Казалось, она видит то, что не видят наши обыкновенные человеческие глаза, и тихо беседует с духами из другого мира.
Странные диалоги почти всегда заканчивались приступом кашля, а приступ кашля – появлением капли крови, все более и более бледной.
В конечном счете произошло нечто необычное и, похоже, имевшее прямую связь с тем незаживающим уколом.
Кровавые харканья внезапно прекратились.
Когда врач вошел в комнату, Бетси сидела у окна: взгляд ее был устремлен в сторону кладбища, рот полуоткрыт, а на лице ее, как всегда, блуждала улыбка.
Я услышала шаги поднимающегося по лестнице человека и, поскольку прошел ровно месяц после нашего возвращения из Милфорда, решила, что это врач, и открыла дверь моему помощнику в борьбе со смертью, которого мне послал сам Господь.
Он вошел так тихо, что Бетси ничего не услышала.
И только когда врач направился к ней, Бетси угадала это каким-то неведомым чувством, протянула ему, не обернувшись, руку и, приветствуя его, слегка кивнула.
Затем ее губы едва слышно прошептали два слова:
– Здравствуйте, доктор!
Врач взял ее руку и прослушал пульс.
– Странная болезнь! – заметил он. – Можно было бы сказать, что из этого ребенка жизнь уходит капля за каплей, как из треснувшей вазы капля за каплей утекает содержащаяся в ней жидкость…
Тогда, помимо незримой болезни, которую он научился разгадывать, изучать, устанавливать, я рассказала ему о странном явлении – капле крови, при каждом приступе кашля проступающей на месте укола шипом.
Он выслушал мой рассказ с недоверчивой усмешкой.
Но я показала ему рубашки моей бедной девочки, где на местах прямо против сердца виднелись пятна крови, становившейся бледнее день ото дня.
– Чтобы истолковать столь странный рассказ, – сказал он, – мне следовало бы осмотреть и изучить эту предполагаемую ранку…
Но невинная девочка тут же скрестила руки на груди.
– Незачем! – произнесла Бетси, как если бы, зная объяснение этой тайны, она могла бы его дать. – Бог позволил, чтобы кровь, которую я теряла в болезненных приступах кашля, отхаркивая ее, теперь выходила бы из меня безболезненно через укол шипом розы. По мере того как кровь будет бледнеть, я буду слабеть все больше и больше… В какой-то день из ранки проступит только капля воды. В этот день я умру.
И произнесла она это с улыбкой, словно смертный час станет ее счастливым часом.
Я посмотрела на нее, сцепила пальцы рук и тихо сказала себе:
«Если бы наша религия, так же как религия католическая, допускала существование святых, я, без сомнения, видела бы перед собой святую!»
– А если бы я попытался остановить кровь? – спросил врач.
– Ваша попытка оказалась бы бесполезной, – ответила Бетси.
– А если мне все-таки это удастся?
– Я умерла бы сразу же, вместо того чтобы умереть через два месяца. Тут врач сам вздрогнул.
Слыханное ли дело, чтобы такая молоденькая девушка, едва вступившая в жизнь, так говорила о смерти?! И я заплакала.
– Два месяца, – шептала я, – два месяца… Так что, через два месяца ее не станет?
– Пусть будет так! – откликнулся врач, словно отвечая одновременно и больной и мне на уверенность девочки и на страхи ее матери. – Пусть будет так! Но мы еще поборемся!
А затем сказал, обращаясь ко мне, но уже, однако, тихо, так, чтобы Бетси не расслышала:
– Болезнь находится именно на той стадии, на какой я и рассчитывал ее увидеть. Воздух в Милфорде слишком холодный, а воздух в Уэстоне, ранее казавшийся мне более благоприятным, еще холоднее. Вашего ребенка надо поместить в искусственную атмосферу, более легкую для дыхания, нежели природный воздух: не откладывая дела ни на один день, договоритесь с каким-нибудь фермером из Уэстона или его окрестностей о том, чтобы больная пожила в хлеву, – это моя последняя надежда, и если существует средство спасти вашу дочь, так это то, о котором я вам говорю.
