— Поди, и рубить-то их жалко?
— А здешние леса и не подлежат массовой вырубке. Они водоохранное значение имеют. Выруби — реки иссякнут и земля высохнет. Наше дело теперь беречь и облагораживать лес. Дерево срубили — другое сажай.
— Да пока еще они вырастут...
— Пока сосна до полной спелости вырастет, восемьдесят лет надо ждать. Одной человеческой жизни не хватит. Тут эстафета поколений нужна, преемственность заботы.
Дело свое Медведев любит самозабвенно. С упоением рассказывал он мне о новых посадках сосны и сибирского кедра, о борьбе с огнем и лесными вредителями, о ягодном и грибном изобилии синеборских лесов.
Я спросил у него:
— А охота здесь какова?
— По боровой дичи у нас самые охотницкие места,— сказал он,— только дичи-то год от года меньше становится.
— Что так?
— Енота в наши края завезли. Он расплодился, как бедствие. Хуже волка. Боровая-то дичь, как известно, гнездится понизу, а енот дуром истребляет яйца, птенцов да и взрослую птицу. Но в конце-то концов не енот, а сами же мы виноваты: мало внимания уделяем природным богатствам и распоряжаемся ими порой неразумно. Ведь козла в огород на капустные грядки даже круглый дурак не выпустит. А тут? Валяй разводи енота!
А сколько лет к лесам относились по-варварски,— продолжал он с горечью и возмущением.— Возьмите хоть тот же муромский лес. В песнях о нем поется, в былинах поминали его. А знаете ли, что под самым-то Муромом леса вовсе уже не осталось. Голое место...
Мы долго еще говорили о печалях и радостях, связанных с лесной работой Медведева. Между прочим, узнал я о том, что мой новый знакомый учится на заочном отделении лесного техникума и через год ему уже предстоит защита диплома.
Беседовать с ним было интересно не только потому, что Медведев отлично знал свое дело, но и потому, что в рассказах его открывалась светлая, искренняя любовь к природе родного края.
...В тот день, возвращаясь из Бокуши в Рамешки, на тропинке, капризно петлявшей по частому молодому березнячку, я встретил черноглазую девочку лет тринадцати, в легком ситцевом платьице, с толстой и, видно, тяжелой сумкой через плечо. Она отступила с тропинки, степенно, как взрослая, поздоровалась. Я ответил:
— Здравствуй, красавица.
И мы разошлись.
Дома же, когда сказал, что иду из Бокуши, Сергевна спросила:
— Светку не встретил ли?
— Какую Светку?
— Внучку мою, сестренку Митину. Она в Бокуши с книжками побежала. «Бабушка, говорит, я — книгоноша». Это, видишь ли, чамеревская библиотекарша Мария Григорьевна дает им книжки, а они по деревням несут кому требуются. Зимой и мне приносила. Я толстые беру и читаю исподвольки. Ползимы «Тихий Дон» читала, а еще ползимы — про Степана Разина. Ну, я-то читаю только зимой, а есть которые и летом время находят. Вот Светка и бегает. На собрании, слышь-ко, ее хвалили за это. Она хоть и внучка мне, а все равно скажу: девчоночка славная, без дела не усидит. То на покос подгребать ходила, то вот: «Я — книгоноша»...
6
Сноха Сергевны работает старшей дежурной сестрой в чамеревской больнице, поэтому Сергевна пребывает в курсе всех новостей, связанных с медицинским обслуживанием Синеборья. Именно от нее я узнал, что главный и единственный врач Анна Александровна сейчас в отпуске и что заменяет ее фельдшер Любовь Васильевна. Сергевна сообщила мне даже такую подробность: в следующую субботу исполняется ровно пять лет, как Любовь Васильевна после окончания медицинского техникума впервые приехала в Чамерево.
— Родом-то она муромская. Сюда приехала вовсе молоденькой...
Все — Люба да Люба. А на работе оказалась такой деловой да внимательной, что Любовь Васильевной стали ее называть. Когда главный врач уедет куда или в отпуск уйдет, первая замена — Любовь Васильевна. И ведь справляется. Тут вот недавно привезли к нам в больницу очень тяжелого. Сноха говорила — инфаркт. Анны-то Александровны не было. Ну, все и переполошились: как быть? Не дай бог смертного случая. А Любовь Васильевна строгая сделалась и только командует: «В отдельную палату, камфару, шприц...»
