проговорила она. — Что ж, полагаю, мне следует поблагодарить вас за откровенность. Сегодня я увидела ваше истинное лицо. Вы казались мне решительным, мужественным человеком. Теперь же я вижу, что ошибалась — вы просто обыкновенный скотник!
Глава 14
Когда-то у меня был старший брат. И я ненавидел его за то, что он был старше и сильней меня, своими дразнилками и бесконечными придирками он доводил меня до белого каления, и ничего поделать с этим я не мог. Мне оставалось лишь молиться, призывая на его голову разные несчастья, и, похоже, однажды небеса услышали мою просьбу. Как-то раз на переменке в школе он подрался с одним новичком. Тот мальчишка был помладше его, у него было веснушчатое лицо, волосы цвета дорожной пыли, плутоватые глаза, а ещё во время драки он издевательски усмехался и зло поджимал губы.
Но он умел боксировать. Три раза он оказывался на земле; но всякий раз упрямо поднимался и в конце концов научился уклоняться от ударов моего братца, после чего сам основательно поколотил его. Для начала он подбил моему брату глаз и разбил в кровь губы, а потом лупил его кулаками в живот до тех пор, пока тот не застонал, и по челюсти — пока он не взвыл от боли.
Поначалу мне даже нравилось глядеть на это, однако мало по малу в душе моей начинала просыпаться обида. И вот, наконец, я уже мысленно молился о том, чтобы с неба посыпались камни или случилось бы ещё что-нибудь такое, только бы не видеть больше, как унижают моего брата.
Примерно то же чувство я испытал и теперь, стоя поодаль и наблюдая за тем, как Ньюболд безропотно выслушивает всякие обидные эпитеты, которыми награждала его визитерша.
Потом вскочила в седло и уехала. Ньюболд же остался неподвижно стоять на месте, словно в землю врос, устремив задумчивый взгляд куда-то в пространство перед собой.
Бедный Ньюболд!
Пусть иногда он был суров и несправедлив по отношению к нам, но все-таки было ужасно видеть этого великана таким расстроенным из-за несправедливых обвинений, брошенных ему этой вертихвосткой. Да и какое она имела право разговаривать с ним таким тоном? И какое ему дело до того, повесят Уотерса или нет? И вообще, мы-то тут при чем?
Вскоре босс пришел в себя, и весь остаток дня он молча трудился на самом трудном участке работы — принимал и складировал тюки. И за все это время он не проронил ни слова. Силы он был недюжинной, а кипевшие в его душе ярость и гнев не давали ему уставать.
Но все по-прежнему шло кувырком. Около четырех часов что-то случилось с трамбующим поршнем пресса. Он застрял где-то посредине короба и не шел ни взад, ни вперед. Погонщик поначалу честно пытался поднять его вверх или же хотя бы протолкнуть вниз, но убедившись в тщетности своих усилий, сдался и закричал:
— Чип! Эй, Чип!
Работник, трудившийся на загрузке сена, тут же выглянул из-за угла, и в его взгляде были страх и надежда.
— Что, Чип возвращается? Где Чип? — засуетился он.
Босс отошел от дверцы короба и сурово взглянул на обоих провокаторов. Затем он взобрался наверх, чтобы самолично устранить неисправность.
Он покопался в начинке агрегата с одной стороны, потом зашел с другой, в то время, как все мы просто сидели на земле, расположившись по возможности в тени, и тяжелые капли пота медленно катились по нашим лицам и шеям, затекая за шиворот.
Вообще-то, мы не сомневались в том, что босс все равно ничего не починит. И знали наверняка, что Чип, будь он сейчас здесь, сумел бы отладить механизм в два счета.
Он бы сам залез в короб, чертыхаясь и проклиная все на свете, а затем лишь требовал бы подать ему то один инструмент, то другой, и уже очень скоро поломка была бы исправлена. Каких-нибудь десять минут — и пресс снова заработал бы.
Но Чипа больше не было с нами! Можно сказать, что для наших стройных рядов это была поистине невосполнимая утрата!
Босс же упорно молчал. Схватив большой гаечный ключ, он принялся отвинчивать гайки, чтобы можно было снять боковую стенку агрегата.
Помогали ему все. Мы проработали дотемна, еле-еле справившись с работой, на которую обычно у нас уходило гораздо меньше времени, потому что тогда с нами был Чип, который то и дело подгонял нас острым словцом, называя дураками, тупицами и истуканами. В конце концов нам все же удалось с грехом пополам разобрать машину настолько, чтобы убедиться в своей неправоте.
Оказывается, поршень заело с другой стороны!
Узнав об этом, мы испытали такое сильное разочарование, что бросили работу и побрели восвояси, направляясь к столовой, хотя до конца рабочего дня оставался ещё целый час времени. Однако отвращение и ощущение безысходности, внезапно овладевшее всеми нами, оказалось таким сильным, что мы просто ушли.
Украдкой взглянув через плечо, я увидел, что Ньюболд смотрит нам вслед, сжимая в своей огромной ручище восьмифунтовый гаечный ключ.
В любое другое время он бросился бы за нами, словно раненный лев, но сейчас этого не произошло, ибо лев в душе Ньюболда умер. Его как будто подменили — и я знал, в чем дело! У него болело сердце и ныла душа, которую нещадно жгло уязвленное самолюбие.
Мысленно я пообещал сам себе не попадаться этому парню под руку и не вступать с ним в пререкания в течение, по крайней мере, ближайшего месяца! От него теперь можно было ожидать все, что угодно.
Ньюболд не пожелал сдаться даже после нашего демонстративного ухода. Совсем наоборот. Он взялся за дело с утроенной энергией, принимаясь разбирать агрегат с противоположной стороны.
Босс работал с упорством, достойным лучшего применения, вступив в неравную схватку с двумя большими, скрипучими задвижками. И все это сопровождалось душераздирающим скрежетом, лязгом и оглушительным грохотом.
Мы отправились на ужин. Повар три раза принимался стучать по сковороде, но Ньюболд, возившийся у пресса при свете фонаря, похоже, не слышал сигнала.
Я ощутил острый приступ жалости, но вслух ничего не сказал. Все остальные тоже молчали. Все, за исключением Брэмбла, который начал рассказывать одну из своих лучших историй — о том, в какой драке ему довелось принять участие, когда во время войны судьба занесла его в Веракрус. Но его никто не слушал. Вообще-то, он был неплохим парнем, этот Пит, и рассказывать умел складно; но тогда все мы подспудно чувствовали, что где-то совсем рядом происходят события чрезвычайной важности, и нам не хотелось ничего пропустить!
Бедный старина Ньюболд!
Воспоминания о несговорчивости и зловредности босса, его бесконечные придирки и прочие досадные мелочи как-то сами собой испарились из моей памяти. Все, что я мог вспомнить, так это, что он никогда не бросал нас в беде, а при малейшей опасности неизменно грудью вставал на нашу защиту, и никогда не предъявлял к окружающим даже половины тех требований, каких неукоснительно придерживался сам. И вот, размышляя об этом, я вдруг неожиданно для самого себя проникся состраданием к хозяину.