Из обеих дверей, будто из двух широко открытых глаз, на лестничную площадку хлынули потоки света.
Я поочередно зашел в каждое из двух помещений, примыкающих к комнате дамы в сером.
У меня все еще была надежда отыскать вход, соединяющий их с загадочной комнатой.
Основательное обследование стен убедило меня в том, что такого входа не существовало.
Во время этого обследования мне становилось все холоднее и холоднее; вскоре я уже не мог скрывать от самого себя, что ко мне подкралась какая-то необычная болезнь.
Я спустился к себе и, несмотря на то что лето было в разгаре, затопил камин; сев в большое кресло, я придвинул его как можно ближе к огню и завернулся в толстый зимний халат, но мне никак не удавалось согреться.
Вечером недомогание усилилось; то ли по слабости духа, то ли по слабости плоти, ночь я встретил в тревоге.
Ужасы минувшей ночи и дневной прилив отваги завязали в моем сознании странную битву.
Я чувствовал, как мною овладевает лихорадка, вместе с нею приходит бред, а вместе с бредом появляются призрачные видения, обступая мою постель.
К счастью, Мэри, видя серьезность моего заболевания, сама предложила мне провести ночь в моей комнате.
Я счел бы предательством по отношению к себе самому и проявлением собственного слабодушия высказать ей подобную просьбу, но если уж она сама предложила стать моим ночным стражем, я с радостью согласился.
Понимая кое-что в медицине, я мог сам прийти к выводу, что моя болезнь давала повод для серьезных опасений.
Наблюдаемые мною симптомы указывали на нервную горячку.
Пока болезнь не углубилась, я сам велел Мэри приготовить необходимые мне микстуры, и она поспешила сделать это, следуя моим распоряжениям.
Затем, поскольку при лечении нервной горячки возникают проблемы, требующие вмешательства хирурга, а именно: пустить кровь, более или менее своевременно приложить лед ко лбу и к вискам, поставить горчичники на ступни и икры ног, я предупредил Мэри, что если ночью я впаду в бред, то следует послать в Милфорд за врачом.
Что я предвидел, то и произошло, причем точно при тех обстоятельствах, которые я знал заранее, – настолько непогрешима наука!
К одиннадцати вечера жар резко усилился.
И в это время все бессвязные мысли минувшей ночи превратились для меня в явь.
Хотя у меня в комнате горели две свечи и лампа, мне казалось, что я нахожусь в полнейшей темноте.
Эта кажущаяся темнота очень меня тревожила, и я кричал изо всех сил:
– Зажгите свечи! Зажгите лампу! Сейчас пробьет полночь… Сейчас появится дама в сером!..
И тщетно бедная Мэри повторяла мне:
– Да вы что, с ума сошли, господин Бемрод? Вы что, совсем ослепли, господин Бемрод?! Разве вы не видите, что здесь очень светло?! Ведь зажжены все наши свечи и лампа тоже!
Тем не менее я продолжал кричать во весь голос:
– Зажгите свечи! Зажгите лампу! Сейчас пробьет полночь… Сейчас появится дама в сером!..
Так что Мэри с великим страхом ждала мгновения, когда стенные часы пробьют полночь.
Ничто не могло помешать мне расслышать этот бой: колокольчик часов находился прямо у меня над головой. К тому же слушал я, открыв глаза, напрягая слух, отдавая этому все силы моего сердца и ума.
Как только прозвучал первый из двенадцати ударов, я воскликнул:
– Тише! Часы бьют полночь… сейчас явится дама в сером…
И по мере того, как один за другим звучали двенадцать ударов, я следил за дамой в сером и говорил:
– Вот дама в сером открывает дверь наверху… вот дама в сером проходит сквозь стену… вот дама в сером спускается по лестнице… вот дама в сером останавливается… вот дама в сером решает войти ко мне, вместо того чтобы сесть под эбеновым деревом… вот дама в сером входит ко мне… вот дама в сером приближается к моей постели… вот дама веером хочет лечь рядом со мной… Погоди! Погоди! Погоди! Сейчас ты увидишь!..
Похоже, дорогой мой Петрус, все это представляло собой смесь бреда и яви.
