Все это находилось в конце донесения, и Дорфштаттер невольно задержал взгляд на последних строчках. Он снова и снова перечитывал рассказ о решительном взгляде серо-стальных глаз, о светло-каштановых волосах, о гибкой, сильной фигуре, о привычке в минуты раздумья покусывать нижнюю губу, о хорошем, но несколько архаичном, книжном французском языке.
Незнакомка, словно живая, вставала перед глазами старшего шифровальщика и явно кого-то ему напоминала. От волнения у него запотели стекла очков и он протер их платком. Отто на всякий случай решил переписать для себя эти шесть сложноподчиненных предложений. Только после этого он отдал расшифрованный текст для изготовления двух копий: для канцлера графа Панина и для статского советника Турчанинова.
С копиистом, сидевшим в общей комнате за перегородкой, у окна, Дорфштаттер немного поговорил о русском языке, который начал усиленно изучать. Чиновник вызвался помогать ему и сейчас протянул очередной список русских слов по теме «Город», снабженных переводом на немецкий и транскрипцией. Отто поблагодарил его и вышел. Погруженный в глубокую задумчивость, он в коридоре чуть не сбил с ног истопника, тащившего вязанку дров. Но закрыв дверь кабинета, доктор математических наук бросился к столу, перечитал свою выписку из французской депеши и вдруг, расхохотавшись, хлопнул себя ладонью по лбу: перед ним лежало описание Амалии Цецерской!
Глава четвертая
Метель
Неизвестно, кто первым назвал Санкт-Петербург Северной Венецией. Действительно, три реки сразу омывали его набережные: величественная Нева, извилистая Мойка и Фонтанка, пошире, чем Мойка, но уже, чем Нева. Фонтанка в начале XVIII века как бы отгораживала град, заложенный царем Петром, от чахлых финских лесов и непроходимых болот и топей. К царствованию Екатерины II город шагнул далеко за ее пределы, хотя и застраивался там не каменными, а деревянными домами.
На сей раз вздумалось Анастасии гулять не по Невскому проспекту, а по набережной Фонтанки. Не переходя Аничков мост, она свернула на левую сторону и почти сразу увидела на другом берегу дворец, принадлежавший Шереметевым, – «Фонтанный Дом». Далее пошла она к Летнему дворцу, любимому жилищу покойной императрицы Елизаветы Петровны, и долго смотрела на это пышное строение, возведенное как раз на слиянии Мойки и Фонтанки. Пожалуй, в нем и вправду было что-то венецианское, изысканное, легкое и воздушное.
Но совсем не по венециански внезапно почернело низкое небо и холодный, пронзительный ветер закружил у ног Аржановой белую поземку. Она даже оглянуться но успела, как густо повалил снег, закрывая от нее сплошной пеленой Летний дворец, реку Фонтанку и ее набережную на той стороне с одинаковыми трехэтажными домами. Ветер все усиливался, и скоро Санкт-Петербург медленно, как тонущий корабль, опустился в пучину февральской метели – непроглядной, сырой, колючей.
Подхватив рукой подол платья, Аржанова заторопилась домой. Но путь от набережной к дому архитектора Земцова лежал совсем неблизкий. Она решила сократить его и пройти дворами. Однако за углом большого особняка ее чуть не сбил с ног бешеный порыв ветра, а снег ударил прямо в лицо. Глазам стало больно. Повернувшись к ветру боком, Анастасия побежала по узкой тропинке между сугробами.
Почему-то эта тропинка привела ее к глухой стене. Держась за кладку, молодая женщина с трудом пошла вдоль нее и вскоре обнаружила калитку. За калиткой был сад, за садом – пустырь, за пустырем – чей-то каретный сарай, за которым теснились покосившиеся бревенчатые хибарки. Больше в разгулявшейся метели не просматривалось ничего. Она поняла, что заблудилась.
Некоторое время она брела куда глаза глядят, как вдруг в безудержной пляске снега стали проступать каменные дома, хотя и не такие богатые, как на набережной. В окнах желтели огоньки, из труб валил серый дым и стлался, подчиняясь порывам ветра по самой земле. На крайнем строении Анастасия различила название: «улица Караванная».
