Было ясно, что надо немедленно принимать меры, иначе разбушуются жуткие страсти, поэтому я поспешил перевести разговор на другую тему.
— Расскажи-ка мне, Сыр, подробнее про своего дядю, — попросил я. — Он, значит, любит супы? Неравнодушен к бульонам?
Но Сыр только фыркнул в ответ, как боров, недовольный своим рационом, и я еще раз сменил тему.
— А что слышно с вашей «Спинолой»? — обратился я к Флоренс— По-прежнему идет нарасхват?
Тут я попал в точку. Флоренс просияла.
— Да, успех огромный. Готовят второе издание.
— Замечательно.
— А вы знаете, что ее переработали в пьесу?
— Вот как? Ах, да. Слышал.
— Вы знакомы с Перси Горринджем?
Я поморщился. Поскольку в мои планы входило до наступления вечера нанести Перси жестокий удар решительным и безоговорочным отказом, я предпочел бы пока о нем не поминать. Я ответил, что имя вроде бы знакомое, возможно, где-то в связи с чем-то я его слыхал.
— Это он сделал переработку. Получилось просто великолепно.
В этом месте Чеддер по прозвищу Сыр, у которого, по-видимому, аллергия на Горринджей, опять неприлично зарычал. У Сыра есть две привычки, которые я не терплю: во-первых, к месту и не к месту произносить «Хо!», а во-вторых, под наплывом чувств издавать горлом какой-то смачный, хриплый звук, как будто бизон вытаскивает ногу из болотной трясины.
— У нас уже есть режиссер, который будет ее ставить, он собрал труппу и распределил роли, но возникло досадное затруднение.
— Неужели?
— Да. Один из спонсоров нас подвел, и теперь нам нужно раздобыть еще тысячу фунтов. Но все будет хорошо. Перси уверяет, что деньги он достанет.
И снова я поморщился, а Сыр зарычал. Сравнивать один рык с другим трудно, но мне показалось, что второй его рык был все же несколько оскорбительнее первого.
— Эта козявка? — произнес он. — Да ему не добыть и шестипенсовика.
Такие речи, разумеется, означают объявление войны. У Флоренс сверкнули глаза.
— Я не позволю вам называть Перси козявкой. Он очень привлекательный и умный.
— Кто это сказал?
— Я говорю.
— Хо! Привлекательный, а? Кого же он привлекает?
— Кого привлекает, не имеет значения.
— Назовите трех человек, которых он привлек. Да еще умный? У него хватит ума разве что разинуть рот при приеме пищи, но не более того. Безмозглая гаргулья.
— Никакая он не гаргулья.
— Самая настоящая гаргулья. Вы что, можете, глядя мне в глаза, отрицать, что он носит короткие бачки?
— Почему бы ему не носить короткие бачки?
— Еще бы ему их не носить, если он козявка.
— Позвольте сказать вам, что…
— Да ладно, пошли, — оборвал ее Сыр и повлек к двери, на ходу напоминая о том, что дядя Джозеф не любит, когда его заставляют дожидаться супа.
Оставшийся в одиночестве, Берти Вустер погрузился в задумчивость, опустившись на стул и закурив сигарету. Горькая дума избороздила его чело. О чем была горькая дума и почему она избороздила чело, сейчас объясню. Дело в том, что услышанный обрывок диалога между обрученными произвел на меня крайне тягостное впечатление.
Любовь — нежное растение, оно нуждается в постоянной заботе и подкормке, что невозможно, если ты рычишь на обожаемый предмет и обзываешь ее приятелей козявками. У меня возникло опасение, что ось Чеддер—Флоренс может в любой момент снова лопнуть, и кто поручится в этом случае, что последняя, вырвавшись на волю, не вздумает вторично объединиться со мной? Я хорошо помню, как было дело в прошлый раз, а, как говорится, обжегшийся на молоке куста боится.
Понимаете, беда с Флоренс в том, что, будучи, бесспорно, как я уже упоминал, совсем недурна собой, и вообще с таким профилем вполне можно на стенку прикнопить, она в то же время, как я тоже отмечал выше, интеллектуальна до мозга костей, а от девиц такого типа простым смертным вроде меня лучше держаться на расстоянии пушечного выстрела.