– Увы, – ответила я, – где бы она ни оказалась, там ей будет легче, чем здесь, – лишь бы удалить ее от этих злых детей, приносящих ей мучения! Я сделаю все, что вы мне советуете.
Затем, повернувшись к Бетси, я спросила ее:
– Ты слышишь?
– Да, матушка, и я готова выполнить твою волю, хотя все попытки вылечить меня будут бесполезными.
– Но, бедное дитя, кто же это внушает тебе такую уверенность?
– Послушай, добрая моя матушка: было время, я чувствовала себя хорошо, и, когда отец умер, мне показалось, что между ним и мною выросла толстая, непроницаемая, непреодолимая стена… Это та стена, что отделяет жизнь от смерти… Кроме того, мне казалось, что, хотя спящие в могилах и обладают голосами, какими они разговаривают с Богом, я не смогу расслышать эти голоса, которые доходили до моего слуха шелестом еще более слабым, чем звук прорастающего зерна… И что же? Я ошиблась, матушка.
По мере того как я сама приближаюсь к могиле, стена, отделяющая меня от нее, становится все более и более прозрачной, а голоса усопших – все более и более внятными; сквозь стену я вижу отца, улыбающегося и протягивающего ко мне руки; здесь, на земле, я слышу его голос, подобный дуновению, и этот голос шепчет: «Приди, дитя мое! Бог отметил тебя, чтобы ты попала в число его избранных, и тебя ждет небесное блаженство. Благословенны те, что умирают молодыми!» И вот поэтому-то я улыбаюсь и тихо говорю, когда сижу в этом большом кресле напротив окна, выходящего на кладбище. Я улыбаюсь, потому что мне является отец, я тихо говорю, потому что отвечаю ему…
– И что же ты ему говоришь?
– Я говорю ему: «Я иду к тебе, отец, я иду! Только сделайте мне дорогу к смерти легкой; сделай мне путь в могилу отлогим.
– Но, бедное дитя, – вскричала я, – значит, обо мне ты не думаешь?
– О нет… я не раз спрашивала у него: «А как же матушка?.. А как же матушка?..»
– И что же?
– Так вот, каждый раз я видела, как слезы текут из его глаз, и он мне говорил: «Иди ко мне скорее, и мы вместе будем молиться за нее и, быть может, вдвоем нам удастся умилостивить Господа!»
– А зачем умилостивлять Господа? Потерять тебя, любимая моя дочка, – какое же еще большее несчастье может со мной случиться?.. О, если и в самом деле тебя у меня отнимут, если ты умрешь, мне уже ничто не будет страшно и я брошу вызов даже всемогуществу Бога!
– Тише, матушка, – произнесла больная, поднося к губам исхудавший палец. – Тише! Знаешь, мне кажется, я слышу неведомый голос, голос из иного мира, и он шепчет мне на ухо стих поэта:
Девственница не что иное, как ангел, ниспосланный на землю!
– Что означает этот стих? Я в нем ничего не поняла.
– Он означает то, что означает, – сказал врач. – Хватит об этом. Подобные разговоры или влекут за собой лихорадку, или являются ее следствием. Не будем торопить поступь болезни – она и так становится довольно быстрой.
– И все же, – спросила я, – вы не отчаиваетесь? Врач отвел меня в другой конец комнаты и прошептал:
– Кто не гарантирует выздоровления, должен, по крайней мере, пытаться продлить жизнь. В качестве жилья подойдет хлев, а еще лучше комната с дверью, выходящей в хлев, с тем чтобы больная вдыхала воздух, согретый телами животных; в качестве питья хороши настои лишайника, отвар из улиток, молоко; в качестве пищи – мясное желе. Вот на этом и договоримся. Через месяц я появлюсь снова.
Врач говорил очень тихо, и тем не менее в другом углу комнаты больная не упустила ни одного его слова.
– Месяц – это хорошо, доктор… Через месяц я еще не буду мертва.