Какие восточные караваны с верблюдами могут проходить по здешним лесам и болотам, ей было абсолютно непонятно. Еще более Аржанова удивилась, увидев дверь из полированного дуба с бронзовыми украшениями и наведенной сусальным золотом вывеской по-русски: «Волшебная лампа Аладдина», ниже то же по-французски: «La lampe magique d’Alladine», ниже – то же самое, но уже арабской вязью. Замысловатый сей декор напомнил Анастасии торговые заведения в Херсоне и Бахчисарае, принадлежавшие греческому коммерсанту Микису Попандопулосу, по совместительству – резиденту русской разведки в Крыму.
Ветер не ослабевал.
Продрогшая до костей и уставшая, Аржанова пожелала, чтобы за дубовой дверью сейчас действительно очутился ее крымский знакомый во всем своем великолепии – подвижный, как ртуть, маленький, толстенький, в парчовом кафтане с позументами, с черной косичкой на спине, задорно загнутой вверх, и с неподражаемым русским говором: «Стлафстфуйте, Анастасия Петлофна!» Поколебавшись совсем немного, она все-таки открыла дверь.
На звон колокольчика из глубины дома вышел не грек Попандопулос, а настоящий… турок – молодой, горбоносый, с усами, в красной феске и халате до пят. С крайним недоверием воззрился он на посетительницу, одетую в казакин и платок, повязанный по-деревенски, с берестяной корзиной в руках.
– Селям алейкум! – поздоровалась Анастасия.
Турок безмерно удивился, но ответил:
– Алейкум селям.
– Бугунь сувук, – продолжала она. – Мен ушююм. Ичери кирейим де.
– Бу – алтын салону.
– Пек яхшы. Парам вар, – Анастасия достала кошелек и показала ему золотые рубли.
– Буйрун![13] – турок открыл перед ней двери в торговый зал.
Точно прикоснувшись к волшебной лампе Аладдина, Аржанова из северной столицы, продуваемой ледяным ветром, перенеслась в теплые причерноморские края. В комнате жарко пылал очаг, вся ее обстановка была выдержана в восточном стиле. Красно-сине-желтый ковер на полу, низкий шестигранный столик «къона», вдоль одной стены – узкий диван «сет», вдоль второй – застекленные шкафы, наполненные изделиями из золота и серебра. Из этой комнаты широкий дверной проем вел в другую. Там, в легком полумраке, она различила две неясные фигуры. Скрестив ноги по-турецки, на плоских подушках «миндер», положенных на пол, сидели и курили кальян два почтенных рыжебородых мусульманина.
Турок предложил ей снять казакин и подойти к очагу погреться. С трудом действуя одеревеневшими пальцами, Аржанова развязала платок, сняла верхнюю одежду, запорошенную снегом. Теперь приказчик воочию убедился, что перед ним не бедная жительница городского предместья, а молодая красивая госпожа. Атласный чепчик, обшитый брюссельскими кружевами, прикрывал ее волосы, короткий синий сюртучок и юбка с воланами из дорогого тонкого сукна подчеркивали стройную фигуру, три золотых кольца с бриллиантами сверкали на руках. Подобострастно склонился перед нею услужливый сын Востока: «Хош кельдинъиз, сайг мусафир!»[14]
Она повернулась к витринам с товаром, Выбор был огромен. В двух шкафах слева находились всевозможные женские украшения, и от их разнообразия просто рябило в глазах. Три шкафа в центре занимала золотая и серебряная посуда с чеканкой: кофейники, чайники, кувшины, фляги, подносы, шкатулки. Кроме этого, в лавке «Волшебная лампа Аладина» имелось и художественно отделанное оружие, в основном, восточные кинжалы и сабли с гравировкой, резьбой, таушировкой золотом, чернением.
Что-то до боли знакомое заметила Анастасия за стеклом и тотчас указала на это изделие приказчику. Турок, удивившись интересу к оружию, проявленному прекрасной посетительницей, достал нужный предмет и передал ей. В руках у Аржановой оказался турецкий кинжал «бебут», похожий на тот, которым действовал Казы-Гирей, собираясь пытать ее в караван-сарае при деревне Джамчи.
Анастасия вынула клинок из ножен и провела пальцем по его острию, ближе к концу изгибавшемуся наподобие клюва хищной птицы. Она как бы вновь ощутила его холодное прикосновение к своей груди. Ровно и неглубоко тогда рассек ей кожу вражеский кинжал. Кровь немедленно заполнила этот тонкий след и каплями стала падать на грязный глинобитный пол.