Сергевна даже в лицах представила, как решительно распоряжалась тогда фельдшерица и как расторопны были дежурные сестры.
— Полтора суток из палаты не выходила, сама извелась, а человека к жизни вернула...
Вчера стояли мы с директором школы Иваном Васильевичем возле пристройки и разговаривали о том, успеют ли отделать ее к первому сентября и не придется ли начинать учебный год в старом здании. Дело оставалось за тем, чтобы вставить оконные рамы, навесить двери и закончить внутреннюю отделку.
Ивану Васильевичу хотелось, чтобы пристройка была закончена в срок.
Мимо по улице шла молодая, очень стройная женщина в белой, слегка накрахмаленной косынке. Походка у нее была легкой и плавной. В Дагестане я видел горянок с такой походкой. Они несут на плече кувшин, до краев наполненный свежей водой, и не расплещут ни капельки. Вот так же прямо и плавно шла эта женщина. В правой руке у нее был маленький дерматиновый саквояжик.
Кивком головы она поздоровалась с Иваном Васильевичем.
— Кто это? — спросил я.
— Наш фельдшер,— ответил директор.
Мы оба долго, молча смотрели, как шла она, будто плыла вдоль зеленой солнечной улицы. И оба сожали-тельно вздохнули, когда белая косынка ее уже скрылась за поворотом.
Вечером я сказал Сергевне, что видел Любовь Васильевну.
— Наверно, к больному ходила. Кто-нибудь ближний недужится. В дальние-то деревни у нас на «неотложной помощи» выезжают. Видел небось голубой «Москвичок»?
И опять заключила:
— Сердечная. Жалко, если уедет от нас.
— Почему же уедет?
— Он не едет сюда.
— Кто это — он?
— Ну, этот самый. По-старому, что ли, жених. Здесь-то, как замечаем, никого у ней нет. А девушка интересная, что лицом, что фигурой. Стало быть, где-то он есть. Что же делать-то — к нему надо ехать.
— А может, это только ваши предположения?
— А да ведь я ничего такого и не сказала. Ей небось и самой от Анны Александровны уезжать не захочется. Анну Александровну-то у нас ой как уважают. Эта уж на всю округу известная докторша. К ней и из города приезжают советоваться. Но, милый ты мой, своего-то счастья каждому хочется.
7
Вернувшись во Владимир, я снова встретился с Лариным и стал рассказывать ему о своей поездке.
— Значит, ты был только в Чамеревской округе. А ведь Синеборье гораздо обширнее. Там одного леса более ста тысяч гектаров. И город Судогда, он тоже, по-моему, не к Мещере, а скорее к Синеборью относится. А ти был только у одного родничка...
Ну что ж, мне пока и этого хватит. Вот когда-нибудь., зимней ночью, будто от толчка, проснусь я в своей московской квартире, услышу, как шумят и плещутся волны Зеленого моря, и явственно представлю себе родничок, заключенный в четырехугольнике замшелого сруба. Увижу живую игру песчинок на дне его и ручеек, выбегающий из-под бревенчатой кладки, и маленькую черногрудую трясогузку, что бежит через этот, неприметный почти, ручеек на своих голенастых, тоненьких ножках и вся трепещет, дрожит, будто внутри у нее пружинка. Увижу задумчивый бор. И долго будет в душе откликаться радостным светом:
«А у меня есть знакомый родничок в Синеборье!»
ЖИВАЯ ВОДА
Маленькие истории
ТРИ КЛЮЧИКА
Неподалеку от городка, в котором прошло мое детство, течет речка Стружань. Название ее, как я теперь понимаю, происходит от древнеславянского слова «стружить», что означает — бежать, струиться, вихрясь и завиваясь на поворотах светлыми стружками.
Начинается Стружань из трех родничков и сначала бежит по зеленой лужайке, среди голубых незабудок и ярко-желтых цветов купальницы, потом прячется в зарослях черной смородины и черемухи, оттуда убегает в березовую рощу, а уже где-то за рощей, встретившись с другой столь же небольшой речкой, вместе с ней спешит дальше.
