— Назариха! Круг надо делать! — крикнул я.
Назариха будто поняла меня, описала круг, перехватила след и помчалась к березовой роще. Я вышел на ее след и вскоре у колодины увидел кровь на снегу и клочья рыжей шерсти. И стало ясно, из-за чего произошел поединок. По своей неопытности я след колонка принял за соболиный. Колонок — главный «пищевой» конкурент соболя. Пока я рассматривал клочья шерсти, Назариха уже лаяла. Соболь, пообедав колонком, завалился спать в дупле колодины. Здесь его Назариха и нашла. Она лаяла, грызла колодину, соболь грозно урчал. Я обошел колодину вокруг. Как соболя выловить из нее? Решил покараулить у дыры. Сел с одной стороны, Назариха — с другой. Просидели около часа, а соболь не показывался.
Пришлось заткнуть дыру, вдоль всего дерева прорубить щель. И уж потом, когда соболь стал виден в щель, я застрелил его.
В палатку я возвращался в отличном настроении. Дорогой еще спромышлял более десяти белок.
— Слава богу, — проговорила Авдо.
— Почему богу? Юктокону. Оказывается, старик добрый. Я с него за все потерянные дни возьму с лихвой.
И верно, каждый день я стал возвращаться с богатыми трофеями. Наконец отважилась пойти к Юктокону и Авдо. В первый же день она спромышляла двух соболей.
Авдо долго молчала в этот вечер. Я видел, что какие-то думы мучают ее. Наконец она посмотрела на меня и спросила:
— Однако, старики обманывали?
— Они были такие же смертные, как и мы. И могли ошибаться, — стараясь не обидеть предков, как можно мягче ответил я.
— Старики много жили, много знали…
— Но слишком коротка у них жизнь, чтобы все знать. И мы тоже всего не знаем и никогда не узнаем.
— Старики должны все знать, — упрямо сказала Авдо.
Я промолчал. У Авдо появились сомнения, а это уже хорошо. С меня довольно уже и того, что я отнял у стариков Юктокон и отдал Авдо.
Глава 13
Вот уже около месяца мы охотимся с Авдо. Дни стоят пасмурные, снежные. А тут как-то ночью вызвездило. Мы обрадовались, что наконец-то устанавливается хорошая погода. Но на рассвете откуда-то набросило тучу, тайга зароптала, повалил мелкий снежок.
Я хотел сделать дневку, но раздумал и пошел к хребту Юктокону, надеясь там что-нибудь спромышлять. Поднялся на гребень хребта и, не торопясь, побрел к утесу, который серой стеной маячил над Лесом. Также не торопясь, впереди меня трусила Назариха.
Вскоре я добрался до утеса. Растолкав могучие кедры, на большой площади громоздились холодные каменные глыбы. На гранитном постаменте, точно дозорные, стояли три столба. Возле них снег был истоптан кабарожками. Я присел, закурил. Вокруг были горы, одни походили на верблюдов, другие лежали медведями, третьи паслись стадами диких оленей. Среди них вились полоски речек, белели озера и тундра. Озеро у самого изголовья Юктокона дымилось. В нем всю зиму бурлили теплые подземные ключи.
Я несколько раз собирался сходить к этому озеру, но все как-то не получалось: то по пути след соболиный встретится и уведет в другую сторону, то белку проищешь, а там и день кончится.
«Схожу сейчас», — решил я и поднялся, чтобы пойти, но услышал какие-то непонятные звуки: будто кто-то неторопливо бил в колокол. Мелодичные звуки залили тайгу.
«Лебединая песня?!» — удивился я. Певучие серебряные звуки неслись снизу. Тридцатиградусный мороз и лебеди? Это было похоже на сказку. Я прислушался к скалам: может быть, скалы поют. Такое в природе бывает. Но нет, звуки доносились снизу.
Назариха тоже с настороженным любопытством смотрела вниз. А звуки нарастали, становились громче, крепли. И вот над туманом, шапкой накрывающим озеро, показалось два лебедя. Две огромные белые птицы набирали высоту. У них тонкие длинные шеи и неторопливый, грациозный взмах крыльев. Из-за туч выглянуло любопытное солнце, на хребет хлынул поток света, туман над озером стал светло-зеленым, а птицы — голубыми. И казалось, что поток света льется не от солнца, а от этих красивых птиц.