Эти мозговитые, серьезные барышни с так называемым сильным характером, им бы только дорваться до вашей души, они тут же пристраиваются сзади и давай толкать. Едва вытряхнут на скорую руку рис из прически по завершении брачной церемонии и прямо в автомобиле, увозящем в свадебное путешествие, принимаются, закатав рукава, совершенствовать своего спутника жизни. А я лично, если что не выношу, так это когда меня совершенствуют. Несмотря на критику с разных сторон — например, со стороны тети Агаты, — мне самому Б. Вустер нравится такой, какой есть. Оставьте его в покое, говорю я. Не пытайтесь его переделать, а то улетучится весь аромат.
Даже когда мы были просто помолвлены, помню, эта особа вырвала у меня из рук недурной мистический триллер и взамен потребовала, чтобы я прочел совершенно жуткое сочинение какого-то типа по фамилии Толстой. А что могло ждать меня после того, как священник сделает свое дело и она получит законное право «свести седину мою с горестью во гроб»,[7] — и вообразить невозможно. Так что, когда еще немного погодя Бертрам Вустер взял шляпу и легкое пальто и отправился в «Савой» кормить Троттеров, сердце у него сжималось от дурного предчувствия.
Как я и думал, пиршество наше не подняло мне настроение. Тетя Далия не погрешила перед истиной, назвав моих сотрапезников несносными типами чистой воды. Л.Дж. Троттер оказался человечком с лицом хорька. Он на протяжении всего ужина не вымолвил практически ни слова, поскольку чуть только он пробовал что-нибудь сказать, как обожаемая его половина затыкала ему рот; а миссис Троттер предстала передо мной могучей бабищей с Крючковатым носом, она, не умолкая, трещала весь вечер, главным образом, про какую-то нехорошую женщину по фамилии Бленкинсоп. И все, что можно было этому противопоставить, это остаточное действие Дживсова бальзама. Я испытал огромное облегчение, когда Троттеры наконец со мной разлучились и я направился к «Трутням», чтобы спешно подкрепиться.
В клубе было пустовато — по обычаю, чуть ли не все сочлены после ужина ушли в мюзик-холл, и я оказался один в курительной комнате. Без преувеличений скажу, что не прошло и пяти минут, как я уже сидел в кресле с сигаретой в зубах и с полным стаканом на подлокотнике и наслаждался глубоким покоем. Натянутые нервы расслабли. Истерзанная душа отдыхала.
Разумеется, долго так продолжаться не могло. Затишья в битве жизни всегда мимолетны. Настал миг, когда у меня возникло зловещее ощущение, что я не один, и оглянувшись, я оказался лицом к лицу с Дж. д'Арси Чеддером.
4
Мне бы, должно быть, раньше надо было уточнить, что Чеддер по прозвищу Сыр с колыбели посвятил себя водному спорту. Он распоряжался командой гребцов в Итоне и четыре года сидел на веслах, когда уже был в Оксфорде. Он и теперь каждое лето в дни Хенлейнской регаты исчезает из Лондона и с упоением обливается потом, защищая спортивную честь гребного клуба «Леандр». Если судьба когда-нибудь забросит его в Нью-Йорк, я не сомневаюсь, что он там угрохает целое состояние, катаясь в лодке по пруду в Центральном парке, где берут по 25 центов с носа. Без весла в руке он не бывает почти никогда.
Ну и понятно, вести образ жизни галерного раба и не нарастить при этом бицепсы и трицепсы невозможно, так что в конце концов Сыр сделался настоящим чудо-богатырем — широкая грудь колесом, могучие плечи тверды, как камень. Я помню, Дживс как-то упоминал одного своего знакомого, обладавшего силой десятерых. Вот и о Сыре можно так сказать. У него вид настоящего чемпиона по борьбе без правил.
При моих широких взглядах не приходится специально оговаривать, что люди бывают разные и всякие, до последнего вре лени я к его мясистости относился вполне терпимо и доброжелательно. Я считаю, хочешь быть мясистым, будь им, и помогай тебе Бог. Но в данную минуту мне не нравилось, что у него не только мускулатура выпирает во все стороны, но еще и взгляд устремлен на меня с самым зловещим выражением, словно он вышел тайно на тропу войны и рыщет, кого бы убить. Сыра что-то явно беспокоило, и не будет преувеличением сказать, что, заглянув ему в глаза, я как сидел в кресле, так прямо и съежился.