Чтобы отогнать видение, молодая женщина резко вложила кинжал обратно в ножны и взвесила оружие на руке. Совпадало почти все: общая длина – 35 см, длина клинка – 23,4 см, ширина его у пяты – 4 см, а также два параллельных дола посередине клинка и маленькие фигурные отверстия у него наверху.
– Сколько стоит? – спросила она по тюркско-татарски.
– Пять рублей серебром, госпожа.
– Ты шутишь со мною. Его цена – не более двух рублей.
– Но клинок – булатный, взгляните еще раз на эту старинную турецкую работу, – приказчик достал клинок снова и показал ей на линии рисунка, еле проступающего на глади металла и характерного именно для булата. – Вещь будет служить вам вечно, враги задрожат от ужаса, когда увидят ее в ваших прелестных ручках.
– Может быть, ты сочиняешь стихи?
– Нет, просто люблю оружие.
– Я тоже его люблю. Три рубля, и ни копейки больше!
Хозяин «Волшебной лампы Аладдина», привлеченный разговором покупательницы с приказчиком, уже спешил в торговый зал с вежливой улыбкой на устах. Следом за ним шел и его гость, с которым хозяин только что курил кальян. Этот человек в черной каракулевой крымско-татарской шапке, в шелковом лиловом кафтане, перепоясанном цветным поясом, увидев Анастасию, вдруг остановился, как вкопанный.
– Анастасия-ханым! – услышала она его удивленный возглас и поспешно обернулась…
Таким образом ей пришлось задержаться в ювелирном магазине на улице Караванной почти на полтора часа. Следуя законам восточного гостеприимства, сначала ее угостили отличным кофе, затем пловом с мясом молодого барашка. Теперь, скрестив ноги по-турецки, она сидела на подушке «миндер» за столиком «къона», где стоял поднос со сладостями и фруктами, и слушала повествование о нынешних делах в Крыму. Вел этот рассказ Темир-ага, недавно прибывший в Санкт-Петербург во главе крымско-татарского посольства.
Темир-ага и Анастасия уже встречались в Крыму. Эта встреча произошла в октябре 1780 года в доме Али-Мехмет-мурзы, мухараса (члена ханского совета – дивана), исполняющего в ханстве обязанности министра иностранных дел.
Темир-ага был рад снова видеть госпожу Аржанову. Он знал, что она состоит в дальнем родстве со светлейшим князем Потемкиным, богата и знатна, что ей во время ее путешествия по полуострову оказывал знаки внимания его повелитель – сам светлейший хан Шахин-Гирей. В ту пору Темир-ага пребывал в должности второго дефтердара, то есть заместителя министра финансов. По просьбе своего сводного брата Али-Мехмет-мурзы он подготовил тогда для русской путешественницы краткий отчет о финансовом положении страны и получил от нее подарок – золотую табакерку с полудрагоценными камнями.
Скитаясь в метель по петербургским дворам и задворкам у реки Фонтанки, Анастасия устала физически. Однако разговор с крымским посланником стоил ей еще больших сил, но только – умственных и душевных. Во-первых, она с трудом понимала речь Темир-аги, поскольку тюркско-татарский язык уже подзабыла, во-вторых, сейчас ей следовало контролировать свое поведение и наблюдать за собеседниками, ведь Аржанова внезапно очутилась среди чужаков, принадлежащих к тому миру, в котором она действовала, как разведчик, и значит, под маской.
Улыбаясь, Анастасия слушала Темир-агу и кивала головой в знак согласия, на самом деле думала о том, что имеет полное право прервать затянувшуюся беседу. Она еще не получила никакого нового задания и пользовалась заслуженным отпуском. Но что-то настораживало ее в неторопливой речи крымчанина. С верноподданническим воодушевлением описывал он новые подвиги своего повелителя. Впрочем, эта манера восточной речи, витиеватой и многословной, насыщенной цветистыми сравнениями, обычно скрывающими суть дела, не могла обмануть Аржанову. Сводный брат давнего ее поклонника Али-Мехмет-мурзы сообщал ей сейчас некую весьма важную информацию.