Лебеди поднялись в поднебесную высь и стали кружить над Юктоконом. Нежные, мелодичные звуки их песни падали на землю. Присмирела тайга, затих ветерок.
Около часа кружили лебеди над горами, потом песня оборвалась, и птицы, сложив крылья, как два белых облака, упали к подножию хребта и утонули в тумане озера.
Скрылось солнце. Сыпанул мелкий снежок. Снова все посерело. Тяжело вздохнул Юктокон и замер, будто уснул.
В этот день мне не захотелось выслеживать зверя, не хотелось нарушать сон Юктокона выстрелами. И я вернулся на стоянку, а вечером рассказал о птицах Авдо.
— Это они тебе пели, — радостно сказала Авдо. — Олия и Гарикан посылают тебе удачу.
— Олия и Гарикан? — переспросил я. — Кто они такие?
— Шибко не торопись, — набивая трубку, проговорила Авдо. — Расскажу.
Авдо раскурила трубку и заговорила глуховатым голосом:
— Это было в то время, когда на небе луна появилась. Тогда возле Юктокона жил князь Кулинда. Со своим отрядом ходил он по тайге, много воевал. Нападет на стойбище, всех мужчин перебьет, а детей и женщин в плен уведет.
Однажды вернулся князь из большого похода, девушку привез. Шибко красивая она была: легкая и быстрая, как молодая важенка, лицом белая, а в глазах будто вся озерная синь отразилась. А как она пела. Даже птицы слетались ее послушать.
Полюбил князь Олию — так звали девушку. На берегу озера чум для нее поставил. Приказал своим женам развлекать ее. Из серебра и золота каждый день подарки носил.
Но гордая девушка подарки бросала в озеро. Любила она отважного воина Гарикана. Для него она пела песни, ему ночами в подушку шептала ласковые слова.
Узнал об этом князь, черным вихрем ворвался в чум, хотел силой взять девушку. Схватила Олия кинжал, к белой груди приставила и говорит:
— Слушай, князь, ты сильный. От одного твоего слова огнем занимаются целые селения, рекой проливается кровь. Но моя любовь сильнее. Я у тебя в плену, но сердце мое вольное. Орлицу можно посадить в клетку и приковать цепями, но она никогда не забудет грозных бурь и голубой выси. Ты хочешь ее купить за серебро и золото, а она отдаст весь мир только за то, чтобы хоть раз услышать гордый крик орла.
Не посмел подойти князь к Олии, только недобро сверкнул глазами. Уходя, приказал своим слугам день и ночь стеречь девушку.
День томится в неволе Олия, второй, а на третий день, когда пришла ночь и тучи закрыли месяц, Олия с Гариканом обманули стражу и бежали. Горы с радостью приняли влюбленных. Под густыми кедрами первый раз в жизни целовала Олия парня. Но на рассвете их нагнала стража, со всех сторон посыпались стрелы. Гарикан своей грудью прикрыл девушку. И только тогда, когда юноша стал истекать кровью, их схватили и привели к грозному князю.
Но и теперь не испугались князя влюбленные. Олия выдергивала из груди Гарикана стрелы, целовала раны и говорила:
«Князь, я любила только одну ночь, но теперь я знаю, что такое жизнь, и могу спокойно умереть».
Князь приказал бросить их в озеро. Влюбленных привели на скалу и поставили у обрыва. Обнялись Олия с Гариканом и шагнули в пропасть.
В это время налетела буря, разметала княжеских воинов, а на пенистые волны вместо юноши и девушки опустились два лебедя.
С тех пор прошло много-много лет. Не одно поколение состарилось и умерло, но лебеди ни на один день не покидали озера. И к тому, кому они пропоют песню, придет большая удача.
Авдо замолчала. Лицо ее было задумчиво. Кто знает, быть может, эта легенда напомнила ей о своей далекой юности, которая прошла вот в этих горах.
Глава 14
День сегодня какой-то тяжелый. Тело будто из ваты. Я дошел до речки и присел на поваленное дерево, которое вмерзло в лед. Настроения нет. Назариха это чувствует, побегала-побегала по берегу и подошла ко мне.
— Охотники из нас сегодня — ни к черту.
— У-у-уу, — отвечает Назариха. — Раскис ты.
Назариха ложится и счищает зубами снег с лап.
Со всех сторон горы, серые, безрадостные. Над ними бегут такие же серые облака. На крутом берегу речки темные ели лениво покачивают ветками. Они утомились от буйных ветров и морозов. Где-то подо льдом позванивает вода. Только она напоминает о жизни в этом заснеженном безмолвном лесу.
