— Совершенно.
— Но тогда, черт подери, — по обыкновению поставил я вопрос ребром, — как вам удалось добыть на это у дяди Тома драгоценный металл? Он что, не платил в этом году подоходный налог?
— Как бы не так. Я думаю, даже в Лондоне были слышны его стенания по этому поводу. Бедняжка, как он страдает, когда приходится платить!
Это правда. Дядя Том, хоть денег у него куры не клюют, пока не отошел от дел, был одним из князей рынка, которые везут с Востока золото мешками, тем не менее испытывает глубокое отвращение к тому, чтобы псы из Налогового управления совали лапу к нему в карман и выгребали свою долю. Расставаясь со своими кровными, он потом неделями отсиживается где-то в углу, обхватив голову руками и бормоча про разорение и бедственные плоды социалистического законодательства: что с нами со всеми будет, если и дальше так пойдет?
— Да, он мучается, как душа грешника в аду, — подтвердил я. — И однако же, несмотря на это, вы обобрали его на изрядную сумму. Как вам это удалось? Из того, что вы вчера говорили мне по телефону, у меня сложилось впечатление, что он сейчас менее всего склонен к тратам. Мне представилось, что человек прижал уши и ничего слышать не желает, как Валаамова ослица.
— Ну, ты-то что знаешь про Валаамову ослицу?
— Я? Да я знаю Валаамову ослицу, как свои пять пальцев. Вы забыли, что я, еще учась у преподобного Обри Апджона в начальной школе, один раз получил приз за лучшее знание Библии?
— Списал, конечно.
— Ничего подобного. Совершенно честно. Но вернемся назад. Как вы исхитрились уговорить дядю Тома раскошелиться? У вас на это, я думаю, ушло целое ведро, дамских уловок?
Мне бы не хотелось неуважительно говорить про любимую тетушку, утверждая, будто она хихикнула в ответ, но то, что я от нее услышал, сильно смахивало на хихиканье, тут двух мнений быть не может.
— Да вот, исхитрилась.
— Но как?
— А ты чего суешь нос, куда тебя не просят? Исхитрилась, и все.
— Понял, — кивнул я и оставил эту тему. Мне показалось, что тетя Далия не хочет разглашать информацию. — А как продвигаются переговоры с Троттером?
Но и тут я, по-видимому, коснулся обнаженного нерва. Тетя перестала хихикать, и лицо ее, обычно, как я уже говорил, покрытое здоровым румянцем, положительно побагровело.
— Лопни его потроха! — произнесла она с таким напором, от которого в прежние годы ее соратники по «Куорну» и «Пайчли» подскакивали в седлах, — Не знаю, что с ним такое, с чертовым сыном. Уже умял девять обедов и восемь ужинов, созданных Анатолем, но от разговора по существу уклоняется. Не говорит ни «да», ни «нет».
— Есть такая песня: «Ни да, ни нет она мне не ответила», я часто пою ее в ванне. Мотив такой…
Я затянул было песню высоким, приятным баритоном, но вынужден был умолкнуть, получив от тети Далии Агатой Кристи по голове. Старая родственница целила от бедра, как герой ковбойского фильма.
— Не испытывай уж слишком мое терпение, миленький Берти, — ласково сказала она и погрузилась в задумчивость.
— А знаешь, в чем, по-моему, тут корень зла, — проговорила она, когда очнулась. — В мамаше Троттер. Это от нее исходит идея несотрудничества. Почему-то она не желает, чтобы сделка между нами состоялась, и не велит ему вести переговоры. Это — единственное объяснение, которое приходит в голову. Тогда у Агаты он разговаривал так, как будто дело стало только за тем, чтобы договориться об условиях. А теперь юлит и увиливает, словно сверху наложили запрет. Когда ты угощал их ужином, как тебе показалось? Он у нее под каблуком?
— Еще как под каблуком! Плакал от восторга, если она ему улыбалась, и дрожал от страха, стоило ей нахмурить брови. Но почему она может быть против покупки «Будуара»?
— Не спрашивай. Совершеннейшая загадка.
— Вы не могли ее тут чем-нибудь разозлить?
— Нет, конечно. Я все время — сама любезность.
— И однако же — вот.
— Именно что вот, гори все огнем.