Очевидно, решил я, он разозлился из-за напитка, которым я восстанавливаю растраченные силы, и уже хотел было ему объяснить, что делаю это исключительно в целебных целях, по рекомендации одного видного медицинского светила с Харли-стрит, но тут он заговорил:
— Никак не могу принять окончательное решение, — проговорил он.
— Решение о чем, Сыр?
— Сломать ли тебе, к чертовой бабушке, шею или не сломать?
Я съежился еще немножко больше. Сидишь тут в пустой курительной комнате один на один с маньяком-убийцей. Психов, страдающих манией убийства, я особенно недолюбливаю, тем более таких, у которых обхват грудной клетки — сорок четыре дюйма[8] и бицепсы соответствующей толщины. Смотрю, у него еще и пальцы подергиваются, — тоже дурной знак. «О, кто бы дал мне крылья, как у голубя!»[9] — эти слова в точности передают мои тогдашние чувства. На пальцы Сыра я постарался не смотреть.
— Сломать мне, к чертовой бабушке, шею? — переспросил я, надеясь на разъяснение. — Но почему?
— А ты не знаешь?
— Понятия не имею.
— Хо!
На этом месте Сыр временно умолк, чтобы изгнать муху, которая по пути завернула к нам в окно и застряла у него в голосовых связках. Откашлявшись, он продолжал:
— Вустер!
— Я тут, старина.
— Вустер, — повторил Сыр, и если он не заскрежетал зубами, то я уж и не знаю, как ими скрежещут. — Что было у тебя на уме, когда ты отпускал усы? Зачем ты их отрастил?
— М-да, не простой вопрос. Бывает, вдруг накатывает на человека. — Я почесал подбородок. — Наверное, мне подумалось, что с усами будет веселее.
— А не было ли у тебя задней мысли? Не служат ли они частью твоего коварного плана похитить у меня Флоренс?
— Мой дорогой Сыр!
— На мой взгляд, все это довольно подозрительно. Ты знаешь, что произошло, когда мы вышли от дяди Джо?
— К сожалению, нет. Я в тех местах почти не бываю. Сыр снова скрипнул зубом или двумя.
— Сейчас я тебе расскажу. Я отвез Флоренс в такси домой, и всю дорогу она восторгалась твоими усами. Противно было слушать.
Я хотел было тут ввернуть, что, мол, девицы на то и девицы, чтобы постоянно чем-нибудь восторгаться, но потом раздумал.
— Когда мы доехали до ее подъезда, я расплатился с шофером, оборачиваюсь, а она смотрит на меня как-то по-особенному пристально, приглядывается то с одного боку, то с другого, то так, то этак.
— Тебе, конечно, было приятно?
— Замолчи и не перебивай.
— Пожалуйста. Я просто хотел сказать, что такое внимание лестно.
Он задумался. Что бы там между ними ни произошло, похоже, вспоминать о вчерашнем свидании ему было трудно.
— А потом, — проговорил было Сыр, и снова смолк, борясь с волнением. — Потом, — повторил он, когда дар речи к нему вернулся, — она высказала желание, чтобы я тоже отпустил усы. Говорит — я воспроизвожу дословно, — что, мол, когда у мужчины лицо большое и красное и голова как тыква, небольшое затемнение на уровне верхней губы способно делать чудеса, нарушая монотонность. Как по-твоему, Вустер, у меня голова как тыква?
— Вовсе нет, старина.
— Не похожа на тыкву?
— Нет, на тыкву не похожа. Может быть, есть что-то от купола собора Святого Павла, это да.
— А вот она сравнила ее с тыквой и сказала, что если поместить посередине усы щеточкой, уличному движению и пешеходам от этого будет большое облегчение. Она помешалась. Я носил усы на последнем курсе в Оксфорде, и вид был ужасный. Почти как у тебя сейчас. Усы, каррамба! — буркнул Сыр, и я очень удивился. Вот уж не думал, что он знает такие слова. — «Да я бы для родного дедушки на смертном одре, — ответил я ей, — не стал бы отпускать усы, как он меня ни умоляй. С усами у меня был бы идиотский вид». А она мне на это: «У вас без усов идиотский вид». — «Ах, вот как?» — спрашиваю. А она мне: «Вот так». — «Да?» — это я ей. «Да», — это она мне. Я тогда сказал: «Хо!» А она мне на это: «Сами вы хо!».