XXII. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Продолжение)
Боже мой, как редко встречаешь сострадание и как мало следуют христиане завету Господа: «Возлюби ближнего, как самого себя!»[536]
Когда врач уехал, я прежде всего постаралась посмотреть, сколько денег израсходовали мы за истекший месяц и сколько их осталось от нашего жалкого богатства.
Оказалось, что израсходовала я чуть больше двух фунтов стерлингов, а осталось их у меня еще почти три, за вычетом нескольких пенсов.
Нездоровье моего несчастного ребенка означало неизбежность новых расходов.
Мне надо было договориться с каким-нибудь фермером о том, чтобы он позволил нам, Бетси и мне, устроиться в хлеву.
Я зашла к четырем или к пяти хозяевам, но стоило мне объяснить им суть моей просьбы, как все, покачав головой, отказывали мне.
Большинство из них отвечали, что обычно это колдуны изгоняют бесов из человеческих тел и заставляют их вселиться в тела животных и что, если моя дочь одержима, ей именно у колдунов следует искать спасения.
Наконец, одного бедного крестьянина, владевшего всего лишь двумя коровами, тронули наши мольбы; но, поскольку, по его мнению, коровы рисковали заразиться от моей дочери и умереть вместо нее, он запросил с меня за услугу тридцать шиллингов в месяц.
Это составляло почти половину наших денежных запасов.
Однако, поскольку другие не хотели приютить нас ни за какую цену, пришлось согласиться с требованиями этого крестьянина.
Один из уголков хлева подмели, постлали там солому; на нее я положила матрас, простыни и одеяла.
Эта постель предназначалась для моей дочери.
Я же должна была дежурить возле нее, а спать на стуле: в тесном хлеву не хватало места для двух подстилок.
При этом я оговорила себе право готовить пищу и лекарства в доме нашего хозяина.
Элизабет снова обрела достаточно сил для того, чтобы спуститься по лестнице, но четверть мили от пасторского дома до дома крестьянина она не была в состоянии преодолеть даже верхом на осле или на лошади, так что пришлось нести ее лежащей на матрасе.
Двое мужчин, запросившие полтора шиллинга за эту работу, несли Бетси на носилках.
Увы! Так печально, когда несут умирающую; но она, Бетси, нашла способ превратить это в своего рода праздник.
Она попросила меня принести ей полевых васильков и ромашек, собранных на кладбище.
И, чтобы порадовать ее, я набрала целую охапку этих цветов.
Из ромашек Бетси сплела белый венок, а вокруг себя рассыпала голубые васильки.
И вот, увидев, как ее несут, лежащую на цветах и увенчанную цветами, злые дети пастора взяли у отца две восковые свечи и с ними стали сопровождать носилки, распевая «De Profundis».[537]
Бетси сложила руки и после каждой пропетой строфы произносила: «Аминь».
О, я готова была проклясть этих мерзких детей, высмеивающих даже смерть и издевающихся над страданиями матери.
Но меня обезоруживала ангельская кротость моей девочки; гнев мой растворялся в слезах, и, вместо того чтобы проклинать, я отвечала в том же духе, что и Бетси:
– Requiem ceternam[538] dona eis, Domine; et lux perpetua luceat eis.[539]
Однако при виде этих носилок, покрытых матрасами, матрасов, усеянных цветами, и утопающей в этих цветах юной девушки, за которой шла ее рыдающая мать, вся деревня всколыхнулась, вышла на улицу и, вместо того чтобы сторониться умирающей, подходила к ней и сопровождала ее.
И тогда то, что со стороны двух маленьких язычников было пародией, стало молитвой; все сострадательные люди деревни составили наш кортеж, и слышался уже не только насмешливый голос двух близнецов, в насмешку вопивших «Beati mortui qui in Domino moriuntur[540]», но и благочестивый голос почти всего населения Уэстона, повторявшего святую литанию.
Кортеж покинул нас только у ворот фермерского дома.
В течение всего пути теплый луч летнего солнца, пробившийся между облаками, освещал лицо безгрешного ребенка.
Десять минут спустя мы уже устроились в хлеву и Бетси вдыхала его теплый воздух.