Я глубоко вздохнул, выражая сочувствие. У меня нежное сердце, оно болезненно сжимается при виде чужого горя, и теперь от горя доброй старушенции из-за преследующей ее неудачи оно так сжалось, словно на него высыпали груду кирпичей.
— Грустно, — пробормотал я. — А казалось, улыбается надежда на лучшее.
— Да, так казалось, — подтвердила тетя Далия. — Я была убеждена, что знаменитая Морхед и ее роман с продолжениями сделают свое дело.
— Может быть, конечно, он просто обдумывает.
— Может быть.
— Пока человек обдумывает, он, естественно, не говорит ни «да», ни «нет».
— И увиливает?
— Может и увиливать. А что же еще ему остается?
Мы бы еще долго так рассуждали, подвергая увиливание Троттера все более глубокому анализу, но в это-время открылась дверь, и в комнату заглянуло озабоченное лицо, обезображенное по сторонам короткими бачками, а в центре — очками в черепаховой оправе.
— Послушайте, — сказало лицо, страдальчески искривившись, — вы не видели Флоренс?
Тетя Далия ответила, что с обеда не имела такого удовольствия.
— Я думал, может быть, она с вами.
— Нет, она не со мной.
— А-а, — произнесло лицо, демонстрируя целую гамму чувств, и попятилось.
— Эй! — успела окликнуть его тетя Далия, когда оно уже почти совсем скрылось. Она встала, подошла к столу и взяла с него коричневый конверт. — Для нее только что пришла вот эта телеграмма. Отдайте, когда увидите ее. И раз уж вы здесь, познакомьтесь, это мой племянник Берти Вустер, краса и гордость Пиккадилли.
Я, конечно, не ожидал, что, узнав, кто я, он пустится танцевать по комнате на пуантах. Он и не пустился. Он задержал на мне укоризненный взгляд, более или менее такой же, каким таракан смотрит на кухарку, которая посыпает его порошком от насекомых.
— У меня была переписка с мистером Вустером, — холодно произнес он. — Мы также говорили с ним по телефону.
И удалился, до последнего мгновения не спустив с меня укоризненного взгляда. Можно было убедиться, что Горринджи не из забывчивых.
— Это был Перси, — пояснила тетя Далия. Я ответил, что догадался.
— Ты заметил, какое у него было выражение лица, когда он произнес имя Флоренс? Ну, просто умирающий гусь под дождем.
— А вы заметили, — со своей стороны, осведомился я, — какое у него было выражение лица, когда вы произнесли имя Берти Вустер? Ну, просто человек нашел дохлую мышь в кружке с пивом. Не особенно любезный господин. Не в моем вкусе.
— Еще бы. По-моему, на такого типа даже родная мать не могла бы смотреть без отвращения. А вот у мамаши Троттер, представь себе, он любимчик. Она в нем души не чает. Обожает его так же страстно, как ненавидит миссис Бленкинсоп, жену советника Бленкинсопа. Во время вашего совместного ужина она упоминала миссис Бленкинсоп?
— Несколько раз. А кто это?
— Ее соперница в борьбе за место королевы ливерпульского света.
— Неужели и в Ливерпуле борются за первенство в свете?
— Еще как. Троттер и Бленкинсоп идут, я слышала, ноздря в ноздрю. То одна вырывается на полноса вперед, то другая. Борьба не на жизнь, а на смерть, как раньше в Нью-Йорке боролись за превосходство четыреста богатейших семейств. Но зачем я тебе это рассказываю? Твое место сейчас в саду на закате, поймай Перси и взбодри его неприличными анекдотами. У тебя, надеюсь, имеются в запасе неприличные анекдоты?
— Да, пожалуй.
— Тогда двигай вперед. «Так ринемся в пролом еще раз, / Завалим стену мертвыми телами!»[28] Улю-лю! Йойкс! Гони, гони! — заключила тетушка, вернувшись к охотничьему жаргону своей молодости.
Ну, что ж. Когда тетя Далия приказывает двигать вперед, то встаешь и двигаешь, это, кто понимает, в ваших же интересах. Но из дома навстречу закату я вышел в довольно безрадостном настроении. Перси Горриндж произвел на меня впечатление человека, растормошить которого будет нелегко. В нем угадывалась такая же суровость и неумолимость, какую я заметил в Чеддеровом дяде Джозефе во время нашего краткого общения в полицейском суде на Винтон-стрит.