Если бы она еще сказала: «Хо с присыпкой», — получилось бы, конечно, сильнее, но должен признать, что ее пас на этом отрезке диалога произвел на меня впечатление. В нем, на мой взгляд, была и резкость, и сила удара. Девушки, должно быть, обучаются этому в выпускных классах. Да притом еще, не забудем, Флоренс последнее время вращалась в богемных кругах — в живописных мастерских Челси, в интеллигентских квартирах Блумсбери и тому подобных местах, а уж там умеют отбрить как нигде.
— Так что вот, — заключил Сыр Чеддер, немного помолчав, — Слово за слово, пошли в ход резкие выражения, оглянуться не успели, а уже она отдает мне кольцо и заявляет, что будет рада, при первой моей возможности, получить назад свои письма.
Я горестно поцокал языком. Но он раздраженным тоном попросил, чтобы я не цокал, и я перестал, объяснив, что цокал исключительно потому, что его трагический рассказ меня глубоко тронул.
— У меня сердце сжимается от сострадания, — сказал я.
— Ах, сжимается?
— Безмерно.
— Хо!
— Ты что, сомневаешься в моем сочувствии?
— Еще как сомневаюсь, черт подери. Я же тебе сказал, что обдумываю решение, и решить мне надо вот что: знал ты заранее, что произойдет? Предвидел своим дьявольски хитрым умом, как обернутся события, если ты отрастишь усы и покажешься в них Флоренс?
Я попробовал издать веселый смешок, но знаете эти веселые смешки, они не всегда получаются, когда тебе надо. Этот смешок даже на мой собственный слух больше походил на хрип.
— Ну, что? Прав я? Такую мысль ты держал в своем дьявольски хитром уме?
— Вовсе нет. И кстати сказать, я не обладаю дьявольски хитрым умом.
— Зато Дживс обладает. Возможно, замысел принадлежит ему. Признайся, это Дживс подстроил мне ловушку?
— Мой милый! Дживс не строит ловушек. Он счел бы это для себя непозволительной вольностью. И к тому же, как я тебе уже говорил, он возглавляет общественное движение против моих усов.
— М-м-м, пожалуй. Да, я склонен снять с него обвинение в соучастии. Улики говорят, что ты сам это придумал.
— Что еще за улики?
— Когда я сидел у тебя и сказал, что должна прийти Флоренс, случилась одна многозначительная вещь: ты просиял.
— Ничего я не сиял.
— Это уж извини. Я прекрасно разбираюсь, когда человек сияет, а когда нет. Твое лицо было для меня как открытая книга. «Настал ответственный момент, — говорил ты себе. — Сейчас она их увидит».
— Ничего подобного. Если я и просиял, в чем я очень сомневаюсь, то разве, может быть, из тех соображений, что как только она появится, ты, наконец, уберешься.
— Ты хотел, чтобы я убрался?
— Да, хотел. Ты занимал место, которое мне было нужно для других целей.
Это был вполне убедительный ответ, я видел, что Сыр заколебался. Он провел по лбу своей мясистой лапой, искореженной гребным спортом.
— Это надо будет обдумать. Да-да, надо будет обдумать.
— Вот и отправляйся прямо сейчас и начинай обдумывать, не откладывая, мой тебе совет.
— Так и сделаю. Буду думать, соблюдая полнейшее беспристрастие, взвешивая то и это. Но если мои подозрения окажутся справедливы, уж я знаю, как поступить.
С этими грозными словами Сыр удалился, оставив меня с довольно основательно поникшей головой. Когда тип с таким взрывчатым нравом, как Сыр Чеддер, заберет в багчку, что ты ставишь на него ловушки, дело может кончиться любым побоищем и кровопролитием; но мало этого, у меня еще мурашки по коже бежали от сознания, что Флоренс опять рыщет на свободе. Я с тяжелым сердцем допил виски с содовой и поплелся домой. Внутренний голос шептал мне: «Да, брат Вустер, дела принимают опасный оборот».
Когда я вошел, Дживс разговаривал по телефону.
— Весьма сожалею, — отвечал он в трубку, и я обратил внимание на то, что говорит он учтиво, но твердо, совсем как я во время нашего с ним давешнего объяснения. — Нет-нет, прошу вас, дальнейшие объяснения бесполезны. Боюсь, что вам придется принять мой ответ как окончательный. Всего вам наилучшего.