В первые дни мне казалось, что моя дорогая больная и в самом деле идет на поправку, и только роковая капля крови, с каждым днем все более бесцветная, отнимала у меня надежду, тогда как я в своем безумии продолжала цепляться за нее.
Тем временем, хотя Бетси мало пила, хотя она с трудом ела, моя бедная девочка быстро истощала наши денежные средства.
Вскоре у меня осталась только одна гинея, присланная мне Бетси из Милфорда – та, в которую оценили вышивки, сделанные ею сначала для себя, а затем проданные ради того, чтобы послать мне деньги.
Я решила разменять эту последнюю гинею только в самом крайнем случае.
Так что я надеялась купить в долг три вещи, которых мне недоставало. Для себя – хлеба; ем я очень мало: мое питание состояло из полуфунта хлеба в день, и буханки, купленной за два с половиной пенса, мне хватало на два дня.
Я пошла к булочнику; увидев меня, он приготовил хлеб, который я обычно покупала.
В ту минуту, когда надо было платить, я притворилась, что забыла деньги дома.
Такое произошло впервые более чем за десять лет, в течение которых я была постоянной покупательницей у этого человека.
Однако, наблюдая, как я безуспешно шарю в своих карманах, он произнес:
– М-да, я прекрасно знал, что этим кончится; если меня что удивляет, так это то, что вы не забыли ваши деньги на несколько дней раньше.
Поскольку хлеб предназначался мне, а остаток ранее купленного я съела накануне вечером, я могла и потерпеть.
– Хорошо, – сказала я булочнику, – дома у меня есть еще хлеб, а за этой буханкой я зайду завтра и принесу вам за нее деньги.
Ему стало неловко.
– Ну что вы, погодите, погодите! – остановил он меня. – Такого еще не бывало, чтобы постоянный покупатель, впервые забывший кошелек, вышел отсюда с пустыми руками… Однако, вы ведь понимаете, не правда ли, что один раз – это не правило?
Я вышла из булочной с фунтом хлеба в руке, но в глазах моих стояли слезы.
Что мне еще нужно было купить, кроме хлеба, так это меда и лишайника у бакалейщика, чтобы приготовить из них вяжущее питье для Бетси, а затем кусок мяса среднего качества, чтобы сделать ей из него желе.
С тех пор как заболел мой ребенок, я покупала провизию у бакалейщика и ни разу не попросила его отпустить мне что-либо в долг.
Точно так же обстояло дело и с мясником.
Хотя не обошлось без тех же трудностей, какие я встретила у булочника, бакалейщик дал мне в долг меда и лишайника.
Но мясник вырвал у меня из рук мясо.
Я была оскорблена.
– Я попросила у вас в долг только потому, что не хочу разменивать вот это, – воскликнула я, вынимая из кармана последнюю золотую монету.
Какое же подлое влияние оказывает на людей презренный металл! Как только мясник заметил ускользавшую от него гинею, он тут же изменил тон:
– А, если так, то это другое дело… Когда послезавтра вы придете закупать провизию, вы заплатите за все вместе.
Но я не хотела быть чем-либо обязанной такому человеку; я бросила на прилавок золотую монету и потребовала, чтобы он ее разменял.
Через день я постаралась ничего не покупать ни у булочника, ни у бакалейщика. Таким образом, когда мои деньги будут исчерпаны, у меня останется право взять на два дня в кредит у самого милосердного из трех поставщиков.
Что касается булочника, то по его поводу у меня беспокойства не было: я могла съесть остатки того мяса, из которого готовилось желе для моей девочки. К тому же, по мере того как кровь из ранки становилась изо дня в день бледнее, Бетси ела все меньше и меньше.
Не приходилось сомневаться, что вскоре она будет только пить.
Мне же можно будет допивать остатки ее настоек и молока.
Я слышала, что можно долго прожить без еды, лишь на одной воде.
Так прошел месяц.
Тридцать шиллингов, затребованных крестьянином за сдачу в наем его хлева, у меня были отложены.
Истратив последний из них, я, чтобы платить ему, должна была понемногу брать из нашей гинеи.
Сначала я попыталась получить у нашего хозяина какой-то кредит.