Даже на самой подробной карте путь Стружани никак не отмечен — настолько она незначительна. Но незначительна-то она для других, а мне стоит только припомнить себя мальчишкой, как сразу же в памяти возникает виденье Стружани и кажется, будто все, что я пережил, началось из тех же родников, откуда взялась и побежала речка Стружань.
Мы жили на Старой Пильне — так называлась деревянная слободка на окраине городка. Когда-то там действительно была лесопильня, потом на том месте построили паровозное депо узкоколейной железной дороги, связывавшей наш городок с торфяными болотами.
Поодаль от депо стояли огромные штабеля сосновых досок, уже потемневшие от дождя и ветра и как бы тронутые сединой. Под штабелями мы вырыли глубокие норы. В зависимости от характера игры это были либо таинственные пещеры разбойников, либо неприступные крепости, отважно обороняемые доблестным гарнизоном.
За Старой Пильней лежала Попова пашня — большой, пестрый от цветов луг, огороженный березовым пряслом. Он принадлежал рыжему попу Валентину, который, приходя в слободку, по обыкновению жаловался, что кто-то помял у него на пашне траву и что там нахально и беззаконно пасутся слободские козы. Слобожане отругивались, говорили, что козы их пасутся на огородах и на пашню ходить не приучены.
— А орешки кто набросал? — сердито кричал священник.— Орешки-то, вот они.— Пошарив в кармане подрясника, он доставал горсточку ссохшихся козьих орешков и торжествующе говорил: — Неопровержимо!..
Матери строго-настрого запрещали нам, детям, ходить на пашню: «А то батюшка опять будет лаяться». Но мы нарушали этот запрет. Там, в пышной траве, во множестве родилась душистая, соблазнительно сладкая земляника и произрастали сочные столбунцы щавеля.
Тут же за пашней зеленел молодой частый ельничек, а за ельничком начинался Казенный лес, пугавший нас своей таинственностью. И вот там-то, на грани между Казенным лесом и ельничком, в овражке били из недр земных три родничка. Три ключика, расположенные ровным треугольником в сажени друг от друга.
Прельстительно заманивало нас к себе это дивное место, затканное шелковистой голубизной незабудок. Вода в родничках даже в самую жаркую пору была такая холодная, что, если хлебнешь ее, сладко заноют зубы.
Но как ни притягательно было очарование Трех ключиков, мы все же ходили туда с опаской. Даже самый храбрый из слободских ребят, сын смазчика Ленька Тюрин, по прозвищу Левый Бок, подходя к заветному месту, оглядывался: «На Кирюху Лохматого не нарваться бы, вот беда будет...»
Кирюхой Лохматым звали старого смотрителя лесного кордона. Одинокая сторожка его стояла поблизости от Трех ключиков и, стало быть, не так-то уж далеко от слободки. Но сам лесник появлялся на людях редко, жил непонятной, загадочной жизнью. Говорили, что он знает «слова», может останавливать кровь и заговаривать лихорадку. Поп Валентин порицал лесника за то, что тот не бывает в церкви, а слободские женщины именем его пугали маленьких: «Не реви, а то Кирюха в Казенный лес унесет».
Фамилия у Кирюхи была звериная — Волков. В городке жили и другие Волковы и Волчковы, но то были обыкновенные люди, а применительно к леснику фамилия Волков приобретала особое, пугающее значение.
Мы знали, что в бревенчатой клети, примыкавшей к сторожке Кирюхи Волкова, с недавнего времени поселился неизвестный Человек. И потому, что Человек жил тишком от других, был он очень загадочен. Свою тайну мы тщательно скрывали от взрослых, но каким-то чутьем догадывались, что взрослые знают и тоже скрывают ее от нас.
Однажды в начале лета, насмотревшись на игру песчинок в холодных ладонях Трех ключиков, пошли мы по берегу Стружани, рассуждая о том, куда приведет нас она и вообще куда же девается эта вода, вечно исторгаемая нашими родничками. И вот тут-то, верстах в двух от Кирюхиного жилья, в березовой роще неожиданно встретились с Человеком. Он лежал среди мягкой травы, чуть приподнявшись на локтях, и читал какую-то книжку. Левый Бок первым увидел его и замер, напряженный, как стрела, готовая сорваться с натянутой тетивы упругого лука.