Приближалась ко мне вовсе не дама в сером, а Мэри; она не собиралась лечь в мою постель – просто она хотела дать мне успокоительное питье.
Но, поскольку я впал в заблуждение одновременно и насчет ее особы, и насчет ее намерения, я схватил несчастную за горло, повалил на пол и, наверное, собирался задушить, но тут, к счастью, выполняя мое же распоряжение, пришел муж Мэри осведомиться, нужно ли идти в Милфорд; войдя в дом и услышав отчаянные вопли супруги, он взбежал, перепрыгивая через ступени, наверх и ворвался в мою комнату как раз в ту минуту, когда его бедная жена уже почти не дышала и мысленно прощалась с жизнью.
Борьба между мною и вновь пришедшим была, похоже, долгой и ожесточенной.
В своем бредовом состоянии я не сомневался, что имею дело с самой дамой в сером и, уж если она попалась мне в руки, надо покончить с нею раз и навсегда.
Наконец, мнимой даме в сером удалось вырваться из моих рук, и, пока я отбивался от ее мужа, она побежала звать на помощь каменщика и слесаря, и те примчались сюда.
Только благодаря объединенным усилиям трех этих крепких мужчин им удалось одержать надо мною победу.
Я же сопротивлялся им отчаянно.
В конце концов они смогли скрутить мне руки и привязать меня к кровати. Как только эта операция была завершена, один из моих стражников поспешил в Милфорд за врачом.
Врач пришел ко мне на рассвете.
Он сделал мне два обильных кровопускания, несколько успокоивших меня, приложил горчичники к ступням и лед к голове, выписал рецепт и удалился, пообещав навестить меня снова на другой день.
И в самом деле, все последующие дни он приходил ко мне, проявляя при этом немало любезности и усердия.
Пять-шесть дней я пребывал между жизнью и смертью.
Наконец, моя молодость, мои природные силы и превосходный душевный склад взяли верх и я стал выздоравливать.
Тем временем от Дженни пришло письмо.
Ее морское плавание и сухопутное путешествие прошли без всяких происшествий; она оказалась в объятиях родителей тогда, когда эти славные люди меньше всего ждали ее появления; Дженни предоставила мне самому вообразить ту радость и счастье, какие принес в дом ее приезд.
Казалось, дома все знают ее и приветствуют как друга: куры, птички и даже цветы.
Дженни возвратила отцу пятнадцать фунтов стерлингов, хотя он никак не соглашался их взять и уступил только после того, как узнал, что возврат этой суммы никоим образом нас не ущемит.
На следующий день Дженни вместе с матерью отправилась в Ноттингем, чтобы вернуть двадцать пять фунтов стерлингов нашему хозяину-меднику.
Она завершила свое письмо обещанием сообщить мне по возвращении приятную новость.
Вы, дорогой мой Петрус, не можете себе представить, какое счастье доставило мне это письмо.
На фоне моей горячки, похоже превратившей все окружавшее меня в пылающую пустыню, это письмо распахнуло для меня дверь в свежий оазис прошлого, вернуло меня к одному из привалов моего минувшего счастья!
Я снова увидел очаровательный пасторский домик в Уэрксуэрте с высокой стеной, выкрашенный в три цвета, радостное окошко, открытое равнине, словно уста в улыбке; живую изгородь из боярышника, сирени и бузины; высокие тополя, похожие на покачивающиеся колокольни; всегда оживленный двор; сад, полный ароматов, цветов и птичьего пения, а в конце сада, около зарослей, где скрывалось гнездышко славок, калитку, выходящую на тенистую поляну; дорогу, идущую мимо раскидистых вётел, затеняющих ручей; затем луг с его стогами душистого сена и кустиками чемерицы, столь свежими, столь прозрачными, что я сравнил бы их с цветами из тончайшего хрупкого стекла.
Я закрыл глаза, положил письмо жены на лоб и мысленно перенесся на берег того ручейка, где я признался Дженни в любви…
О Боже, почему же прошлое – это всегда время счастья, а настоящее – это время сожалений?
VIII. Дверь должна быть или открытой, или закрытой
Как ни был я еще слаб, но все же на следующий день поспешил ответить на письмо Дженни.
Я сообщил ей о моем нездоровье, но не назвал его причину.
