«Пусть будет так», — решила Наталка, надевая передник, который, как видно, специально для таких случаев хранится в багаже офицера, и непринужденно стала подавать на стол.
Глаза у Шульца сразу заблестели: девушка все больше нравилась ему. А Наталка лишь улыбалась в ответ на любезные комплименты офицера.
«Везет же старому козлу», — думал Курт, выглядывая из кухни. Но он откусил бы себе язык, если б эти слова сорвались с губ.
…После обеда интендант уехал. Наталка осталась наедине с ординарцем. Она разожгла плиту и принялась чистить картошку, а Курт вертелся тут же, словно кот, и мурлыкал что-то себе под нос. Решив вызвать девушку на разговор, он важно сказал:
— Совьеты капут!
Наталка не ответила, не прекратила работу. Курт подошел к ней, попытался обнять:
— Какая у меня хорошенькая помощница… — но тут же отскочил, услышав насмешливо-спокойный ответ:
— Обо всем, что ты сделаешь и скажешь, я сегодня же доложу господину майору.
Это подействовало на ординарца, как удар хлыста.
— Понимаю, понимаю, — забормотал он. — Конечно, я только солдат. А офицер богат… У него фабрика… Автомобили.
Наталка не стала слушать. Пусть болтает. Теперь она смело ходила по комнате, всем своим видом как бы говоря: «Только тронь, сразу выгонит!» И Курт окончательно притих.
Интендант вернулся к вечеру, Наталка вспомнила: пора доить корову. Взяв подойник, она вышла во двор и остановилась, не веря своим глазам: подвесив коровью тушу к перекладине, солдаты бойко разделывали ее. От горя девушка даже подойник выпустила из рук и не успела опомниться, как ее обступили солдаты. Схватили за руки, начали крутить:
— Петь, плясать будем!..
В эту минуту на крыльце появился офицер, и властный голос его сразу же разогнал солдат. Подавленная Наталка вернулась на кухню.
— Свиньи, — ворчал Курт, как бы сочувствуя ей, но ясно было, что именно он и подстроил все это в отместку девушке за ее неприступность.
С наступлением темноты ординарец взял автомат и отправился во двор охранять сон господина майора.
А Наталка забилась в свою комнату, притихла. Ее душили слезы. Вот она, оккупация. Всего один день, а уже нет коровы. Теперь и за нею очередь: не убьют, так опозорят… «Что же делать? — спрашивала она себя и тут же отвечала: — Бежать! Куда угодно, только бы не видеть, не слышать всего этого!» О, как она жалела, что не ушла раньше. Ведь могла же уйти с лейтенантом и его друзьями. Они, наверное, уже далеко в горах… Как хорошо было бы с ними!..
Наталка представила себе бледное лицо лейтенанта с заострившимся от страдания подбородком. А когда он улыбается, на подбородке — ямочка. Она сразу заметила эту ямочку. Трудно ему, больно. И разве не облегчила бы Наталка его боль своим заботливым уходом?
Из горницы донесся голос офицера. Наталка не посмела не отозваться.
— Что вам угодно? — спросила она, остановившись на пороге.
Офицер попросил подойти поближе, в его голосе звучали нотки ласки. Поборов волнение, девушка приблизилась к нему, и майор взял ее за руку, усадил рядом, на край кровати.
— Не бойся, — все так же ласково заговорил он, — я тебя не обижу. Я знаю: ты русская, но хорошо говоришь по-немецки. Это опасно: тебя могут взять переводчицей. Ты не представляешь себе, что это значит, и мне тебя жалко. Долг офицера — защитить девушку, и я сделаю все, чтобы ты была счастлива… Я отправлю тебя в Бонн… О, ты увидишь этот город!.. Там, в Бонне, родился Бетховен… Я знаю, ты любишь музыку. Ты услышишь орган…
Наталка молчала, не понимая, для чего он все это говорит, и все же пересела на стул, стоящий у изголовья кровати. Шульц потянул ее к себе, и рука девушки неожиданно очутилась под подушкой. Жадные руки интенданта начали шарить по телу Наталки.
А она вдруг игриво рассмеялась, припала губами к его уху, попросила отпустить на одну минуту.
— А, понимаю, понимаю, айн момент…
Наталка выбежала. За стеной скрипнула дверца шкафа. Послышался шорох платья.
Офицер ждал.