Год после ее путешествия в Крым прошел у Шахин-Гирея насыщенно. Хан торопился осуществить в стране свой план реформ, каковой давно согласовал с правительством Екатерины II, получив на это немалые финансовые средства от русских.
Так, для укрепления обороноспособности государства он заставил подданных рубить и вывозить лес, ломать камень, рыть землю под фундаменты и возводить на них казармы, армейские склады и крепости, не платя им за это НИЧЕГО. Он призвал отроков из благородных семейств на военную учебу, желая сделать из них офицеров и унтер-офицеров новой, регулярной пехоты и артиллерии, но не озаботился тем, чтобы перевести гнусные для всякого мусульманина командные слова инструкторов-христиан на тюркско-татарский язык. Более того, хан решил одеть их всех в однообразные мундиры со знаками отличия, как принято в армиях у неверных, и таким образом глубоко оскорбил всех ревнителей ислама и древних татарских традиций.
Зная нравы и обычаи вольных сынов крымских степей и гор, Анастасия понимала, что Темир-ага повествует ей о поступках Шахин-Гирея, прямо ведущих к мятежу. Это русский народ терпеливо вынес на могучих плечах такие же преобразования царя Петра и сумел создать великую империю. Беззаботным же обитателям южного полустрова больше всего хотелось жить по-старому и без особых потрясений. Они были готовы вновь вернуться под власть османов, а не бороться за собственную свободу и независимость.
Наиболее важное сообщение Темир-ага припас напоследок. По его словам выходило, будто правитель одними военными реформами не удовлетворился. Как настоящий самодержец XVIII века он посягнул на власть духовенства, совершенно безграничную в мусульманских странах. Улемы, помня времена пророка Мухаммада, и сейчас хотели вмешиваться абсолютно во все. Твердя о соблюдении канонов веры, они контролировали и семейную жизнь прихожан, и общественную, и государственную.
Для начала хан потребовал, чтобы они отчитывались о своих доходах. Потом обложил священнослужителей налогом, равно как и кади – судей, вершивших дела по законам шариата. Все они, далеко не бедные жители полустрова, зароптали.
А Шахин-Гирей, словно нарочно пренебрегая их влиянием и тайной властью, совершил и вовсе невероятный поступок. Он заставил имама соборной мечети в Карасу-базаре выдать свою восьмую дочь за первого сына Сейран-аги, командира отряда бешлеев, то есть ханских гвардейцев… без калыма!
В знак сочувствия имаму Аржанова покачала головой. Но гораздо большее впечатление на нее произвел следующий рассказ Темир-аги. Хан, понимая, что его положение становится все более шатким, решился на превентивные меры. Он издал фирман, или указ, о сборе оружия, имеющегося у его подданных, в ханские арсеналы для лучшей сохранности и надежности, обещая в случае военных действий немедленно раздать оное обратно.
Рациональное зерно в этом, безусловно, было. Но надо знать традиции крымско-татарского народа. Потомки кочевников, с молоком матери впитавшие любовь к двум предметам: лошадям и холодному оружию – обиделись. Правда, далеко не все воины имели вожделенные для них булатные сабли – «шамшир», изделие персидских мастеров, и «килидж», и «пала», производимые в Турции. Но с какой стати отдавать хану семейные реликвии, пусть это кинжалы, копья. сабли, даже изготовленные здешними ремесленниками, или увезенные при последнем набеге из Польши, Венгрии, Валахии?…
Мусульмане были очень любезны с ней.
Крымский дипломат преподнес госпоже Аржановой подарок – турецкий кинжал «бебут», приглянувшийся ей ранее. Хитро блеснули при этом серые, совсем не татарские, глаза Темир-аги, и она прочитала в них надежду: может быть, теперь в секретной канцелярии светлейшего князя Потемкина осознают, что восстание в Крыму против Шахин-Гирея, а следовательно – против русских, близко, как никогда.
Владелец ювелирного магазина «Волшебная лампа Аладдина» открыл перед знатной покупательницей оба шкафа с женскими украшениями, чтобы она могла выбрать что-нибудь подходящее для себя. Но Анастасия решила пока воздержаться от покупок, хотя купец особенно расхваливал серьги с изумрудами. Тогда он выразил надежду, что госпожа Аржанова порекомендует его торговое заведение своим знакомым, и положил в ее берестяную корзину символический презент – расписную фанерную коробочку с рахат-лукумом.