Так что я был, скорее, даже доволен, когда оказалось, что в саду на закате никакого Перси на наблюдается. Я не стал за ним гоняться, а просто принялся прохаживаться взад-вперед, вдыхая свежий воздух. Но успел вдохнуть его совсем немного, когда он вдруг появился из-за рододендрона и мы столкнулись чуть ли не нос к носу.
10
Если бы не бачки, я бы его, наверное, не узнал. Не прошло еще и десяти минут после того, как он просунул голову в дверь к тете Далии, но за этот краткий промежуток времени он совершенно переменился. Передо мной стоял не унылый гусь под дождем, как определила его тетя, а веселый, бойкий малый. Он высоко держал голову, жизнерадостно улыбался, и вообще чувствовалось, что этот человек с минуты на минуту пустится отбивать чечетку. Можно было подумать, что он насмотрелся на смешной фокус Фредди Уиджена с двумя пробками и веревочкой.
— Привет, привет, Вустер, — бодро воскликнул он, словно страсть как обрадовался встрече с Бертрамом. — Гуляете?
Я ответил, что да, гуляю, и он расплылся в улыбке, будто ничего умнее и замечательнее я не мог придумать. «Умница этот Вустер, — как бы говорил он. — Ходит гулять».
Затем последовала пауза, во время которой он глядел на меня с любовью и слегка переминался с ноги на ногу, шаркая подошвами и как бы пританцовывая. Потом он сказал, что вечер — чудесный, и я, со своей стороны, это подтвердил.
— А какой закат! — указал он на небо.
— Смачный, — кивнул я, и действительно, полнеба полыхало, как в цветном кинофильме.
— Глядя на него, — сказал он, — я вспомнил стихотворение, которое на днях набросал для «Парнаса». Небольшая такая вещица. Не хотите послушать?
— Да, пожалуй.
— Называется «Калибан на закате».
— Что на закате?
— Не что, а кто. Калибан.
Он откашлялся и начал декламировать:
Я стоял на закате рядом с одним человеком
И смотрел, как заходит солнце.
Воздух полнился лепетом летних ароматов,
Бодрый ветерок пел, как вечерний горн,
Звучащий с неба, пламенеющего на западе,
Алого, сиреневого и золотого
И синего, как очи Елены,
Когда она сидела в Илионе,
Взирая с высоты на греческие шатры,
Темнеющие внизу.
А он, этот человек, стоявший рядом,
Глазел на такую несказанную красоту,
Как тупое, бессмысленное животное.
Он сказал:
«Вам не кажется, что этот закат
Напоминает
Кусок
Кровавого бифштекса?»
Перси дочитал стихотворение и открыл глаза — он декламировал с закрытыми глазами, для пущей проникновенности, — и заключил:
— Интонация, разумеется, горькая.
— О да, ужасно горькая.
— У меня было горько на душе, когда я писал это. Вы, кажется, знакомы с типом по фамилии Чеддер? Это я его имел в виду. Конечно, в действительности мы с ним никогда не стояли рядом, глядя на закат, но, понимаете ли, я чувствовал, что, доведись ему любоваться закатом, он произнес бы именно эти слова. Я прав?
— Полностью.
— Бездушный чурбан, не правда ли?
— Бездушный до мозга костей.
— Не способный к тонким переживаниям.
— Совершенно не способный.
— Правильно было бы назвать его тыквоголовым болваном?
— В самую точку.
— Да, — сказал Перси. — Хорошо, что она, наконец, от этого избавилась.
— Кто — она?
— Флоренс.
— О, а! Избавилась от чего?
Он внимательно посмотрел на меня, глубоко дыша, как овсяная каша в кастрюльке, перед тем как закипеть. Я человек наблюдательный и умею делать выводы из того, что наблюдаю, и я понял, что в его жизни недавно произошло некое событие, от которого он взошел, как на дрожжах, и теперь должен либо с минуты на минуту лопнуть от избытка эмоций, либо излить их на первого встречного. Несомненно, он бы предпочел, чтобы этот первый встречный оказался не в вустеровском духе, но, наверное, он говорит себе: разборчивость тут неуместна, приходится довольствоваться тем, что есть.