Посудите сами, дорогой мой Петрус: если встревоженность, вызванная этой глупой историей с дамой в сером, меня, человека, полного сил и мужества, довела до болезни, то как бы она могла повлиять на Дженни, которая, будучи всего лишь женщиной, не могла бы противопоставить этим событиям силу, равную моей силе, и мужество, равное моему мужеству.
А ведь долг мужчины и величие философа состоит в том, чтобы принимать во внимание телесную слабость и умственную ограниченность ближнего.
Так что я решил до возвращения жены нанести визит в проклятую комнату. Поскольку прошло почти две недели после отъезда Дженни и со дня надень она могла вернуться, я, как только смог встать с постели, попросил прийти каменщика.
Тот, вероятно, предположил, что у меня новый приступ горячки, и поэтому явился со связкой веревок в руках и подручным за спиной, чтобы иметь возможность без особых трудностей привязать меня к кровати, если это потребуется.
Когда он пришел, я сидел в кресле у зажженного камина, дрожа от холода. Желание вскрыть комнату дамы в сером превратилось у меня в столь навязчивую идею, что ради ее осуществления я даже не захотел дожидаться собственного выздоровления.
Каменщик приоткрыл дверь и вошел на цыпочках, приняв все необходимые меры предосторожности.
Догадавшись о том, что у него было на уме, я постарался развеять его страхи.
Затем я объяснил ему, почему прошу его разрушить сделанное им прежде, то есть размуровать дверь.
Но каменщик в знак отказа покачал головой и заявил:
– Господин Бемрод, если бы вы дали мне ваше полугодовое и даже годовое жалованье, я все равно бы этого не сделал.
Я настаивал на своем, но тщетно. Он сделал знак подручному следовать за ним и, удаляясь от меня, не переставал повторять:
– О конечно же нет, даже за сто фунтов… даже за двести фунтов стерлингов!.. Я слишком дорожу спасением моей души!.. Деньги – это хорошо, но они не стоят вечного проклятия… Прощайте, господин Бемрод!
Затем, дойдя до двери, каменщик прокричал в последний раз:
– Прощайте, господин Бемрод!
После этого он затворил дверь и удалился, то и дело оглядываясь, словно боялся, что дама в сером идет за ним по пятам.
Робость этого человека произвела на меня такое действие, какое, разумеется, и должна была произвести, – она пробудила во мне мужество. Я почувствовал себя весьма храбрым человеком, поскольку отваживался на такой поступок, о каком никто другой не смел бы и подумать.
Моя решимость только возросла.
И тут я подумал о рудокопе, видевшем даму в сером, преследовавшем ее, заклинавшем ее; в свое время мужеством рудокопа восхищалась вся деревня, и, должен сказать, в ночь, предшествовавшую дню, когда началась моя болезнь, я, вспоминая совершенное этим человеком, при этом боясь обернуться, не осмеливаясь высечь огонь, под полночный бой часов прячась под одеялами, – я, повторяю, вспоминая его мужество, тоже искренне им восхищался.
Поэтому мне показалось, что такой человек достоин стать моим соратником в столь авантюрной затее, и я передал ему просьбу прийти ко мне.
Его не оказалось дома: он работал в руднике.
Но, к счастью, поскольку следующий день был воскресным, он должен был в этот же вечер вернуться домой.
Все остальные шесть дней недели он ночевал в руднике.
К семи вечера рудокоп возвратился домой.
В восемь, успев лишь поужинать, он уже стучал в дверь пасторского дома. Я, дорогой мой Петрус, довольно неплохо изучил людей, чтобы понимать разницу между их состоянием при полном и при пустом желудке, причем даже у самых крепких натур. Так что я поздравил себя с тем, что имею дело с человеком, у которого желудок полный, поскольку надеялся, что под стать такому желудку найду сердце более отважное, чем то, каким оно бывает при пустом желудке.
И правда, он вошел в мою комнату с улыбкой, играющей на губах.
«Слава Богу, – подумалось мне, – я нашел нужного человека!»
Однако при первых же моих словах о задуманном мною деле он меня прервал.
– Господин Бемрод, – сказал он, покачав головой, – если бы вы дали мне все ваше жалованье за год и даже за два, я не сделал бы того, о чем вы меня просите… Нет, и за двести фунтов стерлингов нет… даже за четыреста!