Прошла минута, другая, а ее все не было. Офицер встал, нетерпеливо зашаркал по полу в комнатку Наталки. Что за чертовщина — никого! Открыл шкаф — тоже пусто! И лишь увидев распахнутое окно, как сумасшедший бросился назад, к себе, сунул руку под подушку, где лежал парабеллум. Но пистолета как не бывало. Поняв, что произошло, распахнул дверь и во весь голос позвал ординарца.
Услышав крик, шофер, спавший в машине, сразу завел мотор, полагая, что с минуты на минуту может понадобиться автомобиль.
— Я вас слушаю! — замер на пороге испуганный Курт.
— Болван! — хлестнул его Шульц по щеке. — Где эта дрянь? Где девчонка?
…А Наталка была уже далеко. Впереди, как бы понимая грозящую им обоим опасность, чутко насторожив уши, бежал Серко.
Перебравшись через речку, она остановилась и посмотрела в ту сторону, где остались Выселки. Там, разрывая ночную тьму, высоко в небо поднималось багровое пламя.
Глава шестнадцатая
Над районным центром, куда переехал Хардер, спускалась ночь. В хатах — ни огонька. Многие жители покинули насиженные места, а те, кто остался дома, забились в погреба, в щели, вырытые в садочках.
Пустынным и неуютным казался райцентр.
Митрич, любивший наведываться в районный центр— походить по базару, посидеть за кружкой пива в чайной, — думал теперь обо всем этом, как о чем-то далеком и невозвратимом. Душу глодала невыразимая тоска. Старик понимал, что враги не простят ему, не выпустят из каменного подвала: ведь он отказался быть проводником, не повел их в горы, и за это пощады не жди.
— Ну что ж, — ворчал он, — что там смерть, что здесь — умирать один раз. Так лучше чистым остаться перед людьми!
Смерть не казалась ему страшной. Он много пожил, многое повидал на своем веку. Конечно, хотелось бы дождаться конца войны, увидеть, как люди снова заживут. Да и внучку надо бы до ума довести. Но коли суждено помирать — ничего против этого не поделаешь…
Странный шум оборвал размышления деда. Он встал, подошел к отдушине: что бы это значило? Шум усиливался, перерастал в сплошной гул. «Да это ж самолеты! Может, наши?» Митрич попытался заглянуть в отдушину, но, кроме черного пятна ночи, ничего не увидел. А гул уже перешел в рокот, пронесся над самым магазином, и в ту же секунду что-то так громыхнуло, что от этого грохота вздрогнули даже толстые, в три кирпича, стены подвала.
«Бомбят! — не испугался, а обрадовался дед, — наши бомбят их, проклятых!»
Он потянулся к двери, прильнул ухом к железу. Там, на улице, — крики, выстрелы, урчат машины… Слышно, как топают ногами разбегающиеся нелюди…
От новых взрывов задребезжала дверь. Старик отступил назад, вниз по ступенькам. И тут словно громом ударило, оглушило, повалило деда на пол.
Митрич не помнил, сколько времени пролежал в забытьи. Очнувшись, почувствовал боль в боку, увидел вокруг себя кирпичи и почему-то свет в подвале. Глянул на дверь, а ее нет; сквозь пролом в стене видно небо. Ощупал бок — вроде бы ничего, двигаться можно. Выглянул на улицу — нет немцев, удрали.
— Слава тебе господи, — перекрестился старик. — Унесло нечистую силу.
Он вылез из подвала, выдернул палку из плетня и, опираясь на нее, побрел домой. Никто не окликнул, не остановил его. Так и до Выселок дошел.
А на месте Выселок — кучи золы, в садах — обгорелые яблони. Даже тополь, что сам садил, придя с гражданской, и тот рухнул. Не вытерпел старик — заплакал. А когда волнение отошло, попытался найти соседей, про внучку расспросить, — никого не нашел, ни живой души в поселке.
Постоял Митрич на пепелище и зашагал к реке.
Глава семнадцатая
Согнувшись, дробно шагая, Вано Пруидзе все дальше и дальше уносил командира в горы. Загорелое, обросшее черной бородой лицо солдата покрылось испариной, на шею из-под пилотки стекали струйки пота. Сзади, охраняя товарищей, шагал растрепанный, в постолах, без пояса, с гранатами в руках Донцов. Порой он обгонял Вано, осторожно крался среди деревьев, прислушивался и, лишь убедившись, что опасности нет, опять замедлял шаги.
Дорога вела на подъем. Нести раненого становилось труднее. Солдаты все чаще подменяли друг друга, все чаще отдыхали. Первый же день показал, что если они и дальше будут идти с такой скоростью, то придут в Сухуми не раньше чем через месяц.
Солнце было еще высоко. Оно то появлялось, то исчезало за вершинами деревьев, бросая на сохлую землю тень.
Перевалив через возвышенность, солдаты вышли в долину, поросшую молодым березняком. Донцов свернул с тропки и бережно опустил раненого на землю. Говорить не хотелось, да и о чем, если каждый понимал, что это только начало, а будет еще труднее. Удастся ли вообще перейти горы?
Вано порылся в карманах и вытащил три замусоленных сухаря.
— Энзэ, — сказал он.
И, отстегнув фляжку от пояса, с аптекарской точностью отмерил по нескольку капель желтоватой жидкости на каждый сухарь.
— Масло? — удивился Донцов.
— А ты думал — вода? Извини, дорогой, в горах и без того воды много.
— Откуда масло?
— Плохой солдат, Степанка! Думать надо…
— Не понимаю, — пожал плечами Донцов.
— Не понимаешь? А находчивость ты понимаешь? — И Вано осуждающе покачал головой: — Забыл, друг, как в подвале сидели.
— Так там же куски были. Мы их съели.
— Кто съел, а кто нет. Пруидзе знает, куда идет. — Вано провел рукой по бороде и философски добавил: — Бурдюк полный — душа поет!
Рассматривая масло на сухаре, Донцов удивился:
— С чернилами, что ли? — И тут же проглотил все, что оставалось от сухаря.
— Может быть… Карандашом толкал… Ничего, витамин больше!
Головеня взял сухарь дрожащей рукой, но, подумав, как будет трудно в горах без пищи, отодвинул его в сторону:
— Ешьте, вам силы нужнее.
— Что вы, Сергей Иванович, так и отощать можно! — запротестовал Донцов.
— Шашлык дают — кушай, инжир дают — кушай! — забубнил Пруидзе. — Молоко ишака дают…
— Опять ты со своими шутками! — оборвал его Степан.
Но Вано не унимался:
— А что, плакать надо? Не будем плакать! Вано в горы идет, друзей ведет!
— Не радуйся. Скажешь гоп, когда перескочим…
— И-и, Степанка, такой хорош начало — перескочим!
— Хорошее начало — не все, — вмешался лейтенант. — Мы на хороший конец должны рассчитывать.
— Будет хорош конец! Будет! — возбужденно заговорил Пруидзе. — Вано домой идет! Шакалом пролезет! Змеей проползет! Друзей проведет!
Он вскочил и, делая вид, что засучивает рукава, пустился в пляс:
— Acca!..
Головеня смотрел на него и удивлялся: сколько лет вместе служили, а понимать его начал только теперь.
— Все-таки, входя в лес, надо о волке помнить, — осторожно намекнул он, боясь обидеть повеселевшего Вано.
— А по-нашему не так. По-нашему говорят: «Смелый джигит — хорошо, осторожный — два раза хорошо!»
— Замечательно говорят! — согласился лейтенант.
Донцов не стал слушать, о чем они толкуют. Отойдя в сторону, он облюбовал тонкую, ровную, как свечка, березку и пригнул ее к земле.
— Вано! — позвал он друга.
Тот подошел, в недоумении посмотрел на березку:
— Костыль?
— Держи, увидишь!
Донцов провел ножом у самого комля, и березка легла на землю.
— А, понимаю! — захохотал Вано. — Винтовку делаешь?
— Больно ты умный! — рассердился Донцов. — Болтаешь попусту. Ищи лучше другую…
— Гм… — прыснул Вано. — Мне винтовка не надо!
— Ну, знаешь что, хватит!
— Ну, хватит так хватит. Вот она. Бери, пожалуйста!
Когда очистили березки от веток, получили две ровные жерди.
— Ну, теперь понимаешь? — с хитринкой заговорил Донцов и начал укладывать жерди рядом, на полметра одну от другой.
— Носилки! — воскликнул Вано.
— Вот именно. А то заладил — «винтовка», «винтовка»…
Жерди связали липовой корой, переплели прутьями, наложили сверху травы.
— Теперь хоть на край света донесем! — заявили бойцы, опуская носилки перед командиром.
Тропа извивалась среди березок, как змея. Березки кончились — и она выпрямилась, стрельнула по склону между карагачами и вековыми липами. Выйдя на взгорок, солдаты очутились на каменистой поляне, где никогда не росли деревья. В глаза снова глянуло солнце. В небе неожиданно послышался нарастающий шум. Солдаты опустили носилки, насторожились. Над ними, чуть не задевая деревья, бешено пронесся «мессершмитт».
— Шакал! — выругался вслед ему Пруидзе.
— И тут, сволочи, рыщут, — слабым голосом подхватил лейтенант.
— Лезут, гады, — угрюмо добавил Донцов.
Тропа становилась все уже. Местами на мягкой почве видны были отпечатки конских подков. «Может, наши, а может, и фашистские разъезды», — думал Степан.
На смену карагачам и липам появились хвойные деревья.
Донцову почему-то не верилось, что это уже Кавказ. Он полагал, что на Кавказе все должно быть иное, чем в Средней России. А тут такие же липы, как под Белгородом, такие же ромашки цветут на полянах, желтеют молодые одуванчики…
— А говорили: чинары, эвкалипты, — усомнился он.
— Будет, все будет, — отозвался Вано. — И горы настоящие, и водопады. Весь Кавказ тебе покажу. Нет, не покажу — отдам. Бери, друг!
Головеня больше молчал. С болью думал он о том, что в лучшем случае останется хромым, как земляк Горшеня, вернувшийся с гражданской войны инвалидом. А ведь может быть и хуже. Начнется гангрена… Или они не дойдут до Сухуми…
И вдруг, уже в который раз, ему мерещится страшный образ женщины с выкатившимися на лоб глазами… Где он ее видел? На Украине? Да нет же. Это было в городе Целина. Войска покидали этот небольшой городок: по улицам неслись повозки, брички, автомашины. Танков, орудий почти не было: их потеряли в боях… Он, артиллерист, как и многие, уходил пешком. Над городком повисли бомбардировщики. С грохотом рвались бомбы. Рядом, словно живая, вдруг поднялась в воздух крыша дома. Мгновение — и на землю полетели стропила, куски черепицы. И тут она…
— Ты жив, Григорий? Тебя не убили?
Он остановился, не понимая, а женщина бросилась к нему, сверкая белками глаз, и тут же в испуге отскочила назад:
— Бежишь? Меня бросаешь?
Что он мог ответить этой чужой женщине? Отступал ведь не только он сам, отступали полки, дивизии — отступала вся армия… А женщина, отчаянно потрясая кулаками над головой, продолжала кричать на всю улицу:
— Бросаешь старую мать?! Утекаешь?!
Потом люди рассказывали: у нее погиб сын и она сошла с ума.
Никогда не забыть ее лейтенанту Головене.
…Впереди, на тропе, показался человек: сидит на камне и курит. Увидел подходивших, встал. С виду — солдат-фронтовик.
— Здорово, братки! — обрадованно произнес он.
А рассмотрев офицера на носилках, тише добавил:
— Здравия желаю, товарищ начальник!
Лицо солдата казалось спокойным, хотя вид у него был жалкий. Из одного сапога выглядывала портянка, другой обмотан проволокой. Коленки выцветших брюк заштопаны суровой ниткой. Выше локтя сквозь прорванный рукав гимнастерки выглядывал бинт с запекшейся на нем кровью.
— На перевал? — спросил Головеня.
— Так точно! На прикрытии был, товарищ начальник. Держались до последнего. Пулемет просто красный стал, а фашисты все прут и прут. Целую кучу навалили мы их!.. И вдруг, понимаешь, заело. Сюды, туды — хоть ты плачь! Оглянулся я, а рядом братки мертвые лежат… Вскакиваю — и гранату под станину: не оставлять же врагу. Как сам уцелел, понятия не имею. После на тропу вышел — никого. Думаю, подожду, кто-нибудь подойдет: не легко одному, да и опасно.
— Одному, точно, нехорошо. Примыкай к нашему полку, — сказал лейтенант.
— Я так и думал, товарищ начальник! — обрадовался солдат. — Кто-нибудь да возьмет в попутчики: свои, советские, не дадут человеку в горах пропасть.
Он вынул из кармана деревянный портсигар:
— Может, закурите, товарищ начальник? Трофейные. Хорошо, хоть такие остались. Без курева совсем плохо… Сказывают, в этих сигаретах не табак, а морская трава. Но ничего, курить можно. Конечно, против наших — ерунда, особенно против махорки, что до войны бойцам выдавали. Помните Гродненскую? Ух и махорка была! Потянешь — слезу выдавливала!