Я устал, а усталость укротила мою охотничью страсть. Острота впечатлений с каждым днем сглаживается. Я уже чувствую себя на обыденной работе, от которой остается всего несколько часов для сна. Изнурительная работа — и сон. Вот и вся прелесть охотничьей жизни. Все чаще и чаще думаю о бане, чистой постели, о книгах и других житейских мелочах, которых здесь лишен.
Если кто-то завидует таежникам, то только по своей наивности. Просто не все знают, что охотничьи приключения не так уж развлекательны, как о них пишут в книгах. Они рождаются в тиши кабинетов в богатом воображении писателей, чаще всего не знающих труда охотников.
А действительность совсем иная. И не удивительно, что молодежь уезжает в город. А что бы построить для каждой охотничьей бригады уютный домик, баню. В палатке к утру такой холод, что из спальника вылезать не хочется. Меня от слов «мягкое золото» морозом и горьким дымом костров обдает… И я не удивлюсь, если через год-два забьем тревогу, что некому охотиться.
Сколько ни философствуй, а работа есть работа, и за меня ее делать никто не будет. Я встаю и бреду дальше. Под снегом мох, ноги проваливаются, и от этого идти особенно тяжело.
Назариха находит несколько белок. А я единственно молю бога, чтобы не попался свежий след соболя: Назариха уйдет за соболем, а одну ее в лесу не бросишь.
В сумерках возвращаюсь на стоянку, но там, где стояла палатка, теперь только черный квадрат земли. Не свихнулся ли я? Но вот лабаз, рядом огнище, где мы варили еду собакам.
Меня охватила тревога. На ум приходит нелепая мысль: может быть, за нами из села прислали подводу и Авдо уехала. Но тогда был бы след саней, а его нет. А может, шатун без нас похозяйничал? Так не съел же он палатку.
«Наверное, Андрей с Валентином и Михаилом чудят», — мелькнула догадка. Мы как-то в молодости соседям дверь зимовья на гвозди заколотили. И не лень было за двадцать километров идти. А они нам в отместку взяли мешки с продуктами и привязали к вершине дерева, а сучья с него обрубили.
Я разложил костер и стал поджидать Авдо. Вскоре и она появилась, но без ружья и поняги. Я на это не обратил внимания.
— Ты што тут делаешь? — спросила Авдо.
— Тебя жду. Да ты посмотри, палатку-то черти украли.
— Пойдем, есть палатка.
Палатка стояла за ручьем, в ельнике. В ней было тепло, топилась печка. Все вещи, как и на прежней стоянке, были на своих местах.
— А где парни? — спросил я.
— Какие парни? — удивилась Авдо.
— Палатка ведь не на крыльях сюда перелетела.
— Я перенесла, — как будто между прочим проговорила Авдо.
Я не сразу понял смысл ее слов.
— Ты перенесла? Зачем?
— Шибко худой сон видела. Недобрые духи пришли в палатку. Вот и укочевала от них.
Теперь я только понял, в чем дело. И, смеясь, повалился на оленью шкуру.
— Пошто смеешься, бойё? — серьезно спросила Авдо.
— Сон-то у тебя где был? В голове. Так надо было голову там оставить, а не палатку на новое место переносить.
— Как же без головы-то будешь?
— А если и сегодня плохой сон приснится?
— Еще кочевать будем. Пока злые духи не отстанут.
— Авдо, а если ты в деревне, в доме, плохой сон увидишь? Что тогда делать? Дом перетаскивать?
Авдо смотрит на меня озадаченно. Над этим она, видимо, никогда не задумывалась.
— В деревне не на охоте, — наконец нашлась она. — Там злые духи што смогут сделать?
— Ох и хитрая ты, Авдо.
— Пошто хитрая? — улыбается она.
— Даже злых духов обманула. А я-то думал, куда палатка делась?
Авдо, посмеиваясь, стаскивает с печки кастрюлю с мясом.
— Однако, ты, бойё, парням не говори, — просит Авдо.
— Почему?
— Зубоскалить будут над старухой. Скажут — ума лишилась. Андрей проходу не даст. Борони бог, какой насмешник.
Мы поужинали. Настроение у обоих немного грустное. Авдо вспоминает о старине, о днях детства.