И он остановился на втором варианте.
— Вустер, — произнес Перси и положил руку мне на плечо, — можно я задам вам один вопрос? Ваша тетя говорила вам, что я люблю Флоренс Крэй?
— Д-да, помнится, упомянула как-то.
— Я так и думал. Она — дама не из молчаливых, хотя и обладает рядом прекрасных качеств. Я вынужден был с ней поделиться вскоре после приезда сюда, так как она поинтересовалась, почему, черт возьми, я брожу в унынии, как дохлая курица?
— Или как Гамлет?
— Как Гамлет или как дохлая курица, все равно. Я признался, что это из-за любви к Флоренс, к которой я питаю пламенную страсть, а недавно узнал о ее помолвке с этим остолопом Чеддером. Для меня, я ей объяснил, это было словно удар обухом по голове.
— Как сэру Юстасу Уиллоуби.
— Как вы сказали?
— Это из «Тайны красного рака». Его однажды вечером в собственной библиотеке шмякнули по макушке тяжелым предметом, и если хотите знать мое мнение, это сделал дворецкий. Но я вас перебил.
— Да, вы меня перебили.
— Простите. Вы говорили, что для вас это было словно удар обухом по голове.
— Совершенно верно. Я прямо закачался.
— Сильное, видно, было потрясение.
— Чрезвычайно сильное. Но теперь… Помните, ваша тетя вручила мне телеграмму для передачи Флоренс?
— Да, конечно.
— Она была от Чеддера о расторжении помолвки.
Я, разумеется, не наблюдал за тем, как Перси качался, испытав потрясение, но в любом случае не так сильно, как я при этих его словах. Закат у меня перед глазами заходил ходуном, а пташка, добывавшая червячка себе к ужину, на мгновение обернулась двумя пташками, и обе мелко дрожали.
— Ч… что? — прохрипел я, едва устояв на ногах.
— Да-да.
— Он расторг помолвку?
— Именно.
— Господи! Но почему? Перси покачал головой.
— Этого не могу вам сказать. Я только знаю, что нашел Флоренс на конюшенном дворе, она чесала за ухом кота. Я подошел и говорю: «Вот телеграмма вам». А она на это: «Да? Должно быть, от д'Арси». При звуке этого имени я содрогнулся, и пока я содрогался, она вскрыла конверт. Телеграмма была длинная, но Флоренс прочитала лишь начальные строки и вскрикнула. Я спросил: «Что, дурные вести?» А она сверкнула глазами, приняла гордый, холодный вид и ответила: «Вовсе нет. Вести замечательные. Д'Арси Чеддер расторгает помолвку».
— Ну и ну!
— Еще бы не ну.
— А больше она вам ничего не сказала?
— Нет. Только произнесла несколько убийственных слов про Чеддера, с которыми я полностью согласен, и удалилась в направлении огорода. Я же пошел прочь, как вы можете себе представить, вне себя от радости. Я противник современной манеры пользоваться жаргонными выражениями, но признаюсь без стыда, что шел и бормотал про себя: «Шик-блеск-красота!» Простите меня, Вустер, я должен вас оставить. Не стоится на месте.
С этими словами Перси двинулся прочь, гарцуя, как молодой мустанг, а меня оставил одного разбираться с вновь создавшимся положением.
Меня охватили мрачные предчувствия. А если вы спросите: «Но почему же, Вустер? Все же в полном порядке. Правда, свадьба упомянутой девицы с Сыром Чеддером отменяется, но тебе-то что? Ведь тут же под рукой имеется Перси Горриндж, который всегда с радостью готов взвалить на свои плечи бремя белого человека». Но я вам отвечу: «А вы видели когда-нибудь Перси Горринджа?» То есть я не представляю себе, чтобы Флоренс, даже с досады, согласилась принять ухаживания субъекта, который по своей доброй воле отпустил баки и сочиняет стихи про закаты. Гораздо вероятнее, думалось мне, что оставшись с незаполненной бальной картой на руках, она пойдет по испытанному и верному пути, иначе говоря, обратится к злосчастному Бертраму. Так она уже поступила однажды, а такие вещи легко приобретают силу привычки.