Почувствовав присутствие посторонних, Человек оглянулся. Мы дружно отступили за куст дикой смородины.
— Чего испугались, экие дурачки! — улыбаясь, сказал незнакомец.
— Ты кто? — храбро спросил Левый Бок.
— Человек. А вы кто такие?
— Мальчики со Старой Пильни.
— Ну, вот и отлично, познакомились.
Лицо у Человека было простое, открытое, обрамленное курчавой светлой бородкой. Серые, широко поставленные глаза добродушно смеялись. По одежде он походил на деповских: синяя сатиновая косоворотка и черные брюки, заправленные в сапоги.
— Куда же это вы направились, мальчики?
— За водой.
— Надо говорить: по воду. А идти за водой — значит, следовать течению этой речки.
— Мы так и шли за ней от Трех ключиков,— сказал Левый Бок, выступив из-за куста на полянку. Мы шагнули вслед за товарищем.
Человек удивленно свистнул, вытянув трубочкой пухловатые губы.
— Понимаю. Отважное путешествие.
— Чего такое?
— Вам захотелось исследовать путь воды. Идея богатая, но осуществление ее связано с огромными трудностями.
— Чего такое?
— Я хотел сказать, что у течения этой воды нет конца.
— А ты почем знаешь?
— Я, братцы мои, в некую пору тоже ходил за водой.
— А теперь у Кирюхи живешь?
Мы думали, Человек испугается, когда узнает, что тайна его для нас давно не тайна. Но он не испугался. Легкая улыбка лучиками рассыпалась вокруг его глаз.
— Не много вы знаете, мальчики. Мне о вас больше известно. Вот ты, должно быть, сын смазчика Тюрина,— сказал Человек, обращаясь к Левому Боку. —Так или не так?
— Так,— удивленно сказал наш предводитель.
— Видишь, я догадался. По крайней мере, твой нос, а в особенности рыжие зерна веснушек подсказали мне истину.
— Ладно. А где кончается Стружань, тебе тоже известно?
— Она нигде не кончается.
— Ври больше.
— Не имею такой привычки.
— Как же так — не кончается?
— Стружань начинается из Трех ключиков и бежит она до другой такой же речки, называемой Поля.
— Туда наши ездиют сено косить,— сказал Левый Бок.
— Возможно. Стружань и Поля, слившись воедино, текут дальше и соединяются с речкой Пра. Пра же впадает в Оку. Это, братцы мои, красивейшая река. Течет она мимо сказочного Касимова, мимо яблочной Елатьмы, мимо древнего города Мурома и дальше подходит к Волге у Нижнего Новгорода. И там Волга, принявши Оку, течет дальше — к городам Казани, Симбирску, лукой изгибается возле Самары... Ах и какой же это распрекраснейший город Самара! Есть там на одной улице дом. И живет в том доме...
— А дальше Самары?
— И дальше Самары течет. До Астрахани. До самого синего моря. Но и у синего моря, зачерпнув волжской водички, чтобы напиться, можете вы ощутить,, братцы мои, вкус и свежесть наших Трех ключиков.
— Трех ключиков? — с придыханием, зачарованно сказал Левый Бок, глядя прямо в рот Человеку.
— Именно. Потому что роднички дают текучую воду. А вода, между прочим, бывает текучая и стоячая. Текучая— это живая вода, стоячая — вода мертвая. Остановится она где-нибудь в заводи, подернется тиной и зарастает зеленой кугой.
— Кугушником?
— Кугушником и кувшинками зарастает. С виду-то будто бы и уютно в той заводи, а вода уже мертвая. Не освежишься ею — противная, липкая. Душна и затхла на вкус. А ведь кажется, ничто ее не тревожит, ничто не волнует, и даже кувшинки сверкают золотцем. Но черт бы ее побрал, эту стоячую воду!
Человек ударил кулаком по колену и потемневшими, железными глазами взглянул на нас.
— Смелее идите, мальчики, за живой, текучей водой. Не останавливайтесь в тихих заводях!
Эту встречу мы также оставили в тайне от взрослых, но сами каждый день бегали к Трем ключикам и дальше, к березовой роще, надеясь встретиться с Человеком. Но он исчез так же неожиданно, как появился.