– Но почему? – спросил я.
– Почему? Вы меня спрашиваете, почему? Да потому что дама в сером может быть в своей комнате!
– Ну, и что из этого?.. Ведь она ваша старая знакомая, не так ли?
– Бесспорно.
– Разве вы мне не говорили, что однажды видели ее ночью?
– Да, конечно, но именно потому, что я ее уже однажды видел, я не рвусь увидеть ее снова.
– Однако, мне кажется, с вами ничего дурного не случилось из-за того, что вы ее видели?
– Господин Бемрод, я ее не искал. Если она и явилась мне, так это потому, что сама решила явиться; значит, это ее устраивало, и моя храбрость не играла никакой роли в спектакле, на котором я присутствовал. Тем не менее вы сами замечаете: из-за того, что я ее один раз видел, из-за того, что я ее по неосторожности преследовал и дерзко ее звал, половина моих волос побелела!.. Господин Бемрод, пусть бежит за дамой в сером кто угодно, но только не я! Я этого делать не буду, клянусь вам! Не надо искушать Бога, господин Бемрод!
И повернувшись на каблуках, он удалился, повторяя:
– То есть даже за пятьсот фунтов стерлингов, даже за тысячу я не стану делать то, о чем вы меня просите… Прощайте, господин Бемрод!
«Ах, проклятие, – сказал я себе, – похоже, я имею дело с презренными трусами! Ладно, не буду их изобличать; я сделаю один то, что они не отваживаются сделать вместе со мною».
И я послал к каменщику за киркой.
Но он мне ее не дал, догадываясь, для какой цели я хочу ею воспользоваться.
Тогда я послал к рудокопу за кайлом, но он ответил:
– Нет уж, я знаю, для чего она понадобилась господину Бемроду!
Вы представляете, дорогой мой Петрус, как вследствие всех этих отказов я вырастал в собственных глазах.
Мой рост достиг сотни локтей, и я смотрел на всех этих людей с высоты моей гордыни!
Я стал сам искать нужные инструменты во всех закоулках пасторского дома и в конце концов нашел скарпель,[446] молоток и лом.
Это было все необходимое для осуществления моего замысла.
Однако теперь, располагая этими предметами, я решил подождать день-два с тем, чтобы силы мои окрепли.
Забыл Вам сказать, что, опасаясь новых ночных приступов горячки, я велел мужу служанки спать в моей комнате.
Но с наступлением дня я его отпускал.
Делал я это, быть может, потому – признаюсь Вам в этом, поскольку обязался ничего от Вас не скрывать, – быть может, потому, что я был бы несколько раздосадован появлением у меня этого соратника и этого союзника против дамы в сером как раз тогда, когда я готовил против нее столь страшный поход.
Вы ведь знаете, как глубоко презирал я даму в сером при свете дня!
Это презрение привело к тому, что в одно прекрасное утро я взял лом, молоток и скарпель и поднялся на третий этаж, преисполненный решимости пробить брешь в кирпичной кладке.
Этот проклятый третий этаж был чертовски темен и всякий раз, когда я туда поднимался, производил на меня какое-то странное впечатление.
Моя решимость, непоколебимая на лестничной площадке второго этажа, слабела с каждой новой ступенькой, на которую я поднимался, а на последней сошла на нет.
Я прибегнул к моему обычному способу подбодрить самого себя – открыл двери чердака и бельевой, благодаря чему осветил лестничную площадку.
Впрочем, я слышал, как Мэри расхаживала по дому, и крикнул ей, чтобы она не уходила, не предупредив об этом меня.
Затем, успокоенный ее обещанием, я принялся за работу.
Сначала, должен признаться, дорогой мой Петрус, я бил слабо и часто не попадал по скарпелю, но постепенно рука моя окрепла, удары мои становились все более сильными и уверенными, и первые отбитые куски кирпича так и разлетались в разные стороны. Работа разогрела меня, и под конец я ощутил тот лихорадочный жар, какой человек вкладывает во всякие действия, связанные с разрушением. Менее чем через четверть часа стена была пробита насквозь, и за нею я нащупал дверь.