— Отца я своего не помню. Медведь его на охоте задавил. Мать маленько помню. Весной на стойбище болезнь пришла. Много людей померло. Умерла и мать моя, два брата. Мы вдвоем с сестрой Агафьей остались. Подросли, в няньки пошли. Так у чужих людей и выросли.
Налетел ветер, тряхнул палатку.
— До завтра не уймется, — проговорила Авдо. — Злой какой, борони бог.
Я давно заметил, что Авдо часто говорит: «борони бог», «прости, господи», «бог с тобой». Набожность таежницы меня вначале удивила, и я искал случая, не обижая Авдо, как-то поговорить на эту тему. На этот раз я осторожно начал:
— Неважный у тебя бог, Авдо.
— Пошто?
— Погоды несколько дней не дает.
— Землю согреет снегом, морозы пошлет.
— К богу обращаешься, а иконы нет.
— Была икона, бойё, была.
— Где же она?
Авдо задумалась, долго смотрела на трубку, которую держала в жилистой руке.
— Первый бог мне от матери достался. Орлом был: наш род от орлов идет. Шибко хранила его. Каждый день, когда солнце вставало, кормила его, удачи просила.
Много лет прошло. Замуж вышла. Хозяйкой стала. Сильной была. И бог удачу посылал. Потом война пришла. Мужа на фронт взяли. Я бога просила сберечь его. Не захотел он — убили мужа. Слез моих захотел. На што ему слезы? Много слез было. К горам ходила, их спрашивала, пошто на Авдо бог рассердился. Ничего не сказали горы, только много шумели. От слез сердце просолело, крепкое стало, как лиственница. Потом зять с войны пришел. Много ран принес. За него молиться стала, здоровья ему у бога просила. Не услышал меня. Зятя к себе взял. Ребятишек одних оставил. Пошто детей обижает? Што они ему сделали? Нехороший бог. Злой бог. Как бабам жить? Кто кормить их будет? Как без мужиков ребята охотниками станут, кто научит их?
Рассердилась я, прогнала бога-орла.
— Как же теперь без бога обходишься?
— Хорошие собаки есть. Здоровье есть. Все бог дает. Только старею. Глаза затупились. Дробью стрелять надо.
Вот, оказывается, какая ее набожность. Теперь мы часто говорим о богах, поругиваем их, когда нет удачи.
— Не ходил сегодня соболь, — говорит Авдо. — Ветер, снег идет. Худо соболю промышлять еду, спит в колодах. Два дня, три дня спать будет. Потом много ходить будет, птицу искать. Хорошо добудем.
— Обленился твой бог, Авдо, совсем добычи не дает.
Глава 15
— Черного соболя тебе, Авдо.
— Соболиных троп, бойё.
Я вышел из палатки. Низко висело серое небо. Деревья стояли полусонные, притихшие. Я надел лыжи, взял ружье. Из-под развесистой елки поднялась Назариха, сладко зевнула.
— Ну как, добудем сегодня соболя? — спросил я.
— У-у-уу, — ответила Назариха.
Я иду к Биракану. К его подножию проложена лыжня. Идти по ней легко.
Лес просыпается неохотно. Одна за другой пролетают стаи глухарей и косачей на кормежку. Назариха провожает их недружелюбным взглядом. Она все еще не может смириться с моей дружбой со Стариком.
Глухарь по-прежнему живет в бору. Каждый вечер он встречает меня и Авдо. Только ведет себя осторожно, подходит лишь тогда, когда нет собак.
Назариха на него даже не смотрит. Но каждый раз в пасмурную погоду в тайге она давит по глухарю. Как она это проделывает, я не знаю. Глухарь — чуткая птица, его не всегда удается подстрелить, а поймать, казалось, совсем невозможно.
Поднялся на хребет. Подул ветер. Деревья закачались. Авдо такой лес называет пьяным. И в самом деле, деревья походили на подгулявших парней, которые не столько от хмеля, сколько из озорства выделывают кренделя.
На склоне лес был лиственный. На вершине сменился сосновыми борами. В складках росли ольховник, волчья ягода и вереск. Иду борком. Увидев, что Назариха замерла, остановился и я, стараясь угадать, кого она учуяла. Назариха легла на живот и поползла к кусту вереска. Затаилась за ним. Я шагнул за дерево и увидел трех глухарей, которые паслись возле кустарников, склевывали с них черно-синие ягоды, постепенно приближаясь